Кто из князей сядет ныне на киевский стол? Всеволод сидел не по закону, по воле киян, которые помнили своего великого властителя Ярослава Мудрого, что прославил Русь государственной мощью во всех концах света. Законно должен был сесть в Киеве князь туровский Святополк, старший сын старшего Ярославича — Изяслава. Печерская же обитель, что стояла на страже крепости Руси, при Иване-игумене поддержала незаконное владычество Всеволода, ибо так хотели бояре.
Теперь — Всеволод отошёл в царство небесное. И само собой может случиться так, что на киевский стол воссядет ныне законно Святополк из Турова. И тогда игумену Ивану придётся худо. Вспомнят ему не только на небесах, но более всего на земле его грех перед русской землёй и русскими людьми. Но знает игумен Иван и иное: на киевский стол рвётся Всеволож сын — Владимир Мономах, который в последние годы княжения своего отца держал в руках государственное правление. Владимира знает и жаждет худой и чёрный люд. За его спиной будет спокойнее от половецкой Степи. В руках Мономаха ныне наибольшие русские земли — переяславская, черниговская, суздальская, ростовская, смоленская… Дробные князья скрежещут зубами, глядя на его богатства и его удачливость. Бояре также боятся его крепкой, властной руки… Не пустят его в Киев. Князем должен стать Святополк. Тогда придёт конец всерусской славе Печерской обители, которая при прежних владыках стала опорой князя киевского! Конец придёт и ему, игумену Ивану, ближайшему советнику и духовнику киевского князя Всеволода. А ещё когда вспомнят его новгородские грехи!..
Игумен подошёл к своему дощатому столу, обмакнул костяное писало в чернила и стал выводить в своём хронографе первое слово. Он должен написать о Всеволоде не только похвалу. Великая правда о нём может послужить наукой потомкам-государям, и ему, игумену Ивану, и Печерской обители. Особенно же если в Киев придёт Святополк. Он напишет правду о Всеволоде… Но вдруг с кончика писала скатилась большая чёрная капля чернил и забрызгала пергамен. Игумен схватил кусочек мягкого полотна, кинулся вымакивать каплю, но от досады ещё больше измазал пергамен. Тогда отшвырнул тряпицу, принялся соскребать ножом испачканные места. Сердито бормотал под нос о нечистой силе, или о бездарном князе Святополке, или о воле божьей, которая всю жизнь человеческую определяет наперёд…
Вытянутое смуглое его лицо было исчерчено глубокими морщинами на челе, на щеках, на переносице… Чёрная и пышная борода с белыми прядями седины делала его лицо твёрдым и жёстким. Он таки напишет правду о Всеволоде! И о смутах племянников княжеских, о недуге его души и тела, что лишила князя державной крепости рук, и о том, что вокруг него толкалась стая худородных и хищных советников, которые прежде всего грабили простой люд.
"…И начал князь любить советы других, младших, стал с ними совет творить; они начали дружину его старшую отодвигать, и до людей простых не доходила правда княжеская, и начали те новые советники грабить, людей продавать…"
Ведал князь об этом или не ведал? А может, просто уже ничего не мог поделать? Он был одинок среди этой великой стаи алчущих богатств. Как пиявки, они присосались к его столу и никого не подпускали близко.
В размышления игумена ворвался какой-то шум у дверей кельи. В тёмных сенях кто-то нащупывал клямку дверей.
Игумен положил на стол писало, свернул пергамен со своими писаниями, выжидательно смотрел на дверь. Верно, какой-то нечастый гость добивается, ибо монахи его обители давно уже нащупали двери игуменовой кельи и не ищут долго засовов.
Наконец дверь отворилась. На пороге входницы встал незнакомец. Огрядный, широкоплечий бородач в простой полотняной вотоле, туго подпоясанный кожаным ремнём с большой серебряной пряжкой. Лица его не разглядеть в сумраке кельи. Тёмные, закучерявленные внизу волосы, из-под которых блеснула серебряная серьга в правом ухе, обрамляли лицо гостя. Незнакомец почему-то не тянулся к его руке, не падал на колени. Легко кивнул игумену, засунув пальцы правой руки за туго затянутый пояс, словно чего-то ожидал.
Игумен молчал. Свел густые чёрные брови, острым, пронзительным взглядом всматривался в гостя.
— К тебе, владыко, за советом… — приглушённо загремел в келье бархатно-мягкий голос. Голос, что, верно, умел властно, на полные груди звучать в широком поле.
Игумен поднялся на ноги. Неужто это… князь Владимир? Авжеж он.
— Да благословит тебя господь в сию непевную минуту, чадо. Проходи, будь моим гостем, княже.
Владимир Мономах смело шагнул к лавке, тяжело сел.
— Откуда добрался до обители? Зачем так тайком? Я бы послал почёт навстречу.
— Спаси тебя бог, владыко. Но не время суетной честью тешиться. Яко не хотел того отец мой покойный и все мужи достойные.
— Господь бог просветил твою душу мудростью, сын мой.
— Велик господь наш, и дивны дела его…
Князь Владимир осматривал келью игумена. Небольшое помещение с выбеленными стенами, как в обычных смердских хатах. Только и того, что много икон. В углу в тяжёлой тёмной рамке нарядная икона богородицы. Перед ней мерцает лампадка, слегка курится душистый дымок ладана или какой иной ромейской вонявицы. Игуменское ложе также простое. На досках расстелено сено, прикрытое полосатой веретой, уже латано-перелатано. Видно, прикрывало кости всех печерских владык, начиная едва ли не с самого святого Антония.
— Владыко, — голос князя Владимира надломился. Он кашлянул в кулак. — Владыко, хочу иметь твою раду и твоё благословение.
Ему мешали говорить руки. То он засовывал их за пояс, то неловко клал на колени.
Игумен нахмурился. Блеснул чёрными глазами и погасил их веками. Совет? Какой же совет ныне он может дать князю, если и сам в тревоге и неуверенности?..
Но князь Владимир не сводил с него требовательного взгляда. Кто же тогда и даст ему совет, как не игумен Иван? Ведь отец его, князь Всеволод, возвысил Ивана и его обитель, жаловал землями, пущами и своим вниманием. Резкий и справедливый, владыка печерский теперь не может промолчать. Должен сказать ему, сыну Всеволода, внуку великого Ярослава, ту правду, которую более никто не осмелится сказать. Ему сейчас нужна лишь правда. Лишь правда!..
Владыка взвешивал в мыслях своё решение. Знал, чего жаждет Мономах. Если печерцы сейчас поддержат Владимира, сына Всеволода, не будет у них поддержки от киян, от знатных людей и от бога. Ибо не хотят они пускать Владимира в Киев. И новый князь, который придёт сюда законно и по завещанию Ярослава, будет иметь гнев на обитель и на её владыку. Ещё не известно, как им оправдаться за поддержку Всеволода… Но как сказать Владимиру Мономаху?
Князю же крайне нужна опора печерцев. Князь рвётся к отцовскому столу. Без помощи монахов печерских не достичь ему державного правления. Или не удержать его. Не дадут они своего благословения, не остановят многочисленных кровных соперников проклятьем, устрашением, великими грехами. Без этих монахов, что засели на днепровских косогорах, Владимиру Мономаху не вкусить сладости всесильной власти!..
Наконец игумен выпрямился.
— Сын мой… Чадо… Поверь, желал бы и я земле Русской такого смышленого князя, как ты есть. Но… не имей в сердце своём и в уме гнева на мои слова. Всё, что бог нам даровал в милости своей, не наше. Дано на время недолгое. Одно вечно — сила нашей земли. Ради того должны поступать по евангельскому слову: ум свой смирять, гнев подавлять, желания хранить в себе поглубже.
— Знаю сии заповеди, владыко, и чту, — вздохнул Владимир Мономах. Значит, его надежды на поддержку печерцев тщетны. Владыка призывает его смирить свои желания…
Иван поднял крест, что висел на его груди на толстой серебряной цепи.[72]
— Аще сказано апостолами божьими: кого лишаем власти — не мсти, ненавидимого всеми — люби, гонимого всеми — терпи, умертви греховные мысли…
— Зачем… должен быть хулим и гоним, владыко? — вскипел вдруг князь Владимир. — Ведь честно служил трудами своими во благо Русской земли!..
Владыка выпустил из рук крест. Он качнулся на груди. А в глазах Владимира качнулись игумен, келья, земля под ногами, даже пресвятая богородица с дитём на руках.
— Должны блюсти заповеди отцов и дедов твоих, князь. Сам знаешь. Усмири желания свои. Помогай во всём брату своему старшему. Делом помогай. Наставляй меньших братьев своих на послушание. Не пускай смуту меж ними. Угодным богу станешь за дела свои и — придёт время — будешь вознаграждён. Поверь, сын, сей подвиг тяжелее — усмирить свою гордыню, нежели схватиться за меч и добывать себе власть. Сей подвиг дано совершить не каждому. Лишь сильному мужу, Аминь!
Князь Владимир тяжело поднялся на ноги. Игумену было жаль смотреть на него. Но он сказал ему правду, которой жаждал князь. Горька она была и тяжела.
— Пролей слёзы, сын, о грехах своих. Сердце твоё смягчится. Знай: сядешь силою на киевский стол — возьмёшь распрю с братом своим Святополком, а там поднимутся и Святославичи — Олег и Давид. У них то же право, что и у тебя. Олег Гориславич весь половецкий степь покличет на Русь. Киевское же боярство тебя не желает, крепкой руки твоей боится. Привыкло при твоём слабомощном отце владычествовать. Иди в Чернигов или в Переяслав.
— В Переяславе братец младший — Ростислав… Пойду в Чернигов… А сердце своё не буду слезами смягчать, владыко. Сердце Владимира Мономаха должно быть твёрдым. Яко и руки.
— Достойно мыслишь.
Князь Владимир уже спокойно вышел из кельи. Игумен долго смотрел с порога ему вслед. Всё же… достойный внук великого Ярослава…
Но на душе оттого стало ещё тревожнее. Что ж, он сделал теперь всё, чтобы оправдаться перед новым князем за Всеволода. Он поступил разумно и по закону. Хоть сердце его ныло оттого… Неизвестно, оценит ли законный князь его подвиг.
Задумчиво брёл монастырским двором. Теперь это была большая площадь, застроенная каменными церквами, трапезной палатой на высоких подклетях, длинными келейными постройками. Новым был и каменный дом игумена. Однако владыка Иван не решался туда переходить, чтобы не потерять того света славы, которым сияли ныне имена первых отцов обители — Антония и Феодосия. Новыми стали амбары, медуши, гумна, где хранилось зерно, мука, мёды, воск, сушёная рыба, вяленое мясо, древесное масло, сыр… И весь этот огромный двор был огорожен частоколом с высокими дубовыми воротами и церковкой над ними.