Как невесты, нарядно опускали долу свои раскидистые ветви, подставляя их щедрому свету солнца и хлопотливым пчёлам. Цвела земля. Било ключом жизнь в разгаре лета. Тугокрылый ветерок, вырвавшись откуда-то на волю, навевал в душу смятение, будил извечную жажду человеческой жизни.
К Нередцу подъехал отрок из его дружины.
— Видел только что в лесу, под сосной, двух жён. Говорят, ягоды собирают. Может, что знают, спросить бы у них?
Взгляд Нередцевых глаз заострился.
— Веди их сюда.
Женщины шли осторожно, держась за руки. Одна была слишком старой, сгорбленной, тяжело опиралась на сучковатый посох. Другая — молодая, легко, словно лань, переступала длинными ногами сухие ветки, покачиваясь тонким станом, будто скользила сквозь заросли. Отрок ехал за ними верхом назирцем.
Вдруг молодая удивлённо остановилась, рукой прикрыла лицо. Лишь тогда Нередец заметил, что обе были без корзин. Куда же ягоды брали? Он напрягся всем телом и застыл. Узнал свою мать — и не верил глазам. Спешился, подошёл ближе к ней.
— Это ты, Ниго?
Нига Короткая приставила ладонь козырьком к глазам, всматривалась в могучего воина, на котором сверкали против солнца шлем и кольца кольчуги.
— Я…
— Кого ведёшь за собою?
— А ты кто будешь? Будто… будто знакомый голос.
— Я Нередец. Новый посадник в Чернигове.
— Коли Нередец, отчего не называешь меня матерью?
— Нет у меня матери. Я сам по себе.
— У каждого листочка есть веточка. У каждого древа — свои корни. Отречётся древо от корня — погибнет.
— То древо. А я, видишь, человек, живу. Посадник ныне в Чернигове.
— Разве ты живёшь? Ты давно уж погиб душою и сердцем, хоть бы я тебя ещё дитём зельем опоила!
— Нига сердито сплюнула на землю.
— Ага, как вот сторожей опоила маком?
— Никого не поила, — простонала старуха.
— Зачем забрала её? — кивнул на другую женщину, что поникши стояла в стороне от посадника. — А-а… это ты, Гайка? — пригляделся Нередец и удивился сам себе, что эта долгожданная встреча не принесла его сердцу радости. — Я тебя не признал сразу.
Гайка выпрямилась, отвела руки от лица, встряхнула русо-золотистыми волосами, что спадали на плечи.
— Где же косу подевала?
— А я и не скрываюсь от тебя, Нередец, — мягко молвила Гайка и вздохнула.
— Напрасно. Знаешь ведь, что петля по тебе плачет, или костёр ведьминский. На майдане в Чернигове или в Киеве, возле святой Софии, — где пожелаешь.
Гайка сверкнула на него суровым взглядом.
— Нет за мною вины. — Её серые глаза потемнели от гнева. Как в колодце вода, когда со дна ударит могучий источник.
— Есть, Гайка. Перед княжеской властью и вельможами. Перед ними и ответ дашь! — Нередец заметил, что от этих его слов она вся сжалась, смутилась. Имел от того наслаждение в сердце. Ведь сам теперь судил, словно князь.
Вот так, Гаечка. Бледней, трепещи ныне пред ним и его властью, кусай свои губки, пей унижение, которым некогда поила его… Нет, уж не было к ней ни влечения, ни даже жалости. Одна радость от мести. И Нередцева душа возносилась в той радости. Вот сейчас она падёт на колени перед ним. Заломит руки… Начнёт молить, голосить… Пусть!..
Но Гайка молчала. На побелевшем, вспотевшем челе выжглось кольцо ханской тамги. Нередец ужаснулся. Она… раба!.. Поганского хана рабыня!.. Наконец её потрескавшиеся от зноя, пересохшие уста искривились в жестокой усмешке.
— Не бывать сему, Нередец. Боги мои защитят меня. Отпусти домой мать и помоги ей дойти.
— Я не пойду от тебя, дочка, не гони, — встрепенулась Нига.
Нередец хмыкнул — старая мать его, видишь ли, и дочку себе отыскала.
— Иди, Нига, своей дорогой, как пришла! — грозно крикнул к матери. — А эту… Скрутить ей руки!
Отроки в одно мгновение оттолкнули Нигу и набросились на Гайку. Свернули ей за спиной руки.
— Нелюди проклятые! Что творите? Отпустите её! — шамкала старуха вокруг Нередцевых дружинников.
Но на неё никто не глядел.
— Ведите назад в Чернигов. А мы ещё иных сбежавших татей поищем. От княжьего суда никто не уйдёт! — Нередец с довольством поднял вверх руку с бичом.
Два отрока набросили на Гайчью шею тугую пеньковую верёвку и повели её, как скотину, на аркане. Следом, спотыкаясь, топала и старая Нига. Тяжело дышала от быстрой, как для неё, ходьбы, теряла и снова искала свой посох и опять семенила.
Стояла жаркая летняя духота. Воздух мутился парким маревом. Дышать было трудно. Но когда выбрались из раскалённого леса на возвышенность, сразу поняли: близко река. В лицо дохнуло прохладой, влажностью, духом луга. Через несколько поприщ очутились на берегу Десны. Гайка обернулась к отрокам:
— Пить.
Двое юнцов переглянулись, сняли с её шеи верёвку. Пусть идёт к воде!
Нига, что изо всех сил догоняла их, видела, как Гайка вошла по колени в воду. Как наклонилась, держа за спиной связанные руки. Омо́чила в тёплой волне, что отражала ясность неба, своё лицо.
Запыхавшаяся Нига добежала наконец до обоих отроков. Упала пред ними на колени.
— Сынки, витязи мои, отпустите душу праведную, чистую на волю! Весь век будем за вас молиться.
Нига припадала к ногам стражей, хватала их руками, прижималась лицом к земле.
— Иди прочь, старая. Служим князю, не тебе.
— Ох-охо!.. Небо и боги! Помоги, река Десна, душам нашим. Ох, реченька светлая, матушка Десна чистая… — Нига молилась к земле, к небу, к реке. — Омываешь ты крутые берега, жёлтые пески и белый горючий камень своей быстриной и ясной волной. Спаси дочку мою единую! Вынеси в чистое поле, в тёплое море, за топучие болота, за зыбучие пески. За сосновые леса, за осиновые тины!.. Матушка водица, родная голубица, бежишь ты по пенькам-брёвнам, по лугам-болотам, бежишь чисто и целомудренно, очищаешь берега и землю от скверны. Сними с Гайки, дочки моей, проклятие смерти-Мораны, укрой в хоромах Перуновых, за замками огненными. Спаси её род от гибели. Забери вместо неё меня, старую-немощную, всеми покинутую… — стонала-молилась старая Нига.
— Мать, что ты так убиваешься? — с реки крикнула к ней Гайка. — Зачем мне такое, жизнь? Не хочу её, мамо. Прости!..
— Ой дочка, жизнь единственная есть у человека, какая б она ни была. — И снова припала к земле в молитве.
Гайка взглянула на своих стражей. Они сидели над берегом, глядели на течение воды. Гайка резко плюхнулась в стремнину и скрылась под волной. Потом вынырнула её голова, громко рассмеялась к растерянным отрокам, что засуетились на берегу.
— Ловите! — И снова скрылась под водой. Лишь водоворот закрутился на том месте — да пузырьками взялось плесо.
Как ни вглядывалась старая Нига в середину реки, уже не видела Гайки.
Отроки тоже не видели. Бегали по берегу, не знали, в какую сторону кинуться.
Над зелёными лугами и тёмной, синевато-чёрной полосой лесов прогрохотал раскатистый гром. Вскипела белой пеной река. Перун-громовержец метнул по вдруг почерневшему небу огненную стрелу.
На берегу Десны стояли три растерянные фигуры. Будто не замечали лютого дождя, что хлестал по их спинам. Даждьбог посылал Земле свою любовь и жизненную силу.
Буйствовать урожаю на земле русской… Да не всем жать его…
Заголовок четвёртый
Смерть племени
Пристально вглядываются глаза в строки. Едва прочитывает слова. Скорее, догадывается.
А оно ж одно слово — а целый мир встаёт за ним.
Нашествие… Орда… Кажется, они были извечно… С тех пор как существует русский народ.
Чернеет горизонт от чёрной орды. Ширь степи перегородили копьями вои князя роденского — Люба. Перегородили грудями своими свой степь. Свое поле. Кольчуги и шлемы их сверкали на солнце.
Чёрная пыль всё ближе. Вот отделяется от неё отряд всадников. Мчится, как ветер, на Любовых мужей, что стоят железной стеной, ощетинившись копьями и ратищами.
Смуглые, черноглазые, скуловатые степняки, закутанные в серые войлочные ватолы, с яростной неистостью несутся на край русских рядов и заходят с тыла русским боям. А от орды уже летит новый отряд и рвёт длинными копьями передние ряды воинов. И снова отряд. И ещё один… ещё… Будто лавина сорвалась с горы и уже обступила со всех сторон островок русичей. Дрогнул яловец на высоком шлеме князя Люба, потонул в бурном водовороте бешеной сечи. Трещат, ломаясь, копья. Брязжат мечи, скрежещет железо кольчуг. Над головами шумит дождь стрел.
Когда солнце покраснело, напившись людской крови, и тяжко скатилось на запад, к русичам пробился отряд Будимира. Прокладывал путь через человеческие тела, через чёрные головы степняков, на помощь князю Любу и небольшой горстке его ещё уцелевших роденцев.
Как только солнце-Ярило уселось на пурпурово-сизой подушке облака и вечернее небо оповилось прозрачной вуалью, степные ордынцы отступили от русичей.
Будимир оглядывался кругом: где же князь Люб? В сече видел его мерцающий красный яловец рядом.
К Будимиру ведут пленника.
— Кто ты есть? — прохрипел уличанин. — Какого рода-племени народ твой? Откуда?
Пленник гордо взирал на усеянное мёртвыми телами светловолосых русичей поле. Зловеще сверкнули его глаза, искривились твёрдые, потрескавшиеся от зноя уста. Загорелое до чёрноты его лицо было сплошь изрезано рубцами от давних ножевых ран. Так, что на том лице уже не росли ни борода, ни усы. Такие же обезображенные лица были и у других раненых ордынцев.
Степняк тычет себя в грудь пальцем и указывает вдаль, туда, куда отошла орда. Его резкий гортанный голос округлял все звуки, и оттого казалось, что речь его клокочет в горле.
— Народ наш великий и могучий. Племя наше самое большое и зовётся оно — аланы, или ясы. Мы — ясы. Никто нас ещё не победил. Вы хоть храбрые воины, но не одолеете нас. Видите, сколько вас уже осталось? Горстка! А нас — тьма. Мы раздавим вас…
Пленник горделиво осматривал побоище. Все, кто слушал его, поняли: это пришли аланы, ясы. Это пришёл новый народ, которого ещё никто не побеждал…
— Мы никогда не останавливаемся перед заставами. Мы их тешим, как сухой бурьян под копытами наших коней. Мы знаем только победы… или смерть… Мы…
В это время над головами русичей просвистела стрела и вонзилась пленнику в горло.
Он качнулся, мягко подогнув колени, повалился на землю.
Будимир поднял глаза к своим воинам, иронично бросил:
— Победил….
Обвёл взглядом склонённые головы русичей. Но… где Люб?
— Где же князь?
Воины разступились. Перед ними на земле лежал князь Люб. Длинные русые волосы, как солома в снопе, расстилались по истоптанной копытами земле.