— Гордатю же мы не знаем! — слиняво хохотали ей в глаза.
Много дней Гайка слонялась под воротами Вышатичева терема. А потом исчезла. Нига Короткая так никого и не дождалась. Тужила молча по внуку. Тужила над искалеченной Гайкиной судьбой. Если бы могла, вырвала бы сердце своё ради неё. Да что ж…
Иную судьбу накуковала Гайке кукушка. Нигде не спрячешься от неё — ни в поле половецком, ни в собственной избе. Потому недаром говорят: не родись красивым, а родись счастливым!
Люди, встречаясь то в церкви, то на торгу, шёпотом пересказывали друг другу, что Гайка объявилась в лесах с ватагой татей-разбойников. Что они, словно те бесы, налетают на санях на боярские погосты вокруг Киева, жгут их, а добро раздают бедным. Будто бы к ней много охочих пристаёт: нищие,
обездоленные судьбой, разорённые смерды, бездомные холопы-беглецы, рабы из неволничьих ям и всякий угнетённый люд. Нига понимала, что израненное людскими обидами сердце Гайки жаждало насытиться местью над обидчиками.
Но весной того года слухи о Гайке-проскупице стихли. Видно, забрела со своими татями далеко, или где-то попала в сети боярских или княжеских стражников.
Нига стала от горя ещё больше слепнуть. А тут ещё и Нередец терзал её сердце. Снова объявился в Василькове — граде. Снова распоряжался во княжьем дворе. Но для Ниги его уже не существовало. Был проклят людьми и всеми богами людской кровопийца. Она не хотела его знать.
Вот так и жила.
В тёплые летние дни Нига кое-как хозяйничала в огороде, на грядках. На ощупь находила пырей или иной сорняк и выдёргивала его. Красное лето короткое. Хватало лишь на то, чтобы подумать, что есть зимой. Разгибала затёкшую спину уже под вечер. Но руки её не отдыхали и тогда. Сидя на завалинке, связывала в пучки сухие целебные травы: бессмертник, крапиву, полынь, материнку, зверобой. Всё то даровано человеку ещё старыми богами от болезней тела. Но ни старые боги, ни новый христианский бог ничего не придумали от боли души. Правда, христианский вседержитель обещал вознаграждение в царствии небесном за терпение и муки на земле. Но на склоне лет истерзанная обидами и болями душа уже ничего не жаждет. Лишь одного — покоя.
И Нига Короткая почитала в сердце всех владык, моля помощи не себе, а Гайке и Гордатю на этом свете. Достала где-то икону Иисуса Христа, но кланялась и Свентовиду, и Земле, колдовала на волхвской глиняной чаре возле живого огня-бадняка, разжигала его на Новый год. Но её моления и чары никому не помогали.
Оттого во всём разуверилась. Жила от дня до дня. Целила людей травами и заклинаниями. Люди за то помогали ей жить. Кто кусок полотна подкинет, кто дров на зиму, кто миску пшена принесёт или лойную свечу.
Летними вечерами сидела на завалинке, перебирала травы, мурлыкала себе под нос какие-то песни. Почему-то на старости, когда стал гаснуть её взгляд, удивительно ясно обострилась память. Всплывали давно забытые песни, веснянки, приговорки. Откуда брались? Или, может, сами по себе рождались в ней. Сплетались в слова, складывались в диковинные песенки. Люди перемигивались: сходит с ума старая Нига. Да только им невдомёк, что те песенки вытягивали из её памяти добрые воспоминания. Ниточка за ниточкой — и покатился клубочек. А ей веселее на сердце. Будто заново переживает свою жизнь, вновь приходят молодые да весёлые годы. Будто второй век ей подарен!
— Ниго, слышишь? Или уж оглохла, бабка? — зовёт кто-то за калиткой.
Нига обрывает песню, что разматывала в ней клубок воспоминаний. Приложила ладонь ко лбу, прищурила близорукие слезящиеся глаза. Кто-то белел возле калитки, по голосу вроде соседка её — Вербава.
— Что тебе, голубушка?
Калитка хлопнула. По тропинке загрохотали босые ноги дородной молодицы.
— Скорей беги к своему Нередцу, Ниго. Скажи, пусть спасает Гайку. В беду попала! Говорят, схватили её Вышатичевы мечники и бросили в поруб в Чернигове. Во дворе князя Владимира. Бедная головушка! Завела душу и тело в неволю… — всхлипнула соседка.
— Нет у меня Нередца, Вербава. Сама знаешь, что нет. Одна я со своей бедой и одиночеством…
Нига глядела близорукими голубыми глазами куда-то вверх, тяжело положив чёрные потрескавшиеся руки на колени. Безнадёжно качала головой. Какие-то тревожные думы шевелили её сморщенные губы.
— А кто же её спасёт, бедняжку, если и ты откажешься от неё?
Нига поднялась, выпрямилась. Оглядела двор. Держась за стены избы, поплелась к порогу.
Вербава тихо шла следом.
— Ниго, далеко ты? Хоть скажи…
Нига отмахнулась от её расспросов рукой.
— Ты к своему Нередцу? — не унималась молодица.
— Не мой он, люди добрые, не мой… Молодица заволновалась. Схватила её за руки.
— Ниго, переступи через свою гордость. Не ради себя же… Ради всех нас проси за Гайку. Пусть поскачет Нередец к князю Всеволоду или к князю Владимиру. Пусть скажет, она жена его пред богом! Погубят ведь! Погибнет её честная душенька! Ой погибнет! — Вербава горько всхлипывала в фартук.
Нига молчала. Думала. К Нередцу идти? Был бы это не её сын, чужой — пошла бы. Так и теперь может пойти. Как к чужому.
Махнула рукой к Вербаве.
— Дай-ка клюку мою в руки. Не вижу, куда закатилась.
Вербава метнулась туда-сюда, нашла бабью клюку. Нига опёрлась на неё, аж прильнула грудью, а другую руку закинула за спину, словно хотела приглушить стариковскую боль в пояснице.
— Попробую… Пойду…
Вербава облегчённо вздохнула.
У ворот Красного двора Нига остановилась. Постучала в доски клюкой. Там залаяли псы. Ого! Нередец завёл себе псовую охрану, видно, на людей уж не полагается!..
Долго ждала старая, пока отворилась калитка. Перед согнутой бабкой стоял высоченный головастый детина.
— Это ты, Нередец? — неуверенно пробормотала. Её близорукие глаза не узнавали в этом здоровяке родного сына…
— Ну я. И что?
Но голос!.. Голос был его, Нередца.
— Гайку в поруб кинули в Чернигове. Спаси.
Нередец качнулся на широко расставленных ногах.
— А мне что до того?
Нига стояла, думала. Потом повернула назад. Ставила перед собой клюку, нащупывала ею твёрдую тропу. Но издали услышала, как звучный голос Нередца кого-то звал во дворе… Что ж… Она сделала своё дело.
Снова уселась на завалинке. Связывала травы в пучки, думы вязала в горячие слова.
— Охо-хо! Всевидящий боже Свентовиде. И ты, Христос, сын человеческий и милостивый. Всё видите, всё знаете. Снимите проклятье с души невинной и чистой. Облаком закройте её от проклятого ока Чернобогова, небесами укройте, на главу красное солнце положите, опояшите зорницами, частыми звёздами обтыкайте, острыми стрелами от всякого злого умысла спасите… — Нига подняла лицо кверху, прищурила слепнущие глаза к вечернему небу и снова шептала: — И ты, мать моя, Вечерняя Звезда. Как сама тихо гаснешь-исчезаешь, так чтобы и злоба людская угасла в сердцах к нам, бедным, у врагов и обидчиков наших. Так чтобы и скорбь наша сошла-погасла. Уйми-усмири врагов наших, обожги у супостатов сердце… Злые думы, злые замыслы их дабы не приносили нам новой беды…
А что Нередец? Нига поднялась на ноги. Она сама пойдёт в Чернигов!..
Долгие бесконечные заклятья срывались с уст Ниги Короткой. Как бесконечно длинный путь, что вёл через боры и поля в далёкий град — древний Чернигов.
Нередец сорвался и сам в дорогу. Но в противоположный бок — в Киев, к князю Всеволоду. Видно, он уже утишил свой гнев против Нередца за ту Нежатину ниву. В конце концов, Нередец старался ради него — ради его восшествия на киевский стол. Да и что сказать — немало врагов Всеволодовых позагонял в щели. Словно тараканы, подстерегают, когда выползти, что-нибудь ухватить в свою пасть, а то и украдкой всадить меч под рёбра.
Знал Нередец, что его рука и ныне нужна Всеволоду. Потому и осмелился просить за Гайку. Вырвет её из ямы. Оттает её сердце, отзовётся благодарностью к нему. Как было то когда-то. Уже столько лет жила в нём мимолётная Гайкина любовь. Такая пылкая и такая горькая… Непостижимою осталась для него эта любовь, как и Гайкина душа. Если б разгадал её тайну, может, другим бы стал на этом свете. А может, и нет. Того он не знал. Знал лишь, что всю жизнь жаждал подняться над другими, как и его отец, Порей, что ради этого стал княжьим гриднем. Нередцу же было мало стать гриднем. И он достиг большего. Гайкина любовь помогла ему в том. Нередец возвысился над чёрным людом. Выполз на чужой крови и чужих слезах. Но зато потерял Гайкину любовь и саму Гайку.
Теперь боги сжалились над ним. Посылали ему возможность вернуть её к себе.
Нередец верил в свою судьбу. В княжью милость. В Гайкино спасение. Может, её, воровку-разбойницу, уже привезли в Киев, чтобы на вечевом майдане, возле стен святой Софии, прилюдно казнить. Как то делали со всеми чародеями и мятежными татями. По закону княжеской правды.
Подошёл уж к Демиевской слободе, как услышал далёкие колокола. От стольного Киева ветер доносил. Звонили размеренно и тяжко. Холодный страх вошёл ему в грудь. Чем ближе добирался к стольному, тем яснее слышал тревогу киевских колоколов.
Наконец Золотые ворота. Сквозь их узкий проём, зажатый по бокам могучими каменными стенами, что стремительно вздымали над собой высокоглавую стройную церковицу Богородицы Благовещения, вливались толпы людей. Смерды-брачи, слобожане из окрестных поселений, ремесленники, бродячие монахи. Кто пешком, кто верхом, кто на повозках.
Нередец осадил коня возле седобородого нищего с полотняной торбой за плечами.
— Чего звонят?
Нищий перекрестился. Блеснул бельмами глаз к солнцу.
— Князь Всеволод, молвят, отошёл в царство небесное.
Молнии мечей сверкнули в зрачках Нередца. Опоздал он… Нет Всеволода… Его, единственного свидетеля кровавых грехов. Все страшные Нередцевы тайны навеки умерли с Всеволодом!.. Никто не смеет ныне сказать: Нередец — убийца. Отныне Нередец только велеможный бирич Васильковский, которого поставил князь за доблесть и крепкую руку! Поставил молодой князь Владимир, что теперь наследник киевского стола. Кто что скажет о нечистых руках и грязной совести Нередца?! Он боялся только киевского князя, которому верно служил и которого мечтал тоже… чтобы концы в воду!..
На Княжьей горе пышные и торжественные похороны. Гремели песнопения монахов и владык. Звенели-рыдали колокола. В раздумьях стояли кияне. Рыскали кругом колючие взгляды младших князей и княжат, бояр и знатных дружинников.