Лишь глаза блестели из-под неё. Мелкие и колючие, словно лихорадочные.
— Это Елена, — сказал игумен. — Тебе невеста. Привёл тебе в жёны.
Всеволод гневно сверкнул глазами.
— Зачем над князем насмехаешься?
— Бойся бога! Ты государственный муж и не имеешь права на блуд. Грех падёт на всех нас. А меня бог накажет за то, что не вразумив тебя. Бери её, князь. Елена — далёкий отпрыск болгарских царей. С малых лет в обители святого Петра воспитывалась. Научена книжной мудрости. За её спиной — ни князей, ни могущественных родов. Не будут тянуть руки к твоему столу и к твоим кошелям. Тихая и смирная.
— Но… она зла! — Всеволод поймал её сузившийся, заострённый взгляд в свою сторону.
— Тебя та злобливость не касается. Станет княгиней — и та твёрдость будет её наибольшей защитой дома твоего от многочисленных твоих просителей. Зачем им душу раскрывать? Чтобы каждый мог плюнуть?
Всеволод дивился на заботы игумена и его резоны. Может, так и следует к этому подходить. Может, такой и должна быть княжеская жена.
С тех пор игумен Иван стал первым советником князя. И более всего стал приближать к князю некоторых бояр. Так всплыл из забвения и бывший киевский тысяцкий — воевода Янь Вышатич.
Янь Вышатич с охотой отправился в полоцкую землю. Как раз тогда стояли жаркие дни июля месяца, который ещё называли и июль. Дремучие чащи отовсюду обступали стольный град некогда многолюдного племени кривичей. Озёра и озерца, топи и моховища подступали прямо к граду. Лишь голубые плёсы Дзвины могучими плечами раздвигали по обоим берегам первозданные дебри и, плавно изгибаясь серебряной подковой вокруг града, стремительно несли свои воды к Варяжскому морю. Звенела её волна, накатываясь на золотистый песчаный берег. Словно песнь выводила. Может, потому назвали её словене-кривичи так сладко и звонко: Дзвина — та, что звенит. В том месте, где в Дзвину впадала тихотекущая Полоть, на высоком каменистом кряже стоял стольный град древних кривичей — Полоцк. Устье Полоти протекало среди заболоченной равнины. Вплотную к ней подступали непроходимые леса, тянувшиеся здесь на несметные сотни, а может, и тысячи поприщ.
Уже приблизился воевода к граду, но не решился заходить в него под вечер. Кто знает, что наволхвовал тот старый чародей Всеслав, потомок Рогнединого рода. По дороге встречались большие толпы нищих — в основном стариков и детей. Они подходили к дружинникам Яня, протягивали костлявые, со сморщенной кожей руки за милостыней, светили прозрачно-бесцветными глазами и гнусаво тянули жалобные слова. Чем ближе к граду, тем больше толпы просителей. Янь тревожно вставал в стременах, оглядывал дорогу. Сколько их ещё будет на том битом пути? Ему казалось, что в городе уже никого из горожан нет — все пошли нищенствовать.
Под вечер остановились возле высоких, давно подгнивших вяточных загород града. В город остерегались входить — может, и вправду там одни мертвецы бродят по улицам. На краю большой топи, поросшей кучами низкого лозняка и кривыми корявыми соснами, разбили лагерь. Так было безопаснее — со стороны болота никто внезапно не подберётся. С другой стороны лагеря — песчаные холмы. Здесь, у их подножия, выставили сторожу из лучников.
После обычного ужина Яневые мечники пригасили костры, пустили пастись спутанных коней. Подложив под головы седла, а под бока мечи и луки с колчанами, улеглись спать.
Яню, однако, не спалось. Мысли несли его назад, в стольный Киев. Воскрешали разговор с князем Всеволодом, который примирил их. Янь не укорил и словом князя, что забрал у него челядницу Кильку. Лукавая и льстивая, она давно стала для Яня тяжёлой необходимостью, которую уже нельзя было терпеть из-за её наглости и заносчивости, но от которой невозможно было избавиться. Да и без Кильки Янь, по привычке лет, не представлял своего быта. Потому, когда капризная служанка объявила Яню о милости к ней великого князя, душа Вышатича взбунтовалась. Считал её вечной принадлежностью своего дома, как серебряная чаша или глиняный горшок, вол или седло. Видел в том поступке князя покушение на спокойствие своего домашнего очага, на честь рода и власть над своей собственностью.
Давняя неприязнь к Всеволоду, подозрения о его тайных грехах против прежнего доброго покровителя Яня — князя Изяслава — вспыхнули гневом с новой силой.
Поскакал, как некогда в Краков, в Туров, где сидел старший сын Изяслава — Святополк, изгнанный новгородцами. Именно он по возрасту своему и по обычаю русской земли должен был сесть на отеческий стол в Киеве. Но заячья душа Святополка ушла в пятки, когда Вышатич стал звать его идти на Киев и отобрать у своего греховного дяди отеческий стол.
Безнадёжно вернулся воевода домой.
Потому, когда Всеволод позвал к гриднице Вышатича, воевода с опаской прибыл к нему. Может, кто донёс о его поездке в Туров?.. Или Килька что-то своим глупым языком наговорила, потому что, говорят, сохранил князь к ней благосклонность, в Белозерье, к терему её, время от времени наведывается. Погубит его эта всеми богами обиженная служанка-боярыня!
Но все страхи сразу исчезли, когда Чудин таинственно прошептал ему на ухо:
— Князь милует… Посылает с дружиной… Смотри же…
В Яневой старческой душе снова распустились ветви увядшего было честолюбия. Теперь имел в доме законного наследника, который продолжит если не его род, то имя в следующем поколении. Иногда, глядя на мальчишечьи забавы Гордатя, скисал душой. Порой от того скисания или воспоминаний в его сердце вспыхивал отчаянье. Но детская рассудительность Гордатя всегда усмиряла его гнев. Мальчишка доверчиво заглядывал ему в глаза и искренне обещал: "Когда я вырасту, батя, тоже буду кормить тебя со своего стола и подарю коня…"
В конце концов, жизнь воеводы изменилась с тех пор, как Килька привезла ему Гордатю. Уже верил, что это его собственный сын, уже прирос к нему душой. Даже Гайка стёрлась из памяти, отступила в тень забвения перед этими новыми заботами Яня.
Теперь, когда под стенами Полоцка бессонница отягощала его голову, он снова возвращался мыслью к княжеской гриднице. Как лучше послужить Всеволоду, как успокоить взбунтовавшуюся землю кривичей, как прекратить голод и это всеобщее нищенство? Послать бы к князю гонца, чтобы пригнал сюда обоз с хлебом — люди, видно, не доживут до нового урожая, вымрут. Некому будет жать зрелые нивы. А если и соберут хлеб, биричи и тиуны или эти шайки голодных нищих, что шатаются по лесам и дорогам, заберут у смердов хлеб…
Тяжёлая дремота наконец сморила Яневу голову. От жара затухающего костра ему в спину струилось тепло. Ноги согрелись под полушубком, грудь вдыхала внутрь пахучий воздух зелёных лесов. В чёрном небе Вечерняя Звезда высеяла зоркие звёзды-огневицы. Пахло кореньями и тёплыми травами. Тяжёлыми сладкими каплями падали на душу соловьиные трели, что пробивались к душе сквозь сон, сквозь птичьи стоны.
Лето… Уже которое лето проходит в жизни боярина Вышатича — и со счёта сбился! — но каждый раз кажется, что такое встречает впервые, что раньше не воспринимал его так болезненно-прощально, что не навевало оно ему в душу непростительного сожаления о несбывшемся и уходящем…
Вдруг его ухо уловило какой-то шорох, треск сухих веточек под осторожными шагами. Напрягся. Может, конь щиплет травку.
— Кось-кось-кось…
Никто не откликнулся на зов. Лишь сухая ветка затрещала под быстрыми шагами. Вепрь? Зверолов? Сон уже выпорхнул из глаз. Снова прислушался, снова напрягал взгляд. Ухо вдруг уловило в шуме леса какое-то далёкое улюлюканье. Словно на охоте мчались загонщики, своим воем загоняя зверя на стрелков. Тот клич нёсся над плесом Полоти, тонул в лесных дебрях и замирал. Потом поднималась его новая волна. Будто уже в другом конце. Воевода позвал сторожей.
— Слышите голоса? — ещё не верил себе.
— Слышим… — ответили шёпотом те.
— Что это?
— Наверное, мертвецы…
Но в этот миг со стороны топи ясно прозвучал свист. Не резкий, а какой-то протяжный, стонущий. Вслед за ним — хлюпанье трясины… Всё ближе, ближе.
Весь лагерь поднялся на ноги. Страх охватил души. Может, это на них идут те мертвецы, о которых рассказывал скопец Еремия?
— На коней! — тихо бросил Вышатич. Но дружинники ошеломлённо стояли. Бежать за лошадьми, что где-то разбрелись вокруг стана, никто не решился. А тут из болота приближалось чавканье, храпение коней, тяжёлое дыхание. Кто это?.. Над трясиной стоял густой белый туман, за которым ничего не видно. Лишь слышно было плеск по болоту множества ног, что неумолимо приближались к ним…
Дружинники тесно прижались друг к другу спинами, ощетинились копьями. Невидимые всадники наконец выбрались на твёрдую землю и стали видимыми. Они не видели молчаливых воинов, помчались вдоль топи. Никто не послал им вслед ни копья, ни стрелы. Мертвецы, что вышли из болота, были неуязвимы…
— Это навьи… покойники… Пошли на град… Пить кровь из живых… Всё это волхвовские чары старого Всеслава… — гомонили потом воины, когда страх встречи с неизвестностью миновал.
У воеводы по спине гулял мороз. На своём веку ему доводилось немало ходить в походы — и против половцев, и против мятежных дружин князей, и против волхвов-бунтовщиков. Но против мертвецов?..
Издали снова донёсся протяжный свист. Будто мученический стон. Что это?..
Утром с опаской въезжали в Полоцк. Опустевшие, словно вымершие улицы и дома. Никто их не встречал, никто ни о чём не спрашивал. Не было слышно ни пения петухов, ни мычания скота, ни собачьего лая. Лишь какое-то невидимое шуршание за заборами. Спинами и затылками чувствовали на себе тяжёлые взгляды. Оглядывались — никого, лишь какой-то шорох за тынами. Гулко стучали под копытами всадников мостовые улиц.
В центре города их молчаливо встречали два деревянных храма. По обе стороны стояли почерневшие, с провалившимися крышами высокие пятистенные постройки. Видно, забытые людьми и старыми богами древние капища кривичского племени. Со стародавних времён до Всеслава-чародея они существовали рядом с христианскими церквями и христианским богом. В душах полочан, видимо, находилось место для всех благодетелей и добротворцев людских. А нетерпимые греки-фанатики не доходили своими злодействами до этого глухого, заболоченного края. Вот и стояли доныне рядом — капища и храмы.
Возле одного полуразрушенного капища дружинники увидели старую согбенную женщину. Она неподвижно сидела перед свежим холмиком земли.
— Что случилось в граде, жена? — наклонился с седла Вышатич. — Где же горожане?
Женщина подняла к нему опухшее, словно ослепшее лицо и молчала.
— Враг какой или мор погубил людей?
— Навьи, — глухо ответила наконец она. — А ты кто? Ты живой или мертвец?
— Я воевода Вышатич.
Женщина недоверчиво смотрела на Яня.
— Детей моих забрали… Теперь моя очередь…
— Дайте ей хлеба.
Кто-то из дружинников подал ей хлебину.