А я сам перепишу эти пергамены. Весьма нужны они для земли русской…
Несколько дней Нестор не вставал из-за стола. Спешил. Не выходил даже к обеду. И Любина, которая отныне хозяйничала в тереме, приносила ему в светлицу борщи и печёное. Нестор отмахивался от той слишком сытной пищи. Монаху печерскому негоже насыщать плоть такими яствами. Печёная свёкла или морковь, чечевичная похлёбка, кусок перепечи с луковицей да немного соли… Любина удивлялась: хуже всякого смерда питается этот учёный монах. Жалостливо смотрела на его худую, костлявую спину, вечно согнутую над столом, на бледный лоб, ввалившиеся в глазницы утомлённые глаза.
Вечером, зажигая в хоромине свечи, сказала:
— Великая новость в нашем Василькове, отче. Говорят люди, сбежала из половецького плена наша Гайка, Претичева дочь. Боюсь её, отче…
— В голосе Любины что-то дрогнуло. Нестор и не заметил того, потому что у него самого сердце отчаянно заколотилось.
— Почему боишься?
— Когда-то была, говорят, Нерадцева наложница. От него и дитя понесла, что боярин Янь взял себе за сына. Вернётся к Нерадцу моему окаянному… Снова беда падёт на мой род от лютого бирича…
Нестор немного успокоился от Любининых страхов. Гайка — к Нерадцу? Да никогда не вернётся. Но диво: как это в этом великом граде люди знают самые потаённые тайны друг друга?
— А где она ныне? — спросил Нестор и подумал: "А зачем это знать?"
Любина вздохнула.
— Узнала, что сына забрали, — на коня и помчала. Видно, к воеводе поехала… Но вот уже несколько дней прошло, а она не возвращается. Другие болтают дивное: будто воевода прогнал её со двора, и она подалась в ирпенские леса, к татям. Это те, что жгут боярские погосты и терема. Говорят, не может она жить среди людей — поганская тамга изуродовала ей лицо. Ужасный вид имеет…
Нестор перекрестился.
— "Сходит солнце и заходит солнце и спешит к месту своему, где оно сходит…". Всё возвращается на круги своя, жено. Не печалься…
— Возвращается, отче… — прошептала Любина. На её светлые глаза наполз туманно-сизый серпанок…
Нестор пробовал вообразить себе Гайку верховой. С жуткой чёрной тамгой на челе. Не выходило.
Стояла перед ним, озарённая весенним Яриловым солнцем, словно цветок купавы, полная ожидания и надежд… готовая принять все грехи и покаяния на земле ради единственного своего счастья — сына…
Гайка, Гайка, не ведаешь ты того, что никто в мире ещё не постиг величия самоотверженности женской души, её отваги, её безумия… Зато щедро закидали грязью… Все тебя и ныне будут судить — и осудят. Плюнут в душу, растопчут достоинство. А твоё сердце, что кровоточит… надолго ли хватит его?..
— Не осуди, жено, грешницу Гайку. Великая боль на её сердце. Великая недоля выпала ей в жизни…
— А я что? — отшатнулась Любина. — Я бы и сама… куда-нибудь побежала… Или к татям… или в прорубь… Если бы не моя Княжна-Рута. Ради неё живу…
Любина тихо выскользнула из светлицы. От её голоса, от приглушённых слёз в виталище повисла густая серая горечь. Кто измерил горе женской доли, глубину её любви и ненависти? Вот и старая Нига… И гневная, ошалевшая от обид Гайка… И эта многотерпеливая, тихая Любина… Жена русская… Мать народа русского… Где умещаются в твоём измученном сердце кротость и доброта, величие любви и добродетелей твоих, которыми ты щедро одаряешь чад своих, хоть сама имеешь вот такую безжалостную, жестокую жизнь!.. Богородица пресвятая, может, потому на Руси тебе больше всего храмов и почестей воздаётся, что муки и страдания материнские никем не измерены и не разделены, но понятны людям… Ведь это она, мать, жена, продолжает род русского племени. Закаляет сердца своих сыновей, посылает их на сечи, на степные заставы, где они кладут буйные головы, засевают землю белыми костями, а кровью горячей напаивают сочные травы…
Была ли когда в мире сила, величественнее и одержимее любви женщины и матери?..
Не было. И нет…
У каждого человека своя высота в жизни.
Князь Всеволод чувствовал, что уже достиг своей высоты. И что другой он уже не достигнет. Как не достигнет дороги в небо, а только в землю. Может, потому он с жадностью теперь смотрел в небеса. Потому что всё недосягаемое — всегда прекрасно и всегда влечёт…
Недосягаемой, как небо, оставалась для него таинственная волхвиня Живка. Осталась она там, на своём лесистом холме. Высокая, строгая, мудрая. Стояла у костра, закутанная в белый кожух, протягивала руки в пламя — и они не обжигались. Так рассказал Нерадец. Она провожала его печальным взглядом, когда он уходил от неё — согбенный, униженный. Живка смотрела на Нерадца — и будто сквозь него. Будто видела ту тропу, которой пошёл он и его князь в свою новую жизнь. Пошёл безвозвратно, ибо неправедные тропы не имеют возвращения. У князя же отныне не было праведной дороги.
…Нерадца встретила суровым окликом:
— Зачем князь веру в себя сломал? Прислал тебя за советом, но для него уже нет совета. Пусть идёт себе, как знает.
— Тяжко ему, жено. Нет силы идти.
— Он сам выбирал свою тропу.
— Встань рядом с ним, жено. Будь ему опорой в этом жизни. Вдовцом живёт ныне. — Поднял на неё глаза обнадёженно и выжидательно.
Живка улыбнулась. Мечтательно, тихо. Голубизной летнего неба блеснули её глаза. Нерадец даже вздрогнул.
— Знаю, прислал тебя за этим. Но не хочу смывать кровь брата с его совести.
— Не он это… Это я!.. — тихо молвил Нерадец.
— Нет, он это сделал, потому что он жаждал того. А ты, холоп, перехватил его волю.
Нерадец поднял вверх лицо. Рыжеватые, с проседью брови его изломались посередине, и оттого весь облик его сделался гордым.
— Он — князь. Слуги его должны исполнять княжью волю.
Живка сжала твёрдые уста. Худые щёки её впали глубже.
— Так пусть сам смывает кровь со своей совести.
— Если бы мог… — вздохнул верный посланец.
— Раньше — мог.
— Когда бы ты была рядом. Просил тебя, жено…
— Не ровня ему, скажешь. Пусть ищет боярыню или княгиню стороннюю.
— Уже имел греческую царевну. Получил от неё лишь ссоры. Лишь гордыню… Теперь бы ему отдохнуть сердцем. Так говорит. Правду хочет иметь рядом!
— Я-я-я! От правды легче на свете не станет, скажи своему князю. Истина открывает двери только в горечь и разочарование и не одаривает мздой ни от богов, ни от людей. А ему нужна сияющая ложь о его величии. Несуществующая, к слову. Он ею заполняет свою безрадостность. Та ложь и есть его страшнейший враг. Так скажи. Она тайком подкрадывается к его сердцу и точит насквозь, как червь могильный. Пустеет его душа, а оттого и вся его жизнь.
Нерадец топтался на месте. Мял в руках шапку.
— Больно бьёшь его, жено.
— Он же правды хочет, а она такая всегда. А я исповедую сию правду в душах людских и предостерегаю от обмана. Таково уж моё тяжкое призвание. Видишь, ему от того не будет легче.
— Что же мне сказать?
— Что слышал. Другого не скажу. Иди…
И Нерадец пошёл. Втянул голову в плечи, украдкой оглянулся. Заснеженное капище сливалось с бугром в единую сплошную гору. Живка стояла ещё у пламени, протягивала руки в него — и оно лизало их белыми языками, не обжигая кожи. Так потом и князю Всеволоду всё пересказал.
Над головой зашумели-застонали густые верхушки сосен и елей. Замутилось белое небо, засвистела вьюга, закрутила огромными белыми хвостами. Высокие белые гривы ветра несли Нерадцевы сани сквозь снежные заносы. Кони будто не касались копытами земли, летели над сугробами, распустив веерами хвосты. Ветер кудлатил их, задирал на крупы и гнал со всей силы вперёд. Лицо залеплял мокрый снег. Слепил глаза, мутил душу.
Куда несло его? Впервые в жизни Нерадец не знал, что делать. Закрыл глаза. Куда-то он мчится… Да разве не всё равно куда… Выберется потом…
К утру его прибило к городу Луцеску. Волынские грады жили безопаснее, чем киевские и переяславские. Половцы от них были далеко. Западные соседи между собой грызлись, и некогда было им покушаться на волынские или галицкие земли. Ворота Луцеска были открыты, никто не остановил сани киевского посланца и тогда, когда он въехал за валы города. Нерадец тому не удивился. Но когда его никто не встретил и возле терема Ярополка, младшего сына покойного Изяслава, князя земли волынской и луцеской, он понял, что здесь случилось что-то недоброе.
Челядинцы сказали: "Ярополка нет в городе. Убежал в Польшу. Оставил в городе лишь мать и жену".
Ещё недавно младший Изяславич колотился и мятежил по всей Волыни. Выгнал из вотчин братьев своих — Ростиславичей, задумал идти даже против родного дядьки, великого киевского князя Всеволода. Тогда Владимир, сын Всеволода, схватил юного мятежника за ворот и так встряхнул, что тот сразу очутился в Луцеске и смирился со своей долей. Казалось бы, что смирился и признал Всеволода Ярославича за старшего.
Но почему же ныне убежал в Польшу? Что задумал племянник князей мятежный? С какой ратью и против кого пойдёт?
Нерадец не сомневался — против его князя пойдёт!
"Недобро задумал, Ярополче… Недобро…" — темнели глаза Нерадца.
Едва Нерадцевы сани выскочили за валы Луцеска, как навстречу откуда-то выскочил отряд мечников. Ещё издали Нерадец понял, что это вои Ярополка. Когда поравнялись, сотский переспросил, куда и зачем едет санник.
— Еду в свой дом, а был на торгу… — втягивая голову в плечи, ответил Нерадец. А сам со страхом, какого никогда не ведал перед врагом, ждал следующего вопроса: "В каком селе или в каком граде стоит его, Нерадцев, дом?.." И уже уныло ждал, что его мечники сразу поймают на лжи и поведут на расправу к своему князю. Но его не спросили о такой слишком обыкновенной вещи. Вои были заняты другим.
— Не встречал ли, брат, в наших краях неизвестного отряда? Говорят, тут где-то бродит князь Всеволод. Надо его поймать. Хороший подарок был бы нашему господину! — Сотский подкручивал чёрный ус. — Наш Изяславич сразу пошёл бы на златоглавый Киев, сразу сел бы на отчем престоле… А мы, князю мечники, стали бы ему советом и опорой! Хорошо было бы, а?
— Ха-ха-ха! — блеснули зубами мечники.
— Не видел, брат, — вздохнул Нерадец, глотая вместе с морозным воздухом куски страха.
— Тогда приставай к нам. Дома что делать зимой? Пойдём с князем Ярополком… Против брата Ярополкова — Давида.
— Постоим за князя Ярополка! — охотно подхватил Нерадец и погнал изо всех сил коней вперёд.
А что, если Ярополк догадается соединиться с тем Олегом Гориславичем и другими противниками — Святославичами? Беда будет Всеволоду и, конечно же, ему.
Когда-то, убоявшись Гориславича, что сидел в Тмутаракане, Всеволод предусмотрительно заслал его к грекам, на остров Родос.