Полураздетых пленников гнали в степь, к берегам реки, чтобы грести руками снег, рвать залежалый сухостой, связывать его в маленькие снопики. Их потом носили к тем загонам и кошарам…
Люди гибли в снегах. Падали, как безответные снопы, отдавая на поталу недоле свои головы; как те колоски, что замерзали, чернели и уже не давали ростков.
Нутукчины, надсмотрщики-распорядители, не миловали и Гайку с Отрадой, как и всех женщин-пленниц. Они также отгребали руками снег, рвали жёсткую, мёрзлую траву и вязали в снопики.
Скоро морозы сковали снега, что было поддались оттепели. Добраться до земли стало невозможно. А тут взбесились буйные ветры и разметали кошары и загоны. По снежным просторам развеяли-рассеяли скот. Кто мог держаться в седле, все садились на коней, отправлялись группами на его поиски.
Лежали глубокие сугробы. Кучи зернистого хрустящего снега доставали до брюха коней. Они будто плыли в снегах, быстро выбивались из сил, делали за день малые переходы. Скотины не было видно нигде. То ли замело снегами, то ли вихрь унёс далеко в степи.
С одной такой группой искателей скота поехала и Гайка. Отрада привязала ей к седлу кожаную торбинку со свёртком. Тайком перекрестила.
— Счастья тебе… Гляди за моими мальцами.
Печально провожала, сложив руки на груди. То ли догадывалась о чём-то добрая Отрада, то ли ни во что не верила…
Славята ехал впереди отряда. За ним Гайка, а потом уже Борис и ещё несколько половцев. Всадники были все похожи друг на друга.
В широких штанах, в тулупах, в бараньих шапках, что закрывали всё лицо. Сверкали только глаза из-под волосатого меха.
Ветер быстро замёл следы искателей. Белая муть проглотила чёрные точки всадников. Степь тихо стонала и свистела от порывов ветра.
Через несколько дней Славята довёл своих половцев-загонщиков до замёрзшего, заледенелого Днепра.
Напротив в белой дымке высился неизвестный град. Гайка напряглась. Глазами спросила: что это?
Продрогшим, хриплым голосом Славята ответил:
— Заруб-городец. Отсюда рукой подать до Переяслава.
Гайкины глаза затуманились. Переяслав, русский град! Заруб-городец — русский град… Это уже русская земля!.. Сдвинула мех с рта, задышала морозным паром.
— Славята, Борис… Скотины же нет нигде. Погибли отары в буре. Хан Итларь, если мы вернёмся ни с чем, всем выжжет глаза. Нам нельзя возвращаться ни с чем. А Русь — вот она. Рядом!
Славята и Борис словно и не слышали её слов. Они оставляли на стойбище свою мать… Она примет смерть за их свободу. Будет ли им тогда сладка та воля?
Гайка снова скрыла лицо в меху. Сверкали только слёзы в глазах. Потом сказала, будто угадала их страх:
— Отрада скажет: скот погиб в снегах. Сыны мои — тоже в снегах погибли. И всё! А придёте назад — не будет добра ни вам, ни вашей матери. А перед нами сейчас — Русь Переяславская, за ней — земля киевская и дальше — вся русская земля. Перейдём через замёрзший Днепр — и дома.
Славята повёл глазами назад. Гайка поняла: не убежишь, когда столько половцев с ними! Не дадут уйти…
— Славятко, братец, ты старший среди нас. И ты, Борис… Пошлите же немедленно посланцев к хану Итларю сказать: нет отар, нет табунов. Где искать? Пусть скажет Итларь, где взять скот…
— Он скажет, Гайка: идите войной на русичей и возьмите себе их скотину.
— Зимой половцы не ходят в поход. Надо ждать весны. А весной, когда кони наберутся сил на пастбищах, все половцы пойдут на Русь с великой яростью в сердцах, потому что оголодают за зиму. Беда, великая беда придёт тогда на Русь, — размышлял Борис.
Гайкины глаза светились слезой.
— Братцы, всё равно придут они на Русь, весной или летом. Мы скажем об этом князьям русским. Пусть готовят рати…
Славята вытянулся в стременах. И вправду, Гайка придумала хорошо. Может, такого случая больше им и не выпадет. Подъехал к половцам-загонщикам…
Гайка вынула из торбы последний кусок сыра, поднесла на ладони к конской морде. Конь покосился глазом, словно раздумывал — брать или нет, вытянул толстые губы и мягко подобрал тот кусочек. Теперь она верила, что скоро будет у себя дома…
Отослав хорошей санной дорогой на Волынь Нередца, князь Всеволод отправился в Киев, а монахам — Нестору и Ивану — велел остаться в Василькове. Оба они теперь имели достаточно времени. И Нестор решил прежде всего навестить Претичев дом.
Как и несколько лет назад, стоял он в тихом, заснеженном переулке, и из его трубы струился сизый дымок. Теперь шёл туда без страха, словно в свой родной дом. Знал, что встретит ласковое лицо пожилой женщины, её искренние заботы и оханья. И встретит большие внимательные глаза малого Гордяты. Решил: уговорит старую женщину отдать ему мальчика. Заберёт с собой в Печеры. Научит грамоте, молитвам, расскажет о его матери — Гайке, которую знал с такого же возраста, как ныне сам Гордята. Вырастет парнишка под заботливым и строгим присмотром монастырской братии. И не будет чувствовать своего сиротства. Нестор заменит ему отца и мать, станет наставником и учителем.
В знакомых сенях от его ног затопала копытцами пузатая коза. Выкатала на него глаза, даже жевать перестала. Хозяйка дома берегла её, видно, зимой от холодов — перевела ближе к теплу, в сени. Острый дух козьего помёта, сена, дыма щекотал ноздри.
Прочинил дверь в светлицу — и от удивления не смог поздороваться: за столом сидела Килька. Нига хлопотала кочергами в печи. Раскрасневшееся её лицо было возбуждено то ли от огня, то ли от разговора с гостьей.
Заметив Нестора, Килька воровато стрельнула глазами. Поправила на коленях полы белого кожушка, наверно, с плеча своей бывшей боярыни, на груди расправила концы цветастой шали. Запела сладко-разговорчивым голосом к монаху, так словно её беседа с хозяйкой начиналась при нём, и он был её соучастником.
— Отец Нестор не даст мне соврать, сестра. Всё будет у внука твоего — и терем свой, и одёжка, и обувь — вот так! — рукой повела поверх горла. — Боярин Вышатич не даст сына своего в обиду никому. Захочешь — жить будешь при дворе, мамкой и нянькой ему станешь. Будешь иметь кусок хлеба-соли с боярского стола.
— Нет, сестра, не отдам Гордату. Родился здесь, здесь ему и жить. А вырастет — сам пусть выбирает, где его место. — Нига зло тыкала кочергой в пламя печи, без нужды переставляла горшки с одного места на другое. Сдерживала в себе кипящую злость на проворную хитроокую молодицу в белом кожушке. — А ты, отче, чего стоишь на пороге? Проходи в дом, садись. Согревайся…
Нестор прошёл к лавке, потирал окоченевшие от мороза руки. Сел рядом с Килькой. Она пододвинулась, давая ему место.
— Рассуди нас по правде, отче, — заглянула ему в лицо челядница Янева. — Воевода хочет забрать сына своего в свой дом. Для того меня сюда и прислал. А эта женщина, будто дьявол ей разум спутал, упёрлась и не отдаёт мальчика. Что скажу воеводе?
Нестор подошёл к печи:
— А что скажет наш Гордатко? А? Где ты спрятался, мальчик? Иди-ка сюда, голубчик. Хочешь жить в тереме великом, словно княжич красный?
Гордатко, что забился в угол печи, выглянул к Нестору. Его маленькое румяное личико было серьёзным и настороженным:
— Не хочу.
— Почему? — удивился Нестор.
— В тереме живёт чёрный ворон и волк-обжора. Они злы к людям — вытягивают глаза и сердце.
Килька залилась смехом в кулак. Угловатые щёки её в редких веснушках зарделись.
— Языческими сказками уже напичкали дитя! Видишь, отче, какую науку получает здесь боярский сын. Подтвердишь боярину Яню мои слова!
Килька резко поднялась, начала застёгивать полы белого кожушка. Решительно подошла к печи и схватила за руку Гордатка. Дёрнула его, подхватила на руки и ринулась к двери. Нига Короткая коршуном налетела на Кильку, начала отрывать внука из её цепких рук, но проворная молодка вывернулась и ногой распахнула дверь. За ней хлопнула калитка. Гордатка громко заплакал. А Килька в это время уже мчала двором, вдали шуршал снег под её подошвами.
Нига растерянно выбежала следом. Рогатая коза Брязга метнулась ей под ноги, на миг задержала. А Килька тем временем уже бежала с ребёнком по улице, бежала к церкви, оглядываясь, словно воровка, и задыхаясь. За церковью, за высоким забором, стояла тройка резвых коней, запряжённых в сани. Килька кому-то крикнула:
— Гони! Быстрее!
Сани рванулись, только вьюга поднялась вслед за полозьями. Когда сюда добежала Нига, сани уже исчезли за поворотом.
Нестор стоял посреди двора и не верил тому, что только что произошло у него на глазах. Когда вернулась ошеломлённая Нига, он ничем не мог помочь её горю.
Сидела напротив печи, словно окаменела. Будто кто вынул из её души жизнь. Пустотой повеяло из углов. Холодом, пустотой. Не было у неё теперь никого, кому нужны были её руки, её заботы. Из сердца вырвали её последнюю любовь — Гордатка, внука.
А может, и вправду он не её внук? Воевода Янь не прислал бы эту ведьму за холопским дитём. Гордатка, говорит, чадо его. Потомок богатств Вышатиного рода… в земле киевской, новгородской, белоозёрской… Нига сводила мысленно концы с концами своих раздумий и колебаний. Конечно, чужого ребёнка не присвоил бы…
Но и Нерадец… Ещё когда был человеком, говорил ей: "Моё дитя у Гайки". Да и сама она знает, что Нередцева кровь в теле Гордатином. И крепкий телом, как и сын её когда-то был, не то что хилый воевода… Большую горечь принёс ей Нерадец в жизни и большую радость подарил — внука. Ни одного из своих сыновей так не любила. За двух сыновей своих погибших, за своё женское безсчастье… последней любовью полюбила Гордатка. Теперь не знала, что и делать.
Взгляд её остановился на притихшем монахе.
— Помоги… — упала перед ним на колени.
Если б знал, как помочь её горю. И своим развеянным надеждам…
Сам терялся в раздумьях. Может, так будет лучше Гордатке. Вырастет в достатке. В науке. В почёте.
— Не убивайся, мать. Так бог велел, видно, сделать. Ему виднее пути людские. Слышишь? Станет боярином твой внук. Тебя приласкает на старости лет. А тебе советую пойти во двор к боярину. Будешь нянчить Гордату. Потому что знаю эту лукавую челядницу — нет у неё в сердце добра.
— Зачем же дитя забрала?
— Хочет боярину прислужиться. Чтобы он её уважал за это. А может, ещё чего желает. Кто заглянет в её тёмную душу?
— Господи!.. — ужаснулась Нига.
— Давно её знаю…
— Но как пойду туда? В Киеве никогда не была. Никого не знаю. К кому прижмусь? Тут вот дом Гайкин стерегу.