Хазары помогли в том — похитили Олега Гориславича из каменного терема тьмутороканского, бросили на греческую галеру и отправили в ссылку. Но верткий Гориславич через три года самочинно вернулся назад. За его спиной теперь были богатые греческие купцы, родичи его новой жены-гречанки, а может, и вся Византия…
Тяжёлые думы одолевали Нерадцеву голову. А тем временем он уже валил мешки с овсом, распоряжался возле валки саней, что собрались в Луцеске и шли в обозе Ярополчевой дружины. Нерадец болтал с кем-то о том, что будто слышал от кого-то, мол, Давид звал к себе Всеволода, чтобы уговорить отдать ему удел луцкий, забрав его у Ярополка. Хитрил! Плёл сети не хуже ромея!
Скоро их нагнал и сам князь Ярополк с новой дружиной. Маленький, верткий, быстроокий, он удовлетворённо оглядел свою рать и повёл её на Звенигород.
С обеих сторон дороги подступали густые дубовые леса и сосновые боры, заваленные сугробами снега. Дорога была плохо наезжена, кони быстро уставали. Ярополк радовался: брата Давида он застанет врасплох! Вот лишь переночуют в лесу и, словно татии — тихо, незаметно, ворвутся на рассвете в Звенигород!..
Жгли костры из поваленных сосен. На вертелах запекали пойманных зайцев, грели себя толчками в бока, притоптыванием, припевая языческие напевы. Ярополк лежал на своих санях у костра, то и дело опрокидывал в рот ковш с душистым хмельным мёдом.
Нерадец тихо подошёл к Ярополку. Что-то сказал ему. Тот расхохотался, повалился спиной на подушки. А мечники в это время затеяли игрыще у костра. Весёлый гомон, предчувствие чего-то великого, нового бурлило кровь.
Вскоре заметили в угасающем свете костров, что Нерадец отвязал вожжи своих коней, что он неторопливо выводил сани с поляны.
Видно, князь Ярополк куда-то его посылает.
Лишь наутро над поляной взвился крик.
— Убили! Князя убили!..
Окружили тяжёлым молчаливым кольцом. Яро стягивали с голов шапки. Ярополк, распростёртый на своих санях, улыбался в небо. В его животе торчал нож, давно покрытый инеем…
— Это Нерадец тот… — кто-то громко прошептал.
Все оглянулись — нет, не было среди них того крепыша, что назвался Нерадцем. Ещё с вечера уехал… Где теперь он? Один ветер знает!..
…Нерадец мчал на санях, не оглядываясь. Мчал, гонимый страхом и отчаянием. Всю жизнь свою подчинялся чужой воле, служил чужим прихотям. Искал себе богатства. И нашёл, но чести своей лишился. Вернёт ли её и как? А нужна ли она ему теперь?
Лишь теперь, с высоты своих грехов, Нерадец мог оценить свою забытую голодную волю. И искренне позавидовал Гайке. Она сразу поняла, что богатство — самые тяжкие путы. Она сорвала их с себя! А он… всю жизнь гнался за богатством.
Такова суть человеческая: только всё потеряв навсегда, человек обретает цену утраченного…
…Всеволод, как никогда прежде, ощутил себя после возвращения Нерадца вдруг состарившимся и немощным. Не ждал такой гордой отповеди. Считал, что ему всё и все доступны. И эта мудрая женщина… Заперся в своей опочивальне, и снова боярин Чудин в гриднице вершил всеми княжескими делами. Лишь когда митрополит Иоанн позвал его на освящение храма Михаила в Всеволодовом монастыре, вышел из княжеских палат. Похнюпленно ходил следом за Иоанном, слушал — и не слышал торжественных песнопений, звона колоколов, осанн богу…
Всё то было уже не внове.
Не возносило души, не радовало сердца. Потому что в нём уже не было места для надежд. Надежды его — всё обман, ложь — знал о сём уже твёрдо. Так же, как и милость от бога. Никакой милости ни от кого нет. Всё это выдумка для слепых душой и тупых разумом. Все эти крестители, святители, церкви, колокола, блеск, песнопения — всё то блестящая ложь для низких и отчаявшихся. Мудрые слова и сладкие песнопения не исцеляют сердца, когда в нём неистребимая боль. Крикливые слова о душе человеческой ни к чему, когда растоптана её воля… От хора славящих в ушах оседает глубокая глухота. От блеска риз и слов ласкательных на глаза наползает непроницаемая слепота… От лёгкой пищи расплодилась вокруг властителя свора льстецов и холуёв. Ради богатства и высокой чести они готовы на всё, хотя сами не способны сделать ни одного порядочного дела.
Всеволод, окинув взглядом склонённые головы своих приближённых, вдруг подумал, что когда-то, при Ярославе, при отце своём, те головы склонялись от искреннего изумления и искреннего почтения. А ныне — они уже привыкли и к этому блеску, и к этому звону. Ныне головы склоняются не из-за искренней веры, а из-за искреннего желания ближе подступиться к князю, больше вырвать из его рук милости… О души людские, униженные нищие духовные!.. Среди вас… среди этих голов, склонённых лукавством, а не верой, твой гонитель и хулитель, Всеволод… И ты, зная это, не можешь выпутаться из сей алчущей сребролюбной своры…
Боярин Чудин распоряжается за него по всей земле. Потворствует грабежу и холопству. Митрополит Иоанн жаждет также распоряжаться не только в душах людей, но и в княжеском тереме, в его опочивальне. Зовёт из Византии для Всеволода невесту-гречанку. А эта свора родичей и племянников, что толчётся вокруг него, — только успевай кидать в их кошели золото, серебро, волости… Все такие же, как Ярополк, убитый божьей рукой… или Олег Гориславич, что отторгнул Тьмутороканскую землю и отдал её грекам. Или братец Гориславича — Роман, что водил орды половецкие на Русь, пока не лёг костями под стенами Воина… Или другой Святославич — Глеб, что метался то в Тьмуторокани, то в Новгороде — пока не упокоился в зырянских лесах… Среди тех братьев-князей есть уже и чистый разбойник-грабитель Давид Игоревич, что теперь на Днепровском лимане грабит, словно тать, греческих и арабских купцов.
Где взять силы, чтобы удержать завистливость князей-грабителей, чтобы отсечь им охоту ходить с дружинами один против другого?
И как ему, Всеволоду, защитить себя и душу свою от посягательств пролазливых кознивых бояр, княжат и отцов духовных?
Бежать в Печеры… к монахам… В их глухих, душных норах-пещерах найти для себя покой. Нет, знает Всеволод: и там от себя не убежишь…
Старость преждевременно пришла к князю Всеволоду. От страха за свои грехи, от нераскаянного раскаяния, от одиночества сердца. Будто та белая волхвиня Живка отняла у него своими чарами-глазами остатки надежд на радость и покой. С того времени потерял князь уверенность в себе. От ожидания подлой расплаты за собственные подлости ежеминутно душа его умирала, со страхом оживала, умирая снова… Вырваться бы на волю… Хоть на время. Отдохнуть от надоедливых лиц, отойти душой!
В такие минуты он звал отроков и велел седлать коня. Сам-один выезжал за Лядские ворота, спускался в Крещатый яр, ехал через Перевище по лесистым холмам. Из-под копыт коня вспархивали стаи птиц. По кустам разбегались куцехвостые проворные зайцы. У ручейков и заросших озерец толклись кулики и трясогузки; на ветвях ив качались белые пушистые колыбели ремезов. А весной здесь неистовствовали соловьи, посвистывали дрозды, вьюрки, сладко стенали иволги. Всеволод отпускал коня пастись, сам шёл девственными травами среди мяты, ромена, Петровых батогов, шёл к знакомой ветвистой дикой груше.
Того весеннего дня он снова бродил по киевским холмам. Тяжёлые думы выпархивали из его головы, душа успокаивалась от однообразного шелеста листвы. Вдруг заметил, как качнулись ветви ольхи. Кто это? Олень? Тать?
Медленно стянул с плеча лук, натянул тугую тетиву и отпустил её. Она мелодично звенела. А впереди, в кустах ольхи, кто-то тонко вскрикнул.
— Кто там? — крикнул растерянно Всеволод.
— Это я! Не убивай меня! — из ольшаника отозвался к нему плаксиво и испуганно женский голос.
— Выходи же, не вижу ведь!
Ветви ольхи шевельнулись. На поляну вышла высокогрудая черноволосая женщина. С головы сполз на плечи шёлковый платок, поверх белой сорочки с богатой вышивкой была надета свита из тонкой волницы. Женщина держала за руку мальчика.
— Чья ты?
— Сама своя, — вызывающе и даже гневно ответила женщина. Будто стряхнула со своих плеч испуг и гордо повела увенчанной чёрной короной головой.
— Это Килька, — мальчик спокойно ткнул пальцем в её сторону.
— Килина, — дёрнула она мальца за руку. — Сколько раз тебе говорила? Я — Килина.
— А ты чей же такой умный, мальчик?
Мальчик опустил глаза долу, умолк. Килька гордо повела плечом.
— Это Гордята, сын воеводы Яня Вышатича.
— А говорила же, что не воеводы, а Нерадца! — возмутился мальчик.
— Говорила, потому что так люди молвят. А воевода имеет тебя за сына, значит, и есть его сын. — Килька не спускала глаз с Всеволода, играла перед ним то плечом, то грудью. Она его сразу узнала. — Князю нужно говорить, как есть.
— Откуда знаешь, что я князь? — удивился Всеволод. Ведь был в простом наряде.
— Видела на Горе. Живу же в доме Вышатича.
Всеволод закинул лук за плечо, подошёл ближе.
Килька зарделась, так что побелели на её лице редкие глубокие рябинки.
— А я тебя и не приметил. — Всеволод метнул из-под седых бровей в неё взгляд.
— Где уж приметить, — выгнулась она высокими грудями. — Не боярыня ведь… Челядница! Хоть и из высокого рода! — вызывающе подняла голову на длинной шее. Голос её дрогнул. Глаза её, узкие, чёрные, ещё больше сузились и заострились.
— Какой же твой род, Килина?
Широкие скулы Килькиного лица засверкали. Кончик её небольшого, чуть плоского носа с глубокой рябиной на конце заокругления побелел, будто просвечивался.
На твёрдых изогнутых устах проступила прозрачная смуглость.
— Отец мой велеможный хан Осень! А мать — русская пленница. Умерла в башнях половецьких, когда я была вот такой, как ныне Гордята. Именно тогда и пришёл боярин со словом от князя киевского. Забрал меня в свой дом, пусть бог пошлёт ему за то добра.
Всеволод с интересом смотрел на изогнутые уста Кильки. На её горделивую осанку. И вправду, играла в ней горячая кровь дикого половецкого племени. И хитрое лукавство проглядывало из зрачков. И пылкая откровенность. Было что-то притягательное в её искренности и откровенной горделивости.
Килька всё ещё с дерзкой смелостью заглядывала князю в глаза, а на устах её уже играл горький усмешек. Вот какой, мол, у меня род высокий. Но я не ганьблюсь им. И перед тобой, князь, не скрываюсь, и спины не гну ни перед кем за то, что рода бедного… полонянского… Разве есть в том её вина? Лишь одна беда её.
Князь Всеволод словно понял ту её немую речь и её боль.