Софийская площадь до самого храма Богородицы, усыпальницы русских князей, была переполнена людом. Тихо слетали с уст слова. То тут, то там…
— Где же положат его?
— Кажут, отец Ярослав Мудрый его более всего любил. Младший сын. И завещал положить рядом с собою.
— Самый мудрый, самый младший — и самый учёный был, это верно. Знал грамоту пяти народов. Умный князь был. Но государь — негодный…
— Ох-охо! Сколько уж тех князей лежит в Десятинной церкви! Скоро и места не станет…
— Достроят! Вон сколько монастырей вокруг — и Дмитриевский, и Михайловский, и на Клове, и в Пещерах. Ныне черноризцев больше, чем смердов. Всё молятся за князей. А кто же помолится за пахаря?
— Слышишь! Тут никто за тебя, брат, не
помолится. Иди в Канев. Там есть Перунов первобытный лес и капище Перуна. То и помолишься сам за себя. Зачем надеешься на черноризцев? То дети Чернобога!
— Т-с-с… Не кощунствуй, язычник! В Киеве ведь, не у своих Перунов.
— Кто ж сядет на киевский стол? Меня прислали горожане спросить. Да и совет дать.
— Кого советуешь?
— Всеволодовича. Нашего князя Владимира Мономаха. Руки и разум имеет крепкие и государственные. Последние годы всем правил за отца своего старого.
— Не по закону твой совет, чадо Перуново. Стол киевский должен перейти в руки старейшего в роду Ярослава. Князь Изяслав, старший Ярославич, оставил своё семейство и вырастил наследников.
— Го! Ярополка давно нет. Остался один Святополк, тот, что в Турове сидит.
— Что-то тихо сидит. Не видать и не слышно. Какие государственные дела вершил — не ведаем. А Всеволодович в Переяславщине половцев тиснет в степях, в граде Чернигове держит по закону. Князей мятежных волынских мирил.
— Не по закону это. Святополк — по закону.
— Не хотим Святополка! Такой же грабитель, как и отец его. Будет снова ляхов наводить на нас.
Хотим Владимира!
— Айно! Сие увидим, кого захочет киевское вече.
— Владимира и захочет.
— Владимира!..
Ещё в Десятинной церкви звенели голоса ангелов, утешая живых обещанным царством божиим, а Софийская площадь уже клокотала разъярённым буйством. Кто-то добирался до вечевого колокола, его стащили за ноги и кинули на головы толпы, но кто-то другой таки добрался до тросов и повис на них. Вечевой звон властно и требовательно прогремел над Киевом.
Задиру схватили за одежду и стащили с колокольни. Но толпа ещё пуще неистовствовала.
— Хотим Святополка! Хотим по закону! Пусть отменит веры и продажи! Не можем терпеть грабителей!
— Владимира Мономаха желаем! Он остановит орды половецкие. Иначе — всех уведут в полон…
Нередец, затиснутый обезумевшим, разгорячённым людом, едва пробился к княжему двору. Знал, что после похорон князья придут во Всеволодов двор тризну справлять. Новый киевский митрополит, скопец Иоанн, которого из Царьграда привела дочь Всеволода — Янка, в отличие от прежнего Иоанна, не вмешивался в обычаи и законы русичей. Долговязый, изнурённый — одни кости, обтянутые кожей, он скорее походил на мертвеца, чем на владыку, потому с первого дня все ждали его скорой кончины. Говорили: "Сей мертвец пришёл". Видно, Янка, игуменья женской обители, с умыслом выбрала для Киева такого владыку, чтобы не вмешивался в дела Русского государства и русской церкви. Занятый молитвами и собственными болезнями, не зная языка русского, Иоанн-скопец не мог запретить и языческой тризны, к которой русичи издавна приучены были обычаем.
На Всеволодовом дворе было многолюдно. Челядинцы, отроки, сторожа, гриди, князьки и бояре — все, кто знал, что ему не уместиться за столом, метались и заранее занимали удобные места. Старался кто что-то выведать, вынюхать и заблаговременно подсунуться ближе к Владимиру Мономаху. Разгадывали-отгадывали, что говорил на смертном одре князь своим сыновьям — Владимиру и Ростиславу, кому велел взять государское правление, на кого советовал опереться. Не упоминал ли покойный про законного наследника Святополка Туровского, ведь если держаться завета Ярослава Мудрого, то именно ему ныне должен перейти великий киевский стол.
Тревожный, настороженный гул в хоромах, скрытые взгляды один на другого, из-под ресниц, из-под бровей, из-за угла, лёгкая пелена скорби и печали на лицах, что спадала тотчас же, как только до уха доходило откровенное слово.
— Всеволод позвал старшего сына своего, того, что от Мономаховны, и рече…
— А что он?..
— Говорит, тяжела шапка Мономаха.
— А тот?..
Нередец облегчённо вздохнул. Быть, видно, киевским князем Владимиру Мономаху. Так Нередцу нужно, во что бы то ни стало попасть ему на глаза. И за Гайку, и за себя просить. Что такое бирич? Невеликая честь для Нередца, если подумать. Мог бы стать он и княжьим посадником где-то в большем граде — Козельце альбо Вышгороде. Разве он мало прислужился Всеволоду?
— Нередец, и ты приехал разделить наше горе? Спаси тебя бог…
Нередец встрепенулся. Рядом остановился князь Владимир. Будто стал выше ростом, смуглое лицо вытянулось, медовые глаза светились печалью. И весь он какой-то мягче, человечнее, ближе.
— Княже! — задохнулся Нередец своим волнением. — Отец твой был мне благодетелем…
— Знаю сие, Нередец. Не забуду твоей верной службы.
— Руки мои, живот мой — всё тебе отдам… — всхлипнул растроганно Нередец.
— Спаси тебя бог за сие…
— Не обойди милостью своей… — На щеках его блеснули слёзы.
— Милостью? Чего хочешь, Нередец? — устало отозвался Владимир. Знал: теперь полезут к нему все с просьбами.
— Ты где ныне?
— В Василькове биричем. Возьми меня к себе. Живота не пожалею…
— Хорошо… — задумчиво промолвил Владимир. — Ступай в Чернигов. Будешь тиуном при моём дворе. Альбо конюшим.
Нередец тяжко бухнулся на колени, аж загудели мостины.
— Княже, вернейшего за меня посадника тебе не сыскать!
— Посадником хочешь? — Владимир возмущённо отступил от Нередца. Недовольно нахмурил лоб. — Подумаю. Иди!
— Куда?..
Глаза князя Владимира на миг вспыхнули каким-то воспоминанием.
— Скачи в Чернигов. Соверши там волю мою и суд. В порубе… Но нет… Найди там Славяту и Бориса, скажут тебе…
Нередец ползком добрался до ног Владимира, обхватил руками его багряные, как у византийских царей, одежды.
— Ну-ну… ступай уже… — брезгливо нахмурился князь, освобождая свои ноги из железных объятий новоиспечённого своего посадника.
Нередцево сердце едва не разорвалось в груди от радости. Весь мир наполнился для него единым ёмким и величественным словом: посадник! В древнем граде русском Чернигове, что издавна славою своей соперничал со златоглавым Киевом…
Дорога была близкою. Не заметил, как добрался до валов Чернигова, как прискакал на княжью гору и грянул так, что стая рыжих воробьёв вспорхнула с крыши терема:
— Волей киевского князя Владимира Мономаха… посадником тут!..
Соскочил с коня, широко расставил ноги, руками упёрся в бока, выставил вперёд широкое бородатое подбородье, будто готовился кого-то боднуть лобастой головой, что крепко сидела на короткой турьей шее.
— Где поруб? — грянул к дворянам, что выскочили во двор и с удивлением оглядывали своего нового властителя. — Волю княжью и суд вершить будем, Славята и Борис! Где ж они? Сказывайте всё.
К Нередцу подошли двое черновусых смуглых юношей, выжидательно положили ладони на рукояти мечей.
— Ведите в поруб, — прохрипел Нередец. Славята и Борис опустили долу глаза. Один что-то ковырял носком башмака в земле, другой что-то выискивал пальцами левой руки в кончике усов.
— Беда, посадничий… Кхм… Пуст ныне поруб. Все пойманные татии разбежались… кхм… Какая-то нечистая сила… кхм… ляду им помогла отворить… ещё той ночью… кхм…
— Где ж были сторожа? — яростно прошипел Нередец.
— Кхм… спали… Крепко спали — опоенные ведьминским зельем. Нашли возле них пустые горшочки с отваром мака.
Толстая Нередцева шея ещё больше утолщилась и побагровела.
— Р-разыскать!.. Догнать!.. — хлестнул плетью об землю новый черниговский посадник.
— По коням! По коням! — кинулись Славята и Борис к конюшням.
Нередец довольно глядел им вслед. Потом оглядел дворян.
— Где стольник?
— Я. — В пояс согнулся перед Нередцем маленький сухощавый человечек. Когда поднял голову, разогнувшись, смело и твёрдо посмотрел прямо в Нередцевы глаза. Будто окатил его вёдром ледяной воды. Нередец почувствовал себя в чём-то виноватым. Опустил глаза. Нет, он ни в чём не знал за собою вины. Он прибыл сюда вершить княжью волю и будет это делать. Но в то же мгновение Нередец ощутил в животе нестерпимый голод. А и верно, третий день во рту ни крошки!
— Есть…
Мелкий человечек ещё раз почтительно поклонился Нередцу и, обернувшись к челядникам, хлопнул в ладони. Нередец шевельнул ноздрями. Ему почудился вдруг дух жареного мяса. Глотнул слюну, что натекла в рот невидимо откуда. Теперь он каждый день будет есть, как князь!..
Славята и Борис уже за Черниговом облегчённо вздохнули. Нередец не узнал, что это они отворили ляду поруба для Гайки… Теперь желали одного: чтобы она поскорее скрылась из окрестностей Чернигова! Чтобы не попалась на глаза этому обезумевшему посаднику!..
Каждый из них молча вспоминал свою мать — Отраду-Улу. Что сказала бы она им за Гайку? Наверное, похвалила бы… Она всегда учила их делать добро, спасать людей в беде… И сама всю жизнь спасала бедняков-половцев или своих, русских, пленников… Везде, видно, бедных людей судьба не жалеет… И они, братья-половцы, в своих грудях имели доброе материнское сердце — сердце русинки, что подарило им отчину и великий, добрый и мудрый род русичей. Но злых, жестоких и предательских они не признавали и здесь.
Уже далеко от Чернигова их нагнал Нередец, которого они молча и единодушно возненавидели.
Нередец был облачён в кольчугу и шлем. Его могучая грудь и плечи напоминали богатыря из степной заставы, что стоит на страже нив русских и градов. Кто-то из дружинников восхищённо присвистнул. Нередец был счастлив. Ещё больше выпячивал грудь. Силы и красоты его телу не занимать…
На второй день поисков сбежавших татей Нередец разделил дружину на два отряда. Один пошёл со Славятой в обход дороги, что вела на север, к Новгороду-Северскому, а второй он сам повёл на козелецкий путь.
Стоял жаркий летний день. По синему простору неба плыли, словно лёгкие ладьи, белые облака. Парило от разомлевшей на солнце земли, туманилось от душистого питья цветущих трав, зелёной листвы деревьев и кустов. Цвели липы.