Глаза его были раскрыты. Князь смотрел в вечернее небо, что розовело от стыда за род человеческий. Зачем убиваете, люди, друг друга? Зачем тянете руки к чужому хлебу — научитесь свой выращивать!
— Брат Будимир, позволь похоронить. Скоро ночь. Не успеем и могил выкопать. А утром… кто знает, будет ли кому нас землёй присыпать.
Будимир опёрся на меч, смотрел в мёртвое княжье лицо. Теперь уж отдохнёт. Наработался, князь, хватит, на весь твой век.
— Нашего князя не дадим хоронить здесь. Заберём с собой. Пришёл из земли полянской на свет и лечь должен в землю полянскую, — загудел голос роденца — кузнеца Бабоши.
Будимир не спорил. В конце концов, кто он им, этим воинам отважным? Лишь побратим по мечу.
А завтра утром снова налетела орда. Снова сечь…
В сущности, это уже и не сечь была — побоище. Катились головы роденских русов и полянских воинов от кривых и длинных мечей непобедимых аланов. Трещали кости. Храпели кони. Никто не просил пощады. Будимировы глаза не видели перед собой ничего, кроме плоских, изуродованных шрамами безбородых лиц, кроме занесённых над головой мечей…
Вдруг узрел: степняки бегут. Страшливо поворачивают коней и мчатся в степь. От какой силы? Их же осталась горстка, отважных и обезумевших от сечи. И в эту минуту увидел, как с нагорья в широкую долину, где бились его вои, летели всадники с поднятыми мечами, с гиком и свистом. Над передовыми вершниками развевались корогвы и чёрные бунчуки князей.
Подмога!.. Долгожданная и вовремя подмога. Старый Славута сдержал своё слово — прислал великую рать на помощь князю Любу. Под зелёными с золотистым кругом корогвами бились дружины полян. Белые корогвы с зелёной и синей полосами реяли над северянами и деснянскими полянами. А ещё… не верил глазам: на ветру трепетали корогвы его родного племени — уличей. Перекрещенные голубые и зелёные полосы на треугольных полотнищах. Словно зелёные нивы уличской земли, рассечённые голубыми ручьями и реками, пришли сражаться на росьское поле с чёрным нашествием степняков…
Аланы-ясы бежали. Во весь дух гнали своих коней назад, разворачивали кибитки и табуны — только чёрная туча взбитой земли вставала вдогон, в которой словно таяли, растворялись незваные ордынцы.
Будимир смотрел им вслед и хохотал. По его мокрому лицу текли слёзы, грязные от пыли, пота и крови. Вот она, сладкая минута победы!.. Горькой, как полынная горечь. Тяжёлой, словно весь мир разом лёг на твои плечи…
Невысокий черновусый крепыш подскочил к Будимиру. С блестящим серебристым хвостом бунчука в руках. Князь! Но какой? Будимир рукой указал на похолодевшее тело Люба. Тот метнул горячий взгляд карих глаз вслед степнякам. Поднял бунчук и помчал за ордой. Всадники ринулись за ним.
Когда князь Чернь — а это был он — с воями возвратился назад, уже надвигались вечерние сумерки. Вои втыкали мечи вокруг тела погибшего Люба, что всё ещё с укором глядел в небесную высь. Вои отдали ему последнюю честь. Потом переложили тело на верету, подвесили между четырьмя конями. И тронулись.
Кони шли коротким, лёгким шагом, низко понурив головы. Их длинные гривы касались травы. Будимиру тоже чудилось, что он навеки осиротел, что душа его пронзена тернами и кровоточит неизбывной печалью…
— Куда идём? — тихо спросил у князя Черня.
— В землю полян.
— Добрый был князь.
— Тебе князь, а мне побратим. Воздвигну ему в своей земле град его имени — Любечев. На память потомкам…
Росьские вои спешили домой…
Когда Добрын очнулся, был уже белый день. Под ним тихо поскрипывали огромные, сплетённые из лозы колёса. Впереди шли не спеша круторогие сытые волы. Пара за парой. Сколько же пар волов? Добрын не мог сосчитать — рябило в глазах. Крутились лозовые колёса….
Он оглянулся по сторонам. Следом за тем повозом, на котором он лежал, грохотали другие. На некоторых из них были натянуты высокие шалаши из плохо выделанных шкур. Они воняли. Над ними кружили чёрные рои мух.
Добрын почувствовал, что и по его лицу ползают мухи. Хотел поднять руку, чтобы отогнать их. А руки его были привязаны к телу.
Наконец увидел на соседнем повозе Власта. Глаза его были закрыты.
— Власт! — Тот поднял голову. — Где мы?
— Не знаю. Нас захватили какие-то ордынцы.
Снова скрипели под ними возы. Над головами плыло слепящее белое солнце. Жгло губы и сушило мысль. Никто не отзывался к нему.
Плетёные обода колёс катились, раскачивая его широкий воз, сквозь ночи и дни, сквозь туманные утра… Сквозь ослепительные вспышки лунного зарева.
И катился воз с Добрыном под Белой Дорогой. Катился на запад солнца.
Но однажды всё то закончилось. Ему развязали руки и, стащив с воза, поставили на ноги. Дальше заставили идти, держась за ярмо первой пары волов. Теперь Добрын мог сосчитать — его воз тянули шесть пар волов.
Соседний воз вёл дядя Власт. У каждого был свой проводник. Может, такие же пленники, как и они.
Переплывали какие-то речки и реки. Буг? Днестр? Прут? Долго обходили леса и дубравы. Наконец остановились. Власт сообщил: ордынские всадники умчались вперёд, видно, там где-то наскочили на сторожевой заслон.
Через несколько дней снова двинулись. Минали обожжённые леса и сёла.
Миновали высокую гору-могилу. Сожжённая её вершина словно плугом перепахана. Осталась на ней лишь древняя каменная баба, что с удивлением взирала на чумной и почерневший вокруг мир. Похоже… это ж Девич-гора! Возле неё — сожжённая Лепесовка.
Значит, они уже на земле дулебов.
Горькие думы терзали Добрынино сердце. Где же мудрость твоя, волхв Остромов? Почему она такая скудная, что не уберегла твой народ-племя от беды?
Гнался за богатством, жаждал сытости телесной… играл красивыми словами, древний обычай свой оберегая… И погубил свой народ. Ведь люди научились ценить величину паляницы, а не мысль. Горе тебе, земля, когда владыка твой возвеличивает власть свою и думает лишь о том, чтобы вкусно поесть…
А ты, старинная баба скифская, зачем не научила, древняя мудрица, всевидящего Световида дулебского страшной правде? Разве тебе, каменная мать, не известно, что земля эта тысячи лет слышит звон чужих мечей, что с тех пор, как существует род славянский, вынужден он всегда ограждать себя от степи телами своих сынов? Молчишь окаменело. Не хочешь поведать вразумительно людям, что, чтобы жить, нужно не только о сытости заботиться и не только услаждать душу свою мёдами и песнями. О мечах надо заботиться. И мудрость ковать.
А дулебы… пропели свою землю… пропели волю…
Орда каталась узкими лесными дорогами — больших пущ не обойти. Порой воинов с жестоко изуродованными лицами (чтобы не росло волос) останавливали витязи дулебских поселений. Но ненадолго.
Наконец снова остановились. Жгли костры, пекли, жарили, варили награбленную пищу. Пьянили от браги и мёдов. Клокотали от удовольствия. От пресыщения. От счастья…
Широкоплечий алан, видно вожак, уселся на каком-то двуколёсном ездиле, в который впрягли четырёх измождённых, замученных молодых дулебок.
— Но-но! — весело покрикивал он и хлестал плетью по их спинам. Женщины хватались руками за головы и голосили. Вокруг взрывался хохот.
Земля-терпелица, зачем даёшь глумиться над красотой человеческой?.. Зачем… Но ведь… это Радка!.. Среди них была его Радка!..
Почему-то Добрын не упал. Почему-то земля под ним не провалилась.
Под кожаным шатром на его возу сидела старая аланка и большим острым ножом очищала воловью шкуру. Добрын выхватил из её рук нож и всем плечом вогнал его в спину изверга. Он ещё успел протянуть к Радке руку. Но сильный удар копья в живот повалил его с ног…
Костями и кровью записала в свою память дулебская земля о смерти полянского воина Добрыни.
Орда двигалась дальше. Ломала рога гордым, ставила на колени убогих, вонзала меч в горло одиноким безумцам…
Долго ещё аланы-кочевники, поднятые гуннским нашествием, чёрным смерчем разоряли земли Причерноморья, Приднепровья, Приднестровья, Подунавья.
Они прошли через всю Европу, до самого Рейна и Британских островов, Галлии и Испании… И растворились среди тех народов. Лишь часть из них осела в бассейне Верхнего Донца.
Нестор отодвинул от себя старый пергамент. Глаза уже плохо различали знаки и строки — над днепровскими кручами спускались вечерние сумерки.
И снова мысли возвращали его в прошлое. Сколько таких смерчей пронеслось над славянской землёй… А что мы знаем о них? Кто записал наши беды, нашу недолю или счастье в такие хроники и истории, как то сделали древние иудеи, греки, ромеи? Исчезла та наша древность туманом, растаяла в небытии. Будто ничего и не было! Никто не прольёт святой слезы над отважными и погибшими… Никто не поведает о них Словом святым. А в Слове — память рода человеческого и его вечность. В Слове — мудрость, в Слове — познание себя… Воистину: грех удерживать слово, когда оно может помочь…
Он запишет в свой пергамент о тех воинственныхаланах-яcах и о других, что приходили из Степи, — гуннах, обрах… Расскажет о несчастных погибших племенах, и о мужественных защитниках земли славянской, и о беде тех, кто отказался от меча…
Ибо он, Нестор-монах, ныне стоит над колыбелью своего Слова, которое должно вырасти и стать оберегом всем тем завистникам и слепцам. Должно сказать им: обогащайте не только свои души и свои закрома; заботьтесь и о своей силе. Не уподобляйтесь бездарным пустословам… Созидайте землю свою — силою.
И вы, князья и княжата, бояре и дружина, купцы, ремесленники, смерды-орачі, блюдите оберегу земли родной! Берегите своё Слово… В том — ваша вечность…
Веками так же, как и ныне, текли ночи над этими днепровскими холмами. И так же катилось над ними золотое солнце и садилось за Почайной в Днепр. И так же плыли по волнам ладьи; и на косогоры высокого правого берега крутыми тропами выходили мужи. Широкоплечие, с узловатыми крепкими ладонями, светло-русые, словно колос спелой пшеницы. В длинных белых рубахах с вышитым подолом. Такие рубахи мужи полянские надевают редко — лишь на великий праздник да на всенародное вече.
Наверху, на ровном приволье высокой кручи, куда тянутся протопты и пути от Почайны, стоит раскидистый дуб.
Верхушками достаёт до белого облачка, что зависло над прибрежными высотами. А внизу ствол искривлённый, будто оплетённый вросшими в него толстыми ветвями. Под дубом — камнями очерчен круг.