А я заклинание произнесу над тобой. Ты слушай — и верь… Верь моему слову, князь!.. А ты, Огнеястра и Невея-смертящая, всем лихорадкам сестра старшая, плясавица окаянная, бегите от князя моего за три дня, за три поприща, ибо призову на вас Живу-живицу, и даст она вам по триста ран на день. Убегите в тёмные леса, на гнилые воды, в места пустые и безводные, чтобы вам жёлтой кости не ломать, красной крови князя моего не пить, сердца его не сушить, белого тела не ломить. Ступайте к ведьмам, на тёмные луки, в густые камыши, в сухие леса, в глубокие овраги, на степи широкие... Спи, спи, князь мой…
Долго ещё шептала Живка над Всеволодом, покачиваясь всем телом и словно сама дремля над ним… Лишь пальцы её нежно разглаживали князю надбровье, виски, переносицу…
Творимир и Нерадец шагами измеряли землю вокруг Живца. Пока не посерела тьма. Тогда они присели под каким-то деревом — и сразу сон сморил их тела. Тяжёлые веки сами смежились. А когда вдруг раскрыли их — над ними уже сиял ослепительно-белый день.
Перед ними стояла Живка.
— Пусть поспит князь. Огневица из него выйдет. Невея-смерть уже отступилась.
Творимир и Нерадец спустились с песчаного холма, направились к стану ратников. Надо было предупредить воевод, что князь жив, что он выздоравливает.
Уже дошли до того самого дуба-вековика, где Нерадец вечером стоял на страже, как вдруг над ними тонко прозвенели стрелы.
Оба припали к земле. Лишь тогда вспомнили, что нет у них ни луков, ни мечей при себе. Нерадец нащупал за голенищем сапога лишь нож.
Подползли ближе к дубу. Несколько стрел мигом вонзились в ствол и задрожали пернатым оперением. Опасность была рядом. Творимир и Нерадец, не сговариваясь, рванулись в разные стороны. Где враг — не видать. Когда один наскочит на него — другой придёт на помощь. Но не успел Нерадец перевести дух, как с противоположной стороны, куда прыгнул Творимир, послышалась возня. Там что-то происходило с воеводой. Нерадец зажал в зубах длинный охотничий нож, ящерицей скользнул в кусты, чтобы обойти засаду сбоку.
Когда он поднялся на колени, стараясь разглядеть, где же Творимир, увидел: верхом на воеводе сидел какой-то ратник и втискивал ему в рот кляп из травы.
Нерадец размахнулся. Тяжёлый нож с коротким свистом пролетел над кустами и вонзился под левую лопатку ратника. Тот обмяк. В ту же минуту Нерадец кинулся на незнакомца, рукой обхватил шею и повалил на землю. Нерадец почувствовал, как чужак ослаб под ним и уже не боролся.
Воевода вытащил кляп,
отряхивался от земли, отплёвывался…
— Лютый, как барс… Я узнал его! Это гридь Изяслава — Порей. Ху-у…
— Порей? — испугался Нерадец, отскакивая от своей жертвы. — Из Василькова?
— Не ведаю откуда… Значит, рать Изяслава близко. Скорей к стану!
Но Нерадец немо стоял над Пореем. Тот безумно водил вытаращенными глазами. Из уголков рта на бороду выбивалась розовая пена…
— Ты Порей? Порей? — Узнавал и не узнавал Нерадец своего отца. — Скажи! — всё кричало в нём. Ведь узнал-таки отца своего долгожданного…
Порей остановил на нём затуманенный взгляд. Какая-то тень мелькнула в его мутных зрачках. Уста задрожали.
— Будь они прокляты, князья…
В глазах Нерадца стояла чёрная горячка…
Порей как-то тихо выпрямился и смотрел в небо своими светлыми глазами, в которых застыл отчаянье, или изумленье, или боль…
Нерадец взял его на руки, понёс наверх, к Живцу. Навстречу ему вышла высокая волхвиня. Он положил Порея к её ногам.
— Отец мой. Спаси.
Живка строго посмотрела Нерадцу в глаза. Что-то прочитала в них. Наклонилась над Пореем. Разорвала полы серой одежды, выдернула рубаху из-за пояса, повернула Порея спиной к себе.
— Крепкая у тебя рука, воин. Бьёшь без промаха.
И ушла.
Рясный холодный пот покрыл спину Нерадца. До костей пробивался тот холод. Перед глазами плыло красно-чёрное марево. Всё пошло кругом. Всё полетело в горячую муть…
Он очнулся от того, что его больно дёргали за нос, за щёки, за уши. Придя в себя, узнал белую волхвиню.
— Князь тебя зовёт, иди.
Нерадец поднялся с земли. Боялся взглянуть в ту сторону, где лежал остывший Порей.
Всеволод сидел в капище на ложе, под стеной. На ней уже угасли огоньки свечей в прозрачных лепестках колокольчиков-подсвечников. Всё здесь было не так, как ночью.
Стены капища были сделаны из тонких пластин розового мрамора, которые днём просвечивались от солнца, а ночью — от огней свечей.
Князь Всеволод встретил Нерадца весёлым голосом.
— Прими благодарность от меня, муж верный. Жалую тебя мечом затейным и щитом. Спас меня от смерти.
Нерадец равнодушно слушал те слова и молчал. Всеволод удивлённо свёл брови к переносице.
— Придём назад — пожалую землёй. Две версти земли на душу выделю.
Нерадец что-то хотел сказать, но не смог. Всеволод тревожно оглянулся.
— Пойду к брату Изяславу ныне, помирюсь с ним, — сказал будто сам себе. — Когда побываешь в руках смерти, иначе ценишь жизнь. Что есть самое ценное у человека? Жизнь в чести, слышишь, Нерадцу?
Нерадец пал перед ним на колени. Зарыдал. Припадал лбом к земле. Что мог сказать он, тот, кто пал в безнадёгу, вознесённому надеждами? Мог ли выразить словами свою боль, и обиду, и отчаянье? Сумеет ли найти честь для себя и прощение от матери и от людей?
Знал одно: отныне вся его жизнь, все надежды связаны с князем.
Янь Вышатич был уже в тех летах, когда приходит осознание невозвратности жизни, и потому больше не гнался за временем. Гонись не гонись, а молодости не вернуть. Ничто ведь не возвращается из прошлого. Осознал, что уже вступил в старость, сохранив в душе все печали и несбывшиеся желания. А прежде всего — жаль, что ничем не достиг славы предков своего рода и что без чести завершает древний родослов. Без чести и без славы, с одним богатством. Но теперь оно не утешало его душу. Известно, что вкус хлеба знает лишь бедняк. Богач же принимает его как обыденность. Гордость знатного требует возвышения не над чёрным смердом — над ним он выше от рождения, а над равным себе. Теперь Янь понял, что такого возвышения не добился. Все годы словно воду в решете носил — что-то делал, куда-то бежал, а для себя — ничегошеньки не осталось для своей души.
Гайка в его дом не вернулась. В старой Претичевой избе качала в вербовой колыбели сына. Яню в глаза не смотрела, краснела лицом, но была счастлива.
Янь отступился. А в душе его закипал чёрный вар злобы. На Гайку. На её смердовскую неблагодарность. Ведь он позволил ей привести сына в его дом?! Что ещё было нужно? Без огласки, без гордыни могла бы это сделать. Вот ведь! Она перед всеми его унизить захотела. Мол, не способен ни на что старый воевода Вышатич. Потому и ушла…
Злился Янь на себя — зачем взял из худого рода? Злился на весь мир. Даже на Кильку, что извивалась перед ним своими бёдрами, натягивая на рубаху то один, то другой навершник своей сбежавшей госпожи. Но Кильку терпел. Утешала своей лестью и угодливостью. Хоть перед ней чувствовал себя привлекательным и достойным мужем.
Килька же болтала среди челяди: — Наволхвовала боярыня дитя себе чужое. Боится к боярину возвращаться. Го, кабы воеводино было, терем бы построил самый большой в Киеве…
Авжеж воздвиг бы. Гасил в себе ярость. Может, и теперь воздвиг бы, если б пришла под его кров. Не идёт. Своего сына волей оберегами хранит. Чутким материнским сердцем…
Бегал по хоромам, развевал свою одиночество безумием, выстукивая по половицам каблуками греческих сапог. Грыз ногти на пальцах, метался злобно косым взглядом. Гайка!.. Боль его… Ненависть его… Обида его…
Единственное утешение — приезды к князю Изяславу. Изяслав, вновь воссев на киевском престоле, обнимал его за плечи, как родного брата. Вёл к себе, в опочивальню, усаживал на почётное место под иконами. Тогда Вышатич забывал о своих обидах. Тогда они вдвоём вспоминали, как Изяславу удалось беспрепятственно прийти в Киев и сесть на отцовский престол. Как братья-князья под Владимиром-Волынским помирились между собой и как Всеволод с дружиной положил перед Изяславом меч и поцеловал крест. Сказал: "Брат, ты старше меня. Иди в Киев. Возьми свой престол, что отец Ярослав тебе завещал. Грешен есть. Прости!" Всеволод пал на колени. Растроганный Изяслав и сам встал на колени рядом с ним. "Бог простит. Молись! А мне воздаст за долготерпение. Зачем меня, братья, изгнали в чужую землю? Зачем богатство моё забрали?" Всеволод плакал. "Прости, брат. То не я, то Святослав. А я виновен, что на зов киян пришёл. Теперь вижу: шёл я против закона. За непослушание моё был наказан господом тяжкой болезнью. Но как только правдивые помыслы вселились в мою душу — исцелился я… Старые боги помогли. И Живка, волхвиня ихняя…"
Изяслав настороженно заглядывал брату в глаза. Еретические слова слетают с его уст. Прилично ли христианину принимать волхвования, и зелья, и благословение старых богов? Но если они также были за Изяслава, то пусть… Он промолчит.
Теперь рассказывал всё это Вышатичу.
— Сказал брат мне тогда: пойду в свой удел, в переяславскую землю. А ты в Киев спеши…
Вышатич всё это знал. Но делал вид, что слышит впервые, как случилось, что не было битвы между Ярославичами.
Кияне тогда отворили Золотые ворота и ударили в колокола. Зазвонили на церкви Богородицы Благовещения на Золотых воротах, на церкви Богородицы князя Владимира, названной Десятинной, на звонницах монастырей Георгия и святой Ирины, святого Петра, Дмитриевского монастыря и монастыря Германа на Клове… Самое позднее ударила в колокол митрополичья церковь святой Софии. Митрополит Иоанн затаил злобу против Изяслава… И ныне, наверное, плетёт свои сети в тёмных закоулках… Боится его Изяслав. Спрашивает совета у Яня:
— Изгоню Иоанна, что сотворит патриарх в Царьграде?
— Наложат злую епитимию на всю Русь. А то ещё половцев нашлют.
Изяслав вздыхает. Ходит по опочивальне. Высокий, чуть уж сутулый. Нетерпеливо крутит головой.
— Поедем в Печеры. Попросим монахов молиться за наши грехи.
Печерская обитель встречала Изяслава с большой честью. Игумен Стефан, которому уже трудно было ходить, выполз из своей кельи, опираясь на плечи двух келейников, что прислуживали ему. Стефан приветствовал великого князя подчеркнуто почтительно, кланяясь.
— Телом отхожу от сего мира, — шамкал к Изяславу, — а душой с тобой, князь. Знайте, чада мои, — обращал взгляд к монахам, — пред богом буду заступаться за князя нашего законного.