Нашли среди леса невысокий, но широкий песчаный холм, велели под ним ставить обозы и коней. Место было сухим. Комары и мошка не так донимали.
Нерадца послали на край стана — со своими ратниками должен был стоять на страже, пока все остальные будут отдыхать. А перед рассветом ему придёт смена.
Нерадец устал за все долгие дни перехода. Сошёл наконец с коня на землю, взял его в путы, отпустил пастись. А сам присел на трухлявый пень под могучим раскидистым дубом. Прислушивался к шуму леса, к гулу вершин. А мысли его уносились далеко, в васильковские дебри и — уже в который раз! — к той охотничьей хижине, заметённой снегом, в которой было так жарко и пьяняще от запаха смолы и берёзовой коры. И от огня в Гайкиных глазах, что обжигали его щёки и выметали из сердца страх перед боярыней Вышатичевой. Не было страха и на другой день, когда они проснулись в остывшей хижине под одной шубой, телом к телу соединённые страстным чувством.
Но после того, как Нерадец оставил Гайку в Киеве, стало твориться что-то невероятное. Стала она вдруг строгой, недосягаемой. Говорила с ним, не глядя ему в глаза.
— Едь домой, Нерадцу. Не толчись во дворе. Видишь, челядь следит за тобой из всех щелей. А я… буду ждать боярина.
Одеревенело его сердце. Она… будет ждать Вышатича? Вечером ворвался в покой. По дороге оттолкнул Кильку, что выскочила из-за дверей. Упал на колени:
— Не гони меня, Гайка.
— Так надо, Нерадцу. Встань.
— Тогда вместе. Бежим вместе! Зачем сидишь в этой золотой клетке?
— Мне и с тобой… клетка. Разве не всё равно?
— Со мной?!
Нерадец вскочил на ноги. Неожиданно подбежал к Гайке, подхватил на руки и выбежал с нею из палат. Бросил на сани, сверху прикрыл шкурами.
Лишь далеко от Киева открыл её. Сани легко скользили с холма на холм. Над головой стояло ярко-белое зимнее небо. И белая снежная дорога казалась такой же чистой и ясной, как и небесное поле…
Нерадец наклонился к Гайке.
— Будем жить в той хижине.
Гайка молчала.
— А хочешь — в твоём доме поселимся. Или уедем на край света. Как скажешь.
— А где он, тот край, Нерадцу? — вздохнула Гайка. Смотрела на Нерадца отчуждённо. А он улыбался уверенно. Всё делал уверенно… Ая! Красавец парень, сила из тела так и прёт…
Своей болью лишь, своими желаниями занимается. А заглянул ли он в её душу?.. И не заглянет!.. Сомнёт в рог… Это пока… Пока она боярыня — ему хочется победы над ней… Ну что ж, утешился победой… И довольно. Не пустит его в свою душу. Не поймёт он её — лишь растопчет всё святое…
В дороге Гайка занемогла. Тело горело жаром, грудь рвал кашель. Падала в горячечный бред, тряслась в потной лихорадке.
Иногда она приоткрывала тяжёлые веки, из-под ресниц смотрела в сумрак хижины. Нерадец привёз к ней мать.
Нига Короткая два дня просидела над Гайкой. Отпаивала травами, растирала спину и грудь. На прощание сказала сыну:
— Отвези в Претичев дом. Но сначала поезжай натопи…
Гайка больше не вернулась в Киев. Один раз, весной, ездила забрать свою одежду да в монастырь, говорила, заглянула.
Но и Нерадца не пускала в свой двор. Жила как монахиня. Люди редко её видели. Чудное рассказывали. То будто обернётся голубкой и сидит на крыше, воркуя; то превратится в кукушку и летает над садами, кукуя, предвещает свою судьбу; то лебедем к белым облакам поднимается и спорит с Перуном-громом или о чём-то сговаривается с ним. А больше всего, говорили, бродит одна по лесам и лугам, травы собирает. Колдует…
Сох, мучился Нерадец, злился. Коней до крови загонял, в доме покоя не было от него. Пока мать не спровадила его к князю в дружину.
Не спится Нерадцу в эту тёплую летнюю ночь. Над ним звенит жёсткой листвой вековой дуб. В измученную душу заглядывают звёзды… Давно уже радуги надежд не ласкали его сердце.
Одного теперь желал: добиться чести у князей, чтобы подняться над Гайкой… над боярином Вышатичем… Чтобы её завоевать или отомстить.
То ли задремал, то ли Мара и вправду склонилась над ним.
Нерадец вскочил на ноги. Нет, это не приснилось. Перед ним стояла высокая женщина в белом. Протягивала к нему руку:
— Пойдём.
Как-то странно сверкнули в темноте её светлые глаза.
Нерадец не двинулся.
— Не бойся. Тут есть капище. Переночуешь. Утром выведу тебя на дорогу.
— Я не заблудился, — ошеломлённо отшатнулся Нерадец от Мары. — Я на страже.
— На страже? — Мара склонила к нему голову. Он скорее почувствовал — по голосу понял, — что эта женщина уже немолода. — Ты из Киева?.. Зачем пришёл?
— С дружиной княжеской пришёл. — Отступал назад Нерадец, будто чувствовал свою вину перед ней.
— А-а… брат на брата снова пошёл. Знаю это.
— Откуда знаешь?
— Богиня Жива мне давно сказала: так будет. Я служу ей. Там, на холме, капище её — Живец.
— Ты волхвиня?
— Может, не знаю. Я служу богине Живе, и потому зовут меня Живкой. Ещё называют зеленицей. Я помогаю людям травами от недуга…
— А тут зачем ночью ходишь?
— Под этим дубом в полночь папоротник цветёт. Завтра Купала.
— Слушай, ведьма…
— Я не ведьма, — возмутилась женщина.
— Всё равно! Слушай… Наш князь Всеволод занемог. С лица спал. Силы его покинули… Помоги ему, — почему-то шептал, будто среди этих звёзд и этой ночи кто-то мог его услышать.
— Трудно это…
— Он щедро тебя отблагодарит.
— Кто знает. А может, проклянёт меня…
— Помоги!
— Помогу.
Нерадец радостно оживился:
— Он на всё согласится!
— Тогда пойдём, — улыбнувшись, сказала Живка. Пошла вперёд. Нерадец за ней. С удивлением видел, что для этой женщины не было темноты — шла, обходя стволы деревьев, даже не касаясь ветвей, распростёртых над землёй. Будто плыла.
У стана остановилась. Посреди дымились ещё неугасшие кострища. Местами виднелись возы с привязанными к ним конями.
— Где же твой князь?
— Там, возле коней…
— Веди его сюда.
Нерадец подошёл к княжьим гридням. Растолкал дремавших. Рассказал о знахарке. Воевода гридней Творимир недовольно ворчал. Среди ночи он хочет будить князя!
— Я не сплю, — послышался голос Всеволода. — Я пойду, воевода. Плохо мне. Может, до утра и не дотяну. Жжёт меня всего изнутри… Помогите подняться!
Творимир и Нерадец подставили князю свои плечи…
Впереди шла высокая женщина в белом. Она оттолкнула двух гридней, что зажгли факелы и хотели освещать дорогу.
— Не светите. Я вижу, куда идти.
Живец стоял на невысоком редколесом холме. Он светился изнутри каким-то спокойным, мягким светом, будто стены его были сделаны из тонкого шёлка.
— Что это? — не удержался воевода Творимир.
— Это и есть капище Живы, девы весны и жизни. Ведите князя внутрь.
Перед ними отворились двери. Переступили с опаской через порог. Каждому вдруг показалось, что он попал в сон или сказку. Наверху, с высокого потолка, на длинных, прозрачных, как льдинки, скрученных верёвках свисали прозрачнолепестковые колокольчики. В каждом цветке, обращённом вверх, горела маленькая восковая свечечка. А посередине капища росла берёза. Не сразу пришедшие заметили на ней ласточкино гнездо.
— Это дерево Живы, — сказала волхвиня князю. — Каждую весну она присылает сюда ласточек, и они тут живут со мной. По ним люди узнают, какое будет лето и какой урожай. Когда прольются дожди, а когда будет засуха.
— И ты живёшь здесь? — удивился Творимир.
— Живу. Стерегу капище от злых духов и злых людей.
— Но ведь князь Владимир Креститель давно разрушил языческие капища. Дымом пустил.
— А это не сгорело, видишь. Его бережёт дева Жизни. А когда она погибнет — погибнет жизнь на этой земле.
Волхвиня пружинисто переходила святилище.
Походка её была величественной и гордой. Она принесла князю кубок с каким-то напитком. Всеволод испуганно отшатнулся.
— Это не обман?
Волхвиня молча взяла в руки кубок, отпила несколько глотков.
— Вы идите, — махнула рукой Живка к остальным, — князь останется здесь до утра.
Каким-то пахучим маслом она смазывала Всеволоду виски. Подносила к его лицу мису с водой, шептала что-то, на кого-то махала рукой, словно прогоняя.
— Князь, — сказала спустя время, — болезнь твоя пройдёт к утру, если послушаешь моего совета.
Всеволод, сидевший перед ней на скамеечке, удивлённо раскрыл глаза.
— Идёшь на брата своего кровного. Не ходи! Помирись. Прольёшь родную кровь. Умрёшь в страшных муках. Помиришься — будешь владыкой себе и людям.
— Не могу уже отступить, жена.
— А ты победи себя. Будь мудрым.
— Это трудно.
— Мудрость всегда трудна, князь. Требует мужества.
— Не могу…
— Умрёшь в жутких муках совести. К жизни не вернёшься. Никто из мёртвых не возвращается к жизни. Так говорит мне Жива. Отпей ещё этого зелья — и прозреешь. Ослепла душа твоя, князь, от жажды славы ослепла. В злобе и слепоте муж теряет свою силу. Возьми добро в сердце своё! Приобретёшь покой и силу…
Всеволод молчал.
Живка положила на его глаза свою узкую горячую ладонь. Что-то шептала снова, кропила голубиным крылом водой из мисы.
— Отпей ещё росы Яриловой. Очисти душу свою от нечестивых помыслов… Почему твой бог единый не научил тебя смирению? Должен слушаться старшего брата своего, как отца своего. И мои древние боги тому учат. Но… не слушают ныне властелины мудрого слова. Лишь себя слышат, свою зависть и гордыню возносят над всем… Облекли своего бога в золотые ризы и в непогрешимость — и сами себя уподобляют ему! Потеряли страх перед грехом! Потеряли добро в душах!
Живка умолкла. Тело Всеволода покрывалось бурыми пятнами. Лоб покрылся горячими каплями. Князь почувствовал какую-то лёгкость в себе.
— Кто ты, жена? — пристально вглядывался в её бледное, взволнованное лицо, в сверкающие светлые глаза.
— Зачем тебе знать меня? Никто меня не знает. И я себя не знаю.
— Ты себя знаешь. Вижу, что знаешь. Но не хочешь открыться.
Живка вздохнула.
— Хоть и знаю — а что тебе? Все мы — как летучие искры в мирах: вспыхнули и гаснем. Ничего не остаётся после. Только пепел. И слава среди людей о делах наших, о добре…
Всеволод склонил голову на грудь. Много мудрых книг прочитал за свою жизнь, а такого не встречал там. Там возвышается не добро, не правда — а войны, завоевания, порабощение многих народов, пленение иных земель. Вот и слава властителей мира от того. Больше убил, больше награбил золота, больше крови людской пролил — и слава ему большая воздавалась в веках. За добро, за правду ещё ни один властитель мира не прославился… Он это знает твёрдо. Но слава та — не среди людей. В книгах…
— Ляг, князь, отдохни.