Да крепко держит в своей деснице закон и благодать земли нашей.
— Владыко! — пал перед игуменом какой-то монах. — Учил нас преподобный отец Феодосий, и ты, владыко, учил нас, овец заблудших, никакого стяжания не собирать и не держать в кельях. А я вот стяжал немного полотна — сам, ночью, ткал. Чтобы для братии рубахи новые пошить. Дозволь отдать тебе, владыко…
Из-под широкой полы рясы монах вывалил к ногам игумена добрый свёрток полотна.
— Ох-охо, грехи мои земные, — застонал Стефан. — Пощо не послушался слова господнего? Сказано: где богатство ваше, там и сердце ваше. Аще хощешь быть безупречным черноризцем — возьми своё полотно и кинь в огонь горящий! Чтобы всем наука была…
Черноризец, верно, ждал от игумена благодарности, и при тех словах отпрянул. Весь передёрнулся, что-то испуганно залепетал.
— Я ж не себе… для всех… для братии… — отступал от Стефана, как от одержимого.
— Возьми!.. Возьми!.. Кинь!.. — подталкивали монаха братья-черноризцы, а тот прятал руки за спину, будто свёрток полотна, что он выткал для добра, для всех, теперь жёг ему ладони, как раскалённое железо.
— Пощо, владыко, грехом называешь сию работу брата нашего? — заговорил какой-то монах. — Брат Демиан не для себя, для всех старался. Всем нам рубахи нужны новые — видишь, истлели уж на наших спинах от пота. А никому до того дела нет! Сие не грех трудом своим пользоваться. А разве не грешному делу учишь нас — тянуть это полотно у смердов?
— Еремия, снова бунтуешь? — тяжело задыхал Стефан. — Нет у меня больше слов к богу, чтобы защитить тебя в молитвах.
— Зачем меня защищать, владыко? — блеснул угольями глаз Еремия.
— Про общение с волхвами забыл?
— Имел епитимию за то от отца Феодосия, владыко. Очистился от грехов в сырой яме! Едва ноги оттуда вытянул.
— А ныне получишь новую епитимию… — задыхался Стефан и хватал себя за грудь. — Не спрашиваешь, за что? Вот ты защищаешь Демиана. А сам же во сто крат грешнее его!..
— Нет у меня греха, отче, — горячо запротестовал Еремия.
— А к служанке вот этого боярина… Яня Вышатича… разве не ты зачастил, а? И уже целый год… Кайся, пока не поздно!
Еремия молчал.
— Кайся, брат, на колени! Проси милосердия!.. — зашумели голоса монахов, что понуро стояли вокруг и не поднимали ни на кого глаз. Словно не от них шли те слова, а из-под земли. — Падай на колени, проси!..
Еремия вызывающе взглянул в глаза Стефану.
— Любострастная жена сия, владыко. Спасаю её тело и душу от великого блуда. Бог же заповедал всякой твари плотское утешение. Люди разве хуже зверя? Неправедно сие. Богопротивное твоё учение…
— Епитимию… Епитимию… Оскопление ему! — застонал, зашепелявил игумен и качнулся к своим келейникам.
Никто из монахов не двинулся.
Лицо Стефана задрожало в гневе. Кабы ещё не князь Изяслав… не воеводы, что смотрят на его позор… на непослушание братии…
В беззубом рту Стефана шевелился красный язык, по реденькой бороде стекала слюна. Он беспомощно оглянулся на своих высокородных гостей.
Князь Изяслав, опустив голову на грудь, часто крестился. Воевода Вышатич переминался с ноги на ногу… Килька!.. Вчера ж она повисла у него на шее и клялась всеми богами, которых знала её крещёная половецкая душа, что подарит ему сына. Янь оттолкнул её от себя… Теперь чувствовал себя так, будто его только что вкинули в бочку со смолой.
Может, потому он подскочил к игумену и прикрикнул на братию:
— Пощо стоите? Хватайте сего блудника! — и зачем-то рванул за рукоять меча, что висел у него с золотокованного кольчужного пояса.
Еремия вдруг пригнулся, воришкой крутанул головой, стрелял острыми чёрными глазками туда-сюда и что было духу побежал к воротам, развевая широкими полами чёрной рясы. Тогда за ним кинулись двое келейников. Проворный Еремия быстро мелькал потрескавшимися пятками, на бегу скинул с себя скуфейку и выпутывался из рясы. Через миг она взвилась чёрными крыльями и упала на землю. А Еремия, в белой нижней рубахе с огромной дырой на спине, в ногавицах, уже дёргал засов калитки, пытаясь её открыть.
Но от судьбы в бочке не спрячешься. В этот миг монахи-братья схватили Еремию и поволокли к конюшне. Он вырывался изо всех сил, плевался, кусал руки братьев своих, за которых же заступался и которые теперь озверело тащили его к плахе, готовы были содрать с него шкуру живьём…
Уже никто не видел того, как они вкинули бедного Еремию в ясли, как накрыли голову мешком, а руки и ноги привязали к коновязи и как конюх-монах, долго вздыхая, точил об камень нож, которым привычно управлялся с молодыми жеребцами.
И потом никто и словом не обмолвился о позоре и муке Еремии, что принял за своё справедливое слово, которое во все времена так возносят на золотой престол властители людских душ. Возносят, чтобы оскопить…
Не узнает суетный мир о сих и иных тайнах святой обители, ибо злые дела здесь писали на воде, а добрые — высекали на камне и в пергамене.
Черноризая братия топталась на месте — никто не хотел отнести свёрток добротного полотна в трапезную и бросить в огонь.
— Нестор идёт! — кто-то ткнул пальцем назад. — Пусть он!..
От круч, покачиваясь, шёл высокий монах. Из пещеры вышел…
А может, не из пещеры, может, из иного мира явился тот Нестор, да разве кто поверит в то… Бледная кожа его лица словно просвечивалась насквозь. Большой хрящеватый нос потоньшал, глаза провалились в глубокие глазницы и странно блестели, будто одержимые какой-то жгучей мыслью.
— Нестор-книжник вельми смышлёный, князь, в древних писаниях, — прошамкал Стефан к князю. — Учёник Великого Никона. Пожалуй его вниманием.
Князь Изяслав с интересом смотрел на пещерника-монаха, когда тот подошёл, с лёгкой почтительностью склонил голову.
— Какая же мудрость открылась тебе, брат, в пещере? Говорят, долго сидел? — заговорил первым Изяслав.
В глазах Нестора менялся мир. Наконец взгляд пристально сосредоточился на княжеском лице.
— Открылась суть жизни суетной, князь мой.
— Какова же она?
Нестор вздохнул.
— Два пути есть у человека — мытаря и фарисея. И мы, грешные земные люди, думаем, что когда кланяемся богу, когда всуе повторяем имя его, — то бог милостивый с нами и простит все грехи наши. Но это не так. Мы — мертвы душой, ибо сыты собой и своей правотой. Потому мы — фарисеи, и бог не может быть с нами. Господь боролся против фарисейства всю жизнь — и не поборол. Пришёл к смерти своей крестной.
— Наша вера в бога спасёт нас, брат.
— Это не так просто. Древние иудеи неспроста запрещали произносить имя бога. Ибо наша вера слепа. Мы лишь повторяем слова, а сердце — холодное, не верует. Зело велик наш грех — гордыня. Иоанн Златоуст первым об этом сказал. Не так ли, князь? Потому наш греховный путь в жизни — фарисейский. Мы гонимся за властью. Мы убиваем и мучим меньших и слабых, чтобы утвердить себя властью. Не так ли?
Монахи вокруг зашевелились, гневно поглядывали на владыку своего, который ненужной жестокостью к Еремии хотел показать свою власть над ними, более слабыми и беспомощными братьями-монахами. И то всё лишь бы возвыситься в глазах князя и его воеводы! Однако Стефан закрыл глаза, склонился на палицу. Дремал или слушал. Понимал или делал вид, что понимает.
— Иисус мучился и принял смерть за грехи и злодеяния людей. Так свидетельствуют священные книги, Нестор, — вмешался Янь Вышатич. — Потому и прощает грехи людские.
— Если б мы помнили о тех муках — не творили бы новых! Были б, может, справедливее к людям. Иисуса мы одели ныне в золотые ризы, окружили славой. А если бы явился он, этот мученик, среди нас теперь? Избитый, растерзанный, с терновым венцом на окровавленном челе? С тяжкой ношей креста на себе? И если б в тот миг за ним гнались те богоборцы и хулители, что распяли его, и закричали: "Мы снова тебя распнём на кресте! Ты проповедуешь любовь, а мы — ненависть. Ты возвышаешь смиренных и покорных, а мы — гордых насильников и отчаянных своевольцев! Ты зовёшь в небесное царство, а мы жаждем иметь его на земле! И ты, жалкий, лживый проповедник, снова будешь распят нами!" Много ли нас, князь, кинулось бы на помощь Христу? Не оставили б мы его одного, лицом к лицу с убийцами?
— Как думаешь ты, Нестор? — тихо спросил Изяслав.
— Думаю, князь, что каждый бы спасал лишь себя. Искал бы способ, как убежать неприметно. А то ещё и помог бы убийцам…
Боязливые — первые сподвижники убийц. Так было от века.
Монахи стыдливо опускали глаза долу. Всем им казалось, что они только что сами сотворили тот грех, лишь вместо Иисуса перед ними был Еремия — их заступник. Игумен Стефан будто проснулся, поднял голову с ладоней, лежавших на палице.
— Зело учёный Нестор наш, князь.
— А что было в минувшее? Разве в нашей земле были трусы? — не выдержал Вышатич.
— Были. Одни племена боролись, иные сидели за их спинами. Одни вымирали, другие — сытились и возносились. Бросались в междоусобицы…
— Хвала богу, кончились усобицы в нашей земле, — раскрыл глаза Стефан. — Князь наш законный Изяслав…
— Междоусобица не кончилась, владыко, пока в наших душах живёт себялюбие, пока мы будем молчать среди торжествующего зла,
— строго молвил Нестор, оглядывая притихшую братию.
— Прости! — вдруг пал перед ним Демиан. — Всё он!.. Он! Еремию покалечить велел!.. А мы… молчали!..
— Где он? — вскрикнул Нестор.
— Там!.. — со слезами отозвался Демиан и указал рукой к конюшне.
Нестор тут же направился к конюшне, где стонал, проклиная бога и людей, несчастный Еремия.
— А ты, владыко, ступай прочь… Не хотим тебя! — отчаянно вскрикнул вдруг Демиан.
— Не хотим…
— Иди!.. — Взгляды монахов жгли игумена беспощадным осуждением.
Такого ещё не бывало в обители! Стефан растерянно моргал глазами.
— Не хощем! Изберём себе иного владыку по уставу судейскому!
— Как завещал нам блаженный Феодосий!..
Стефан зашлёпал губами.
— Пойдём… В трапезную пойдём…
Неудачно, как неудачно прибыл сегодня киевский князь!.. Лучше бежать отсюда… скорее…
Когда Нестор вернулся из конюшни, глотая невидимые слёзы за муку Еремии, его окликнул Вышатич:
— Отче! Отче Нестор! Новость знаешь? Ваш игумен Стефан хочет уйти от вас — в княжий монастырь на Клов.
Будет там владычествовать — князь позвал. А ты пойдёшь с ним? Велел тебя спросить владыка.
— Не пойду с ним, воевода. Не прощу ему Еремиины муки.
— Кого ж братия изберёт? Может, тебя? — с любопытством наставил зизые глаза Вышатич.
— Великого Никона будем просить.