Кто тащил за руки вереницу детей, кто на руках, на плечах спасал своих чад. Некоторые гнали во всю прыть коров, волов. Верещали поросята в мешках, кудахтали куры, гоготало перепуганное гусинное племя. С угла в угол завывали псы. А на улицах уже голосили схваченные половцами женщины и девушки, их тянули за косы, волокли за ноги, связывали сыромятиной и верёвками в кучи, привязывали к своим седлам.
— Гайка!.. Гайка!.. — причитала Нига, растерянно озираясь и прячась за кустами. — Да брось же всё… Да спасайся же… Ой, сердце выскочит… Куда же она подевалась?
Гайка тащила злополучную Брязгу с привязи. И в эту минуту новая ватага всадников вылетела из переулка и хлестнула её, словно плетью, вихрем пыли. Согнулась, прикрыв лицо рукой. Но кто-то будто дёрнул её — в тот же миг она упала и почувствовала, как поволокли её по земле. Кричать не могла. Пыль забивала рот и дыхание. Без сознания от боли во всём теле. Наконец её поставили на ноги. Рядом с другими перепуганными женщинами. Это был плен. Женщины постепенно осознавали это и становились словно обезумевшие: кричали, рвали на себе волосы, рубахи. Просили милости у старых и новых богов. Кляли этот час, кляли свой род, кляли князей, что наводят междоусобицы на землю и не могут защитить её от половцев. Лемент и плач разрывали небо. Но оно не проваливалось от печали и скорби. Так же нежилось голубизной, как и час назад. Так же плыло по нему солнце и улыбалось каждому — заглядывало в хищные глаза половца и сушило отчаяние в глазах матерей…
Под вечер пленных согнали в кучу в большой людской табор. Женщины и мужчины. У всех руки скручены за спиной. Каждый привязан за шею к натянутой толстой верёвке, со всех сторон пленников окружали всадники-половцы с длинными ременными бичами в руках.
Погнали…
Рядом грохотали повозки, гружённые награбленным добром. Длинная-длинная вереница их тянулась, извиваясь дорогой, скрывалась за холмами, и конца-края не видно. И ещё длиннее вереница пленных шла обочиной пути. Все нанизаны на одну толстую верёвку. А дальше в пыли шли табуны коней, стада коров, овец, волов. Всё это катилось на полдень. Всё это катилось на полдень. Кровь русских людей и богатства их переливались в ордынские степи…
Солнце немилосердно жгло в непокрытые головы. Сухой ветер сушил-высушивал глаза. Спивал пот с чела и спины, спивал слёзы…
Опухал язык. Песочило в глазах. Ноги наливались тяжестью.
Где же он, тот степь половецкий? За Россю? За Тясмином? За Сулой? Скорее бы остановиться… Упасть на землю. Растянуть руки. А потом — и умереть…
В опустошённых, раздавленных городах и сёлах тёплый весенний ветер тоскливо завывал в дымоходах пустых хат, разбрасывал по дворам солому и перья, развеивал пепел и прах… Голосили женщины. Жгучую слезу снимал с глаз пахарь, что потерял сыновей и дочерей, скотину и коня…
… А в Печерской обители сидел над своим пергаментом святой монах Нестор и лил слёзы над разорением русской земли. Проклинал князей-междоусобников. Ведь это они — Олег, сын Святослава Черниговского, прозванный Гориславичем, и Борис, сын Вячеслава Ярославича, привели поганых половцев на Русь, на Переяслав, на князя Всеволода, чтобы отобрать у него отчину. "И победили половцы Русь, и многие убиты были… Олег и Борис пришли в Чернигов, думая, что победили, а на самом деле земле Русской великое зло сотворили".
Через много дней за какой-то рекой углядели пленники дивный град. Высокие серые башенки полукругом стояли к югу и глядели в небо чёрными ямами круглых входов.
Навстречу орде выехали всадники. В таких же бараних шкурах на плечах, остроконечных кожаных шлемах на головах, как и те, что брали в плен. Серой ватагой мчались следом голопузые черноглазые детишки. Рядом с ними неслись обезумев стаи бело-серых волкоподобных псов. Радостный лемент, лай, визг, ржание коней — всё указывало на то, что пленники прибыли к стойбищу. Их отовсюду дёргали, щупали грубыми пальцами, разглядывали животы, груди, руки, заглядывали в зубы. После таких осмотров у некоторых пленников появлялись на шее красные ленточки.
— Клеймить будут… — бросил кто-то из пленных… — Это для их хана отбирают лучших. Для лютого Итларя!..
Хан Итларь… Лютый хан…
Начали отвязывать от длинной верёвки, брали под руки и подводили к костру. Возле него стояли крепкие половцы в серых рубищах, подпоясанные широкими кожаными ремнями. Они хватали пленников за волосы, белозубо разевали рты — улыбались или злобились — не разобрать, но мгновенным движением руки прижимали к челу своей жертвы раскалённое железное колечко — тамгу.
— Хана Итларя раб… Хана Итларя…
Очнулась Гайка в каком-то полутёмном шатре. Потрогала рукой стену — сухое войлок. Под ней — войлок. Вверху круглая крыша, а в ней открытое оконце, что глядело в голубизну неба. Лишь белая тучка зацепится за край того оконца да вспорхнёт крылом какая-то пташка. И исчезнет.
Догадалась: это та самая башня хана Итларя. Войлочный дом на колёсах. Издали, когда их много рядом, они похожи на серый городок. Стоят эти башни-шатры на широких возах, запрягают те возы в несколько пар волов — в два и в три ряда.
Эта башня — теперь её дом. Дом хана Итларя лютого… Удушить себя здесь — и всё с концом.
Но Гордатко?! Сыночек-колокольчик!.. Дитятко её…
Зарыдала Гайка. В отчаянии колотила головой о мягкую войлочную стену… Сыночек-голосочек… её кровиночка-зернышко… Где же он ныне? Голодный ли, сытый ли, умытый ли, заплаканный?..
Устала, затихла… Верно, Нига успела-таки убежать в рощу. Бежала же туда огородами… Наверное же, спасла её Гордатка… Так, должно быть, и есть. Живой сыночек её! Живой!.. У бабки своей Ниги…
Нет, не умирать она должна — выжить. Вернуться к сыну, к ластёнку своему тёпленькому… вдохнуть его тельцем…. Гордаточко, сыночек… Не заметила, как вошла в башню, пригибаясь, какая-то женщина… По самые глаза платком завязано лицо.
— Болит? — склонилась над ней.
Гайка молчала. Отвернулась лицом к стене.
— Повернись, я тебе приложу травки целебной к плечу. — Женщина присела на край ложа.
Гайка насторожилась. Женщина в широких штанах-шароварах, сверху серый халат из грубой ткани. А говорит не как половчанка. Пленница… Повернулась к ней.
— Кто ты, сестра?
— Русинка я. Когда-то и меня вот так… в плен взяли. Ещё когда князь Изяслав побежал с Альты.
— Что делаешь здесь?
— Всё. Коров дою. Стада перегоняю. А прежде всего тут нужно детей рожать.
— Каких детей? Что говоришь? — испугалась Гайка и приподнялась на своём ложе.
— Говорю, как есть. Детей ханских. Половецких. Не будешь рожать — клеймо на лоб поставят и в степь выгонят. На ветры. На морозы. В челядь. За две зимы погибнешь.
— А ты? Столько лет — и живёшь.
— Живу… — вздохнула пленница и отвернулась. Развязала узелок, что вынула из-за пазухи, взяла щепоть травяной трухи, посыпала обожжённое Гайкино плечо..
— Хан Итларь… злой?
— Увидишь, сестра, — говорила спокойно, а горячие прозрачные капли, словно горошины, катились из её глаз на Гайкино тело.
— Такой же я была когда-то… В свои девятнадцать весен.
Гайка пристально всмотрелась в её постаревшее, измятое лицо, в её безжизненные, выплаканные, словно слепые глаза, на обвисшие — до живота — груди, на большой, растянутый живот. Сколько же чад родила она хану Итларю? И знает ли их? Любит ли?
— Как тебя и назвали? — спохватилась Гайка. Надо ж было давно спросить.
— Отрадой назвали. Но никто здесь не зовёт меня так. Всё — Ула, Ула. Как хан назвал.
— А я буду звать тебя Отрадой. Чтобы не забывала своего имени. Меня зови Гайкой.
— Спаси тебя бог, сестра… Детей своих старших я научила своей речи. Русичи же они. Крестила их с малолетства, украдкой песен напевала. Может, когда-нибудь им судьба улыбнётся. Родную землю обнимут.
Гайка заплакала. Кто же её Гордатке будет ныне песни петь? Кто научит добру?
Отрада-Ула принесла Гайке козьего молока. Чтобы быстрее силы восстановить. Из-за пазухи халата вынула кусок свежего овечьего сыра — скруту. Шёпотом сказала:
— Сыновья мои приехали с пастбища. Мои Славята и Борис стерегут отары овец. Пей, выздоравливай скорее.
Стан хана Итларя скоро откатился за Тясмин, перешёл через Днепр, покатился за Сулу.
Отрада-Ула сказала: хан боится города Воина, что в устье Сулы возвели русичи. В нём сидели крепкие боевые дружины, которые оттесняли степняков с украин земли русской. Вместе с городом Торческом, где жили берендеи и торки, Воин был крепким стражем земли русской.
Наконец башни хана Итларя остановились. Снова стали полукругом к югу, а посередине — самая большая башня — дом хана Итларя. Рядом с ним — башни его жён и наложниц.
Отрада-Ула, закрыв лицо белым платком до самых глаз, распоряжалась вокруг. Башни наложниц должны стоять на расстоянии полёта камня — слева. Справа — ставят свои башни жёны. За ними — старшие сыновья ханские, их жёны и наложницы. А уж потом — прочая чадь Итларева: сторожа, батыры, челядь, конюхи…
Вечером, когда все уже устроили, как положено, свои жилища, Отрада-Ула сказала Гайке:
— Итларь зовёт тебя к себе.
Гайка вздрогнула, словно рыбина. Губы её задрожали, глаза вспыхнули зеленоватой синевой.
— Никуда не денешься, сестра… Будь с ним ласковой.
Спина Отрады-Улы вдруг ещё больше согнулась, как у немощной старухи.
Белая башня хана Итларя напоминала уютную, чистую хату. Посередине, на белых бараних шкурах, устилавших пол, стоял большой золотой подсвечник. В нём горела толстая сальная свеча. Но того света хватало, чтобы осветить смуглое подвижное лицо ещё не старого половца, который с жадным любопытством в раскосых узких глазах оглядывал Гайку. Обшаривал взглядом её шею, бёдра, живот. Его сильное, обнажённое до пояса тело бугрилось твёрдыми узлами мышц. На голове чёрные блестящие волосы заплетены в косицу. Ноги Итларя прикрывали широкие, из тонкой кожи штаны.
Гайка не могла понять, каким было его лицо, мужественным ли. Оно показалось ей каким-то загадочным.
Итларь показал ей рукой рядом с собой. Мол, садись возле меня. Но Гайка решительно ступила к нему шаг, развела руки в стороны, улыбнулась — ей совсем не казался этот лютый Итларь страшным. Села.
Итларь поднялся на ноги, улыбнулся и сам, удивляясь, отчего этой красивой белотелой пленнице так весело у него. Почему она радуется встрече с ним, а не бежит, не рыдает, как это делали другие. Не догадывался, что той улыбкой Гайка выметала из своего оцепеневшего тела страх, расковывала свою душу и вселяла в себя отвагу и отчаянность.
Итларь тронул её за плечо, своей шершавой грубой рукой снял с неё тонкую вуаль, в которую Отрада-Ула завернула её.