Там сейчас гудело огромное пламя.
Для кочевников то верный знак, что люди где-то близко. Но уже поздно возвращаться. Оставалось одно: бежать… бежать… вперёд. К густым гаям Днестра… Через два дня они и добегут…
Уже не оглядывались. Смотрели только вперёд… Взглядом ощупывали каждый холм, каждый овраг, каждый куст. Приближалась ночь. Кони напрягали последние силы.
Передовой отряд кочевников, который, как правило, прокладывает путь всей орде, уже, верно, послал к их костру своих лазутчиков. Они учуяли рядом людей.
Может, за ними уже летит погоня. А может, она начнётся завтра.
Степь засияла огненными дождями. Недаром август месяц люди чаще называют заревом. Глубокое звёздное Небо то и дело вспыхивало далёкими отблесками Маланки. Верно, сонный бог, хранитель огня Перун, набирает силу в своё тело, чтобы потом промчаться с грохотом по Небесной Степи и испепелить огненными стрелами злых и обречённых.
«Испепели чёрную смерть нашу, Перуне-Огнище, — мысленно молился Власт. — Порази её стрелами своими. Сломи копья, согни мечи, чтоб в землю ушли. Отними у них силу плотскую, чтоб род их пресёкся, чтоб имя их забыли люди…»
Уставшие всадники остановились на отдых.
Бодай бы они не просыпались!..
Их разбудил пронзительный женский крик. Кричала Радка. Кричала каким-то чужим, диким криком.
Добрын и Власт разом вскочили и, прижавшись спинами друг к другу, выхватили мечи. Не понимали, где враг. Только слышали шелест травы, а Радкин стон уже доносился издали. Её тащили на аркане!..
А в эту минуту вскрикнул Власт.
— Берегись!.. — И захрипел…
Мерцали звёзды в предрассветном небе. Земля пахла перестоем трав. Горьким полыном и чабрецом. И тёплым ветром.
Как и издавна.
Перед глазами Нестора чадит догорающая свеча. Пожелтевший пергамент выкатившись из рук… В окошко кельи пробивается синий рассвет.
Пора к заутрене. Сейчас ударят в клепало…
Оглавление третье
Шапка Мономана
Сознание — твой нагай, ты на последней грани.
Пусть дрожит костяк, струится плотью кровь.
Лети и борись, зализывая раны,
Вставай и падай победно вновь…
Э. Верхарн
Князь Всеволод — младший из сыновей Ярослава Мудрого — был уже немолод, когда достиг вожделенного стола своего отца. Но оттого не стал счастливым. Всё напоминало ему о хрупкости его власти. Отовсюду ловил на себе враждебные взгляды — крадущиеся и открытые, мнимые и явные. Душа его не вознеслась в радости, напротив — попала в сети сомнений и невесёлых дум. В сети раба. Потому в мыслях и делах его не было твёрдости государя, а всё охватило недоверие, лишившее его мягкости, а может и человечности.
Не доверял отцу митрополиту Иоанну; не верил своей жене-гречанке Марии Мономаховне и не верил отрокам-челядинцам, что сновали по княжескому двору. Спал и видел своего старшего брата — Изяслава, который ещё сидел в Кракове и, верно, что-то замышлял против него.
Всеволод Ярославич запирался в своей ложнице с книгами. Греческими и латинскими, сарацинскими, английскими, фряжскими. Среди них отдыхала его утомлённая душа.
Дела же княжеские не ладились. Весной убежал из-под его руки старший сын Святослав — Олег. Убежал в Тмутаракань. Кто-то в новгородской земле убил другого Святославича — Глеба. Тень убийцы упала на него. А старший сын соперника Изяслава — Святополк — сел в Новгород.
Новгород… Оттуда, — издавна так повелось, — князья садились на киевский стол.
Из заросских степей пришла весть от крещёного хана Осеня: заволновались половецкие вежи, половцы собираются на Русь… И в это время из Польши двинулся с лядскими ратями и волынскими дружинами меньших князей сам Изяслав. Двинулся на Всеволода.
Всеволод метался в отчаянии по светлицам терема. Искал себе отрады или забвения. Но их не было. Не чувствовал за собой мощи, чтобы удержаться в стольном Киеве. Не было и силы, которая могла бы его поддержать.
Византия? Ромейские императоры? Там смута и мятежи вельмож, нашествия турок-сельджуков, бунты в провинциях, бесконечная смена императоров на троне… Малопольские князья — на стороне своего родича Изяслава и Гертруды. Немецкий император Генрих Четвёртый низложен папой Григорием и отлучён от церкви; папа Григорий Седьмой борется с антипапой Климентом Третьим. Английский король Гарольд, сват Всеволодов, разбит Вильгельмом и его норманнами при Гастингсе, потерял свои владения на Британских островах.
Одно только и осталось от него: дочь Гита, невестка Всеволода, жена старшего сына его — Владимира…
Мир вокруг колотился и истекал кровью. И в том мире Всеволод Ярославич был одинок.
А из-за Роси, из степей, поднимается неотвратимая навала половецких веж. Что делать? Куда бежать? От кого прежде защищать отчизну свою — от Изяслава или от половцев?
Бросил взгляд на маленький столик под иконами. Витая ножка, внизу распластанная четырьмя виноградными листьями. Сверху — круглое, из белого мрамора кольцо. Дар ромеев. На этом столике лежит царская шапка бывшего императора Византии Константина Мономаха. Говорили ему: «Сия шапка тебе принесёт царскую власть». Вот… Он — киевский князь… Шапка Мономаха дала ему высшую власть в русской земле. Но какая тяжкая она!..
Отворил дверь в сени, кликнул отрока. Быстроглазый светловолосый мальчишка вырос в дверях.
— Позови моего сына, князя Владимира.
Отрок неслышно исчез за дверью.
Всеволод размышлял:
Владимира пошлёт в степь. А сам с дружиной пойдёт против Изяслава.
Кареглазый чернобородый крепыш метнул горячий взгляд по лицу отца-князя. Вмиг приветливая улыбка исчезла с его лица.
— Половцы?
Всеволод утвердительно кивнул.
— Дозволь, отец, совет тебе подать. — В тёмно-медовых зеницах молодого князя вскипала горячность. Всеволод сжал губы. Сын его жаждет учить отца? Не рано ли? Но ничего не сказал. Владимир уже без пыла в словах вяло промолвил:
— Надо бы к тем степным поганцам послать попов-крестителей. Верой и крестом пусть укротят язычников.
— Не примут, перебьют.
— Почему же? Хан Осень, видишь, крестился сам и челядь свою крестил.
— Что с того? Христианином не стал. Кочует в степях. Надо разослать биричей по всем землям, звать на рать.
— Согласен, — поспешил кивнуть Владимир. Чувствовал, что отец ревниво относится к его советам, хотя во всех делах Русской земли и полагается на него. Всюду посылает своего старшего сына Владимира, который правит именем отца крепко и уверенно.
Всеволод поднялся на ноги, подошёл к мраморному столику. Шапка Мономаха играла дивными лучами изумрудов, рубинов, алмазов.
Внизу украшена чёрным соболем. Была нарядна и почётна. Словно светилась силой и могуществом вселенской византийской державы.
Символ власти! Удержит ли он на себе тяжесть её власти? Или, может, перехватит её его сын — Владимир? Такой уверенный, хваткий до всего, пылкий…
Зыркнул исподлобья на Владимира. Тот потушил в глазах восхищение сиянием Мономаховой шапки. Понял отцовские сомнения. Жаль стало ему отца. И обидно на него. Если уж не верить родному сыну, то кому же тогда верить на этом свете!..
Всеволод побрёл к ложнице.
Полный, тяжёлый на тело, неторопливый в движениях младший Ярославич страдал от того, что на его век досталось меньше всего отцовской славы и чести. А своим мечом он не умел их добывать.
Всеволод подошёл к распахнутому окну. И вдруг в удивлении отступил. К высокому крыльцу его терема приближались двое простоволосых босоногих монахов. В власяницах, с высокими сучковатыми посохами, с гордо поднятыми белобородыми лицами. Приближались к крыльцу важно, твёрдо, уверенно.
Так могли держать себя только печерские монахи, независимые от суеты мира и от силы чьей бы то ни было власти. Монахи княжеских монастырей были другими: ходили в добротных рясах, на ногах сапоги или постолы, фигуры согбенные, просящие, взгляд глаз заискивающий, уста готовые в любой миг восхвалять и превозносить того, кто щедро дарит за славословия.
Печерцы вошли в княжескую гридницу, где ещё сидел молодой князь Владимир. Не поклонившись, стали перед Всеволодом, пристально смотрели в глаза. Всеволод ожидающе изучал их взглядом, удивлялся их схожести. Одинаковые власяницы, белые бороды, белые волосы до плеч.
Только один был выше, глаза имел большие, детски-голубые, другой — видом древнее, глаза серые, потусторонние, с отвислыми мешочками под ними.
— К тебе, князь, святые отцы печерские, — сказал Владимир и подошёл ближе к Всеволоду. С удивлением разглядывал потрескавшиеся, чёрные ноги монахов.
— Именем бога, князь Всеволоде,
именем твоего отца и всей русской земли… — шагнул вперёд древний старец. Голос у него был сильный и низкий — ни крупицы старческой усталости или немощи. — Просим тебя, Ярославич: возьми
дружину свою, и пойди к брату своему старшему Изяславу, и сотвори мир. И пусть Изяслав по закону сядет на отчине и дедовщине своей. Как заповедал то отец ваш — Ярослав. А я, раб божий Никон, сию заповедь моего повелителя и мудрого государя дал обет богу и покойному Ярославу чадам его напоминать день и ночь. Законом нужно укреплять землю русскую и выводить смуту меж братьями-князьями.
— Иларионе, это ты? — изумился Всеволод.
Никон-Иларион промолчал. Ясными глазами глянул на низколобого потомка древнего своего повелителя и авдонома Руси — Ярослава Мудрого. Ни большим телом, ни сильным духом, ни тихим голосом не напоминал Всеволод своего отца — све́йская кровь матери его Ингигерды остудила его сердце и тело.
— Но ведь отец наш сам разделил русскую землю меж нами.
— Разделил, чтобы каждый был сыт и не зарился на брата от голодной зависти. Но стольный Киев — над всеми землями голова, всем городам русским — мать. И в нём сидеть старшему от колена Ярославова, — горячо светился ясностью глаз Иларион-Никон.
— Почему старшему, Иларионе? Почему не мудрейшему? — вмешался и Владимир.
Всеволод довольно кивнул. Так-так, почему не разумнейшему должно принадлежать старшинство в земле русской?
Вот он, Всеволод, благословенный и любимый сын отца Ярослава, — за мудрость почитаемый. Не выезжал в чужие страны, дома сидя выучил пять чужих языков, и в книгах мудрых утешался, и многое ему открылось в мире. Разве не он достоин держать правило государя в Русской земле? Разве не он способен поддерживать тот светильник знаний, который зажёг ещё его дед Владимир Креститель? Вот ныне он, Всеволод, «Русскую правду» Ярослава перечитал.