Острогами пришпоривает коня. Но почему-то нет никакого селения. Не слышно лая псов. Где он?
Вдруг конь под ним повалился на передние ноги, потом — на задние.
Будимир соскочил на землю, упал грудью на шуршащую сухую траву, ухом приложился к земле.
Земля молчала. Лишь тревожный топот коней, что догоняли его. Коснулся рукой коня — тот тяжело дышал. В последний раз вбирал в грудь дух степи. Загнал.
Поднялся, приложил ладони к устам, по-разбойничьи свистнул.
Второй конь подошёл к нему, махнул головой, послушно подставил спину для седла. Будимир погладил его по широкому лбу, почесал бока, вмиг взлетел в седло.
— Что, брат Одар, — ласково припал к его горячей гриве. — Неси во весь опор. Вон видишь, уже и Месяц-Сварожич нам путь освещает…
Будимир поднялся в стременах. Простёр руки к месяцу. Глаза его вобрали в себя столько лунного сияния, сколько могли поглотить глубокие зрачки уличанина.
— Ты, сын всемогущего бога Неба-Сварога, ты, ночное светило, отец вечной Тьмы! Ты, владыка снов и страж дубрав. Ты, хранитель тайн Ночи и помощник татей… исцелитель больных и утешитель несчастных… Внемли моей молитве… помоги моему верному Одару! Дай силы ему в теле, быстроты в ноги… Защити от камня и стрелы коварной… Отведи замыслы злого Чура и Пека… Убережи от Мораны-смерти…
Будимир сложил на груди одеревеневшие руки. Подумал, о чём ещё попросить у полноликого доброго бога Ночного Неба.
— К тебе слово моё… моление моё. Не насылай туч на Небо, не скрывай от глаз моих Белую Дорогу и Полуночную звезду. Род мой за то принесёт тебе в жертву величайшего тура, а я добуду из сухого дерева живой огонь и в дни разгорания Солнца зажгу и тебе бадняк…
Ночь лишь начиналась. Если всё время всматриваться в Большую Медведицу и пересекать Белую Дорогу, то к утру он должен увидеть стены Роденя, городка на реке Роси, где она соединяется с Днепром. Там и начинается земля росичей и полян.
Уличанину Будимиру казалось, что этот путь, от Приднепровской Луки и Пересеченя до Роденя, он осилит быстро, за две ночи и один день.
В его теле ещё бурлила горячая молодость, а юность всегда летает на крыльях и не может усмирять буйство желаний трезвостью разума.
И всё же — никто ещё в этом мире, питающемся силами всемогущего Рода и согревающемся теплом Даждь-бога-Солнца, что таится во тьме Ночи под блестящим Свароговым оком, ещё не пожелал променять доверчивость неопытной молодости на мудрость преклонных лет. И то хорошо, и то знают лишь люди, ибо отчаянность юности способна творить земные чудеса и побеждать там, где мудрые осторожники обходят стороной…
С вечера над Девичьей горой, где стояла древняя каменная баба, вспыхивали высокие костры. Если немного отойти от Лепесовки туда, где заканчивалась улица высокой, неведомо кем насыпанной могилой (никто из дулебского народа того не помнил), то можно было разглядеть, как у костров мелькают чёрные тени. А если подойти ещё ближе к той Девичьей горе, то можно было ясно услышать и девичьи песни, и парубочьи покрики, что катились над нивами и лесами и тихо плескались в волны Буга-реки:
Ой чьё ж то поле задремало стоя?
Задремало, задремало!..
Ой чьё ж то поле запело стоя?
Запело, запело!..
Та песня вечерняя будто убаюкивала-туманила тёмные хатки Лепесовки, Сокиринцев, Новой Веси, Дивинска и многих других дулебских сёл, что полукругом раскинулись вокруг Девичьей горы и словно плыли в звёздном океане Ночи…
Улицами села проехали двое усталых верховых. В Лепесовке никто на них не обратил внимания. То были вестники от полян и северян, два вежливых молодых мужа — Добрын и Власт, что прибыли к вождям дулебского племени с тяжёлой новостью. Они удивлённо переглядывались между собой: безопасно живёт народ
дулебский! Поёт песни, водит хороводы на Девичьей горе, упивается сладостью тёплой Ночи…
Безопасное межсезонье… Видно, давно уж — извековечно! — не видели дулебы врагов, что накатываются из Степи, где восходит Солнце, и чёрными тучами наседают на славянские племена полян, северян, уличей. Дулебы сидят за Севером и Полянами, южные их рубежи давно заняли уличи и тиверцы; северную сторону стерегут городки и веси древлян и дреговичей. Ныне дулебский народ собрал хлеб. Повсюду начинается теперь праздник урожая — праздник доброго духа славянского народа Волоса, который печётся о хлебе, о скоте и о силе людской.
Тесляры-умельцы уже оттёсывали срубленные осенью брёвна, чтобы завтра из них поставить посреди улицы села столы и лавки. Здесь начнётся застолье всех односельчан, родичей, гостей из соседних сёл. Те столы будут гнуться от пышных караваев, пирогов с яблоками, перепеч с маком, от мисок с мясом, печенью, рыбой, свепетом[43]…
Всё то ведали Добрын и Власт, проезжая широкой улицей, где были свалены в кучу белые, только что обтёсанные доски для столов. Ибо все племена славянской речи имели одинаковые обычаи…
Вестники не идут к Девичьей горе. Зачем говорить с молодыми? Им, вестникам, нужны старейшины родов. Слишком важные у них дела. А тех старейшин ныне можно найти за селом в капище.
— Дулебы полагаются лишь на Берегинь да Оберегов! — хрипловато смеётся Власт. — Вокруг нигде застав не держат.
— Потому что за нами они, брат, за спинами прочих племён. Потому и спокойны. Зачем им та стража? С юга кочевой вал разобьётся о великий народ тиверский да уличей. С востока — о наши и ваши головы. Привыкли…
— Наши племена — как заборола от Степи. Кто только двинется оттуда — сперва в наши груди целит.
— Похоже, дулебы к нам не пристанут ныне… — раздумывает вслух Добрын. — Эту беду снова самим нам придётся отражать.
Остановились на окраине Лепесовки. Власт устало снял с головы войлочную остроконечную мегерку[44] — пилей.
— Останусь при конях. А ты, Добрын, иди к ним сам. Говорили ведь, бывал…
— Приходилось. Хоть бы того не было.
Добрын слез с коня, бросил повод в руки Власту. Лишь он знал, что здесь, на окраине Лепесовки, в дубраве, древнее капище, где живут духи добрых богов и души умерших предков рода.
Пять-шесть лет назад, когда булгары катились с Великой Реки, Добрын впервые прибыл к дулебам. Тогда поляне соединились с росами и тиверцами и оттеснили кочевников к побережью Русского моря. Дулебы лишь посмеялись в спины воям: вы защищайтесь, а мы — в поле нивы будем пахать. И дружина у нас мала, не в силах меча держать… Всё то была ложь. Добрын ведал о том, как и все поляне и все росы. Дулебам враг тот не угрожал.
Какой же ответ ныне дадут вестникам?
Переступив порог низкого деревянного капища, Добрын попал в просторное святилище. Посреди него стоял высеченный из белого камня четырёхликий бог дулебов Святовид. Он одновременно смотрел во все четыре стороны света — то с лукавой усмешкой на тонких губах, под длинными усами, то с жестоким прищуром глаза под нахмуренной бровью, то будто грустно вглядывался вдаль или мечтательно погружался в раздумья. Голову Святовида покрывала высокая шапка, напоминавшая смушковые шапки пастухов. Руки тяжело упирались в рукоять меча, а внизу, под ногами, которые так крепко стояли на земле, словно вросли в неё, было высечено два перекрещенных копья и серп. Бог Святовид, должно быть, тоже пахал землю, сеял хлеб, жал его и ломал копья тех, кто посягал на добытое в поте лица добро.
В эту ночь Святовид всех встречал весёлой улыбкой.
На медных опаницах[45], что стоят на треножниках у ног Святовида, на огне шкворчали куски говядины, веприны, целые зажаренные куропатки, гуси, утки. На широкой сковороде жарилась рыба, которой богат Западный Буг и его заводи — круглобокие веризубы, караси, сомы, безкостные угри, тяжёлые осетры и другая рыбья снедь. А вокруг того требища стояли кожаные мехи с зерном.
Высокий худой старец в длинной белой рубахе ходил вокруг требища, понемногу набирал зерна в горсть, сыпал его на жар.
Вдоль деревянных стен капища из брёвен, поставленных стоймя, вплотную одна к другой, сидели на лавках старейшие поселяне Лепесовки и окрестных селищ. Они отбирали из снопов, что лежали возле них на земле, лучшие колоски и передавали молодым жницам, что сидели тут же и, тихо напевая, вязали из тех колосков, тысячелистника, жёлтых соцветий бессмертника длинный венок — бороду для бога Волоса. Следующей весной зёрнами из того венка пахари начнут засевать своё поле. А ныне — они славили нынешний урожай.
Добра нивушка была! Сто коп жита уродила и ещё похвалилась, копу переборола. Запрягайте валы, поедем в дубраву сосенки рубить, копны подпирать!
Добрын, постояв у дверей, поклонился дулебскому идолу Святовиду и обратился к старшине — старшему волхву Остромову, почтенным мужам Годину, Вольге, Прибику, которые ожидали прибылого.
Когда во время волхвования появляется далёкий вестник, когда на нём серая от пота и пыли рубаха, а под глазами залегли тёмные тени усталости, то ясно, что принёс он недобрые вести. Какая-то беда надвигается на их жилища, на их капища и их род.
Неясная тревога наполнила капище. Остромов чаще, чем следовало, сыпал зерно на требище; жницы-вязальщицы стали сбиваться со слов песни. Но всё же каждый продолжал делать своё дело. Ведь сегодня — не пахари, а мудрецы пашут свою ниву. Так велел обычай. Почтение к хлебу насущному — выше всякой суеты. Мудрецы пашут свою ниву в человеческих душах и засевают её зерном заповедей, для памяти рода. Память хранит род. Смертный человек — бессмертен в своих надеждах и в своей памяти. Когда же он теряет память и слово, когда губит обычай — его забывают боги. И он исчезает бесследно на сей земле. Потому волхвы дулебов, как и в других племенах, печалились о том, чтобы из поколения в поколение внуки и правнуки заботились о чести хлеборобской, чтобы уничтожить рабство души и чтобы не мертвели сердца, и чтобы не губилось слово и не пересыхали реки памяти…
Старший волхв дулебского племени говорил сначала тихо, потом громче. Добрын слышал уже отдельные слова, а далее и вовсе погрузился в них.
— Аще когда лень в теле, Земля-мать росой-потом не отдаст, зелом-плодом не одарит, заморит род людской голодом, высушит колодцы и источники, реки и потоки, завянет травы-волосы… То пусть же сын Неба и Земли, ясновидящий Святовид, отведёт от нас ту напасть, да даст силы в руки и в тело, дабы потом, зерном, чадами и своими могилами засеяли мы нашу землю.