Да не опустеет душа племени нашего. Ибо если душа опустеет — опустеет мир, отрекутся от неё боги, и в землю сойдёт род наш… Прими, великий Святовиде, наш хлеб, и нашу молитву, и наше слово благодарности, не оскуди нашу память и наш род, дабы мир воздал нам своими плодами и утвердил на земле…
Веночницы обвили вокруг Святовида венком, Остромов легко провёл по нему рукой, а женщины-вязальщицы сняли длиннющий венок и понесли из капища. Волхв вслед им посыпал зерном из горсти…
Только теперь Остромов направился к гостю.
— Вижу, Добрын, снова у нас. С чем приехал?
— Беда хлопает крыльями над нашей землёй. Поляне просят дулебов посоветоваться. С нами Север и Рось.
Остромов поманил пальцем двух старейшин.
— В толковины[46] просят нас поляне. Рать держать вместе.
Сухой, согбенный, словно переломленный пополам в пояснице[47] Годин приставил ладонь к уху.
— Против кого?
— Пока не ведаем. Степь двинулась на нас. Чёрная степь. — Надобно веть[48] держать!
Добрын усмехнулся уголками губ: тогда так же ему сказали — веть держать. А потом — отказали. Теперь Годин обернулся снова с тем же лукавым лицом.
— У нас чащи. Великая орда не продерётся сквозь нашу землю. — Сухой смешок затрещал у него в горле, словно аистиный клёкот. — То уличам и тиверцам надобно кочевников бояться. Да вам.
— Северянам также. Их могут достать с Донца, — кашлянул в огромный потрескавшийся кулак Прибин. И сам он казался Добрыну старым потрескавшимся гарбузом.
Остромов стоял в стороне, знал, что слова сии будут горькими для полян. И это уже во второй раз! Но подставлять плечи дулебского племени под мечи, что их, без сомнения, не достанут здесь, не желал. Добрын повернулся к волхву.
— Речь твоя, волхв, весьма мудра. Кланяюсь тебе за то, что умеешь хранить обычай славянский и любовь к земле. Она щедро воздаёт вам за это. — Добрын склонил голову в коротком поклоне. — Но если бы в твоём слове была ещё одна заповедь — землю свою нужно хранить и множить не только потом и серпами, но и мечами. Так учит волхв полян и росов мудрый Славута. Память Слова могут уничтожить чужие воины, уничтожить вместе с именем народа. Так велели тебе сказать старейшины полян.
Старый волхв поклонился до земли.
— Благодарю старейшин. Но у дулебов своя мудрость. Её освятил наш Святовид. Потому и живём лучше всех племён славянских!
— Живёте лучше, ибо за нашими спинами, волхв! — горячо блеснул глазами Добрын. — А того и не видите, что ныне плодите измену — братьев своих в иных племенах не хотите поддержать своими мечами. Разве Святовид ваш не учил тому, что у изменников чахнет душа и гниёт корень?
— Старейшины так говорят все; нет на то нашей воли. Не так ли? — обратился Остромов к Годину и Прибину. Те закивали головами… — Так и скажи своим старейшинам. Имеем заботиться о своих хлопотах.
Остромов первым вышел из капища. Добрын остолбенело стоял против каменного Святовида, который одним глазом безжизненно подмигивал кому-то, а другим лукаво улыбался ему. Многоликий Святовиде, зачем учишь ты лукавству детей своих? Разве дулебы, поляне, росичи, уличи не одного корня — славянского?.. Зачем не научил волхва дулебского глядеть на Небо? Неужто он умеет видеть лишь клочок земли под собою и не умеет сердцем чуять силу и мощь всего народа славянского?..
Добрын медленно брёл к опушке, где его ожидал Власт. К Девичьей горе несли венок Волосу, несли свечи в руках, что мерцали в темноте, словно живые звёзды, несли свои песни-заклинания. И убаюканный ими владыка Неба Сварог, оставив свои небесные заботы, осыпал жнецов-хлеборобов звёздным дождём. Добрын упал на тёплую траву.
Короткая мудрость правит словом Остромова — так и скажет он своим старейшинам. Вознёсся старец велеречивый гордостью своей над другими, и сердце его, и разум его пленили слишком земные желания. Волхвы — избранники богов, значит должны уметь сеять добро не только для своего живота и живота своих кровных… Беда, когда мудрый муж становится сытым собой…
От печальных раздумий его отвлекла песня. Она была то далеко, то будто совсем близко. Так близко, что вошла в сердце — с тем высоким девичьим голосом:
Месяц, месяченьку! Освети нам дороженьку,
Чтобы мы не заблудили, веночек не сгубили.
Наш веночек красный, как месяц ясный,
Выше плота возвышается, дороже злата считается,
Выше горы ещё, ярче звёздочек блеснёт…
Добрын подскочил на тот голос. Неужто то её, Радки, песня вьётся к звёздам? Неужто она ещё поёт девичьи песни? Пять лет назад услышал он здесь впервые тот голос. Но тогда ему было шестнадцать весен… И не ведал он тогда, что в душе человека нет ничего слаще зова звонкого голоса…
С тех пор он помнил Радку. Может, потому ныне и согласился снова приехать в Лепесовку, к Остромову.
Месяц, месяченьку-у! Освети нам опять дороженьку…
Пусть поспит дядька Власт. Пусть усталость освободит его тело. Скоро он его поднимет — им надлежит отправляться вдвоём к тиверцам. А может, им заехать к Радке? Забрать и её с собой? Почему бы и нет — он успеет переговорить с девушкой… Наутро скажет волхв: Добрын умыкнул девку, яко дикий древлянин альбо северянин. Зачем не просил её в жёны у старейшин? Дулебки охотно идут за полян и за росов — те имеют по одной жене и чтят её, как единственную мать свою. Но разве есть хоть один день у Добрына? Нет и целой ночи. Им надлежит спешить…
Дядька Власт за свою жизнь, верно, не одну жену умыкнул на плясках да игрищах меж сёлами северянскими. Он поможет ему забрать Радку. Для него это не будет отступничеством ни перед своими богами, ни перед своим родом.
Добрын подошёл к коню, снял путы, вскочил на него верхом. Направился к Лепесовке.
Сведущие говорили, что род росичей происходил от полян. Некогда, в давние времена, он будто бы поселился на берегах тихой и ласковой реки, что несла свои воды среди росистых лугов. Оттого, говорили, и имя было — Рось. Ныне этот род разросся в великий хлебопашеский народ.
Могучий покровитель его — Род, которому поклоняются все боги Неба и Земли, который вдыхает жизнь во всё живое, который пашет землю сохой или плугом и оплодотворяет её дождями, был щедр к росичам. Он выпасал сытые стада и табуны скота росских поселя́н на густых сочных травах. Потому они хорошо плодились, умножая богатство росичей. Род был щедр и к людям — давал мужам-орачам здоровых жён, и те рожали крепких и смышлёных детей. Из них вырастали умелые хлеборобы и отважные воины. С малых лет их учили крепко держать чепиги плуга и тяжёлый двулезвийный меч.
Так говорили уличи про росов. Будимир всё то вспомнил, когда увидел первые нивы со стернёй. Росичи уже свезли весь хлеб в стодолы.
Над землёй вставал ясный рассвет. Солнце натягивало тонкую шёлковую основу между небом и землёй, путало её прозрачной вуалью утреннего тумана. Солнце не жалело своего блеска, и он отражался в широком плёсе тихой Роси. Солнце щедро сыпало миллиардами серебристых капель, что росой осели на травах… Куда ни кинь глаз — сияние утренней росы… сияние высокого неба… сияние бесконечности, от которой и сам становишься словно выше, чище и светлее…
Будимир напоил Одара. Коня берег теперь больше, чем себя. Двух других всё же загнал в пути…
Высматривал место для переправы. Городки и селения росичей на левом берегу… Правый берег сливался с опасной Степью, что граничила с днепровским разливом и Великой уличиной.
Высушенная ветрами, опалённая солнцем широкая безбрежная Степь начиналась от берегов Понтийского моря, которое ещё называлось Русским, а на востоке солнца соединялась с просторами каспийских равнин. Оттуда, из глубин ещё никем не виданных азийских беспределов, она всегда гнала волны кочевников. Словно океан гнала чёрные бурные валы.
Потому испокон века племена славянской речи боролись с кочевой Степью. Многочисленные её орды с копьями, луками, иной раз с мечами в руках не знали никакого другого занятия, кроме войны.
Народы-орачі, что селились на Поднепровье и в припонтийских степях, были всегда стеснены и гонимы кочевниками. Они отодвинулись с восточного, левого берега Днепра на правый, в полосу лесов и лесных рек.
Как и прежде, всех их соединяли общие обычаи, общие боги, общий язык. Но более всего объединяли общие враги.
Вскоре Будимир увидел на лесистой высокой горе, на противоположном берегу Роси, многоверхий град. Высокие валы с заборолами, со сторожевой башней, крыши нескольких теремов и капищ.
Будимир переплыл реку, напоил коня. Вот он и на земле росичей.
Езженая дорога, на которую вскоре ступил его Одар, привела Будимира к невысокому возвышью в предграде, которое отделялось от дороги большим глубоким оврагом. Ему так и сказали: сначала будет гора Теребка и Холодный яр.
На вершине Теребки возвышался девятиглавый терем, девять остроконечных крыш его сияли против утреннего солнца красно-жёлтыми, будто золотыми красками. Издали казалось, что терем похож на угловатый разноцветный камень, отёсанный какой-то чудесной рукой, будто упавший с небес. Ему сказали: на Теребке увидишь капище росичей.
Между Теребкой с капищем и градом также был яр. Он знал: то должен быть Совкин Яр.
Издали рассматривал росьский град. Хорошо поставили его росичи — со всех сторон крутой горы, на которой он стоит, овраги и крутизны к Днепру. Единственный подход к городу — вот эта дорога, что ведёт прямо к воротам. Над воротами — сторожевая башня. Под остроконечной, как в хатах, крышей — три бойницы. Из них видно далеко в поле и вдоль берегов Днепра и Роси. Из них можно удобно метать копья и стрелы.
Будимир спрыгнул с коня, чтобы тот не устал. По обе стороны дороги, под самым градом, кое-где стояли полукипки.
Сравнялся с жницей, что бросила сноп у дороги. Лицо её закрыто, белая косынка натянута чуть ли не на брови. Одни глаза синели под ними. Жница была молода. Тонкий стан её перетягивал вышитый чёрный пояс, белая рубаха с красно-чёрными извилистыми лентами на рукавах была ещё не ношена. Подол рубахи также сверкал красно-чёрной вышивкой.
Заметив путника, жница остановилась, вынула из-под руки перевесло, начала крутить его, но и глаз не сводила с незнакомца.
— Да помогут боги, — поклонился Будимир. Жница лишь захлопала глазами. — До града ещё далеко? — Спросил нелепицу: град был перед ним. Жница засмеялась.
— А водицы попросить можно? — Будимиру хотелось услышать её голос.
Девушка перестала крутить перевесло, подбежала к полукипку, вынула из-под снопов кувшин и кружку, плеснула в неё воды.
— Старейшины в граде есть? — вдруг вспомнил своё Будимир. — Я вестник.