От уличей.
Лицо девушки будто посветлело под лёгким загаром.
— Степ?.. — тревожно прошептала она.
— Степь… Великая Степь… — вздохнул Будимир и направился дальше. Незавидна участь того, кто приносит дурные вести…
Вскоре Будимир переступил порог княжеского дома. Что это был дом князя, сразу можно было догадаться, увидев над притолокой сени конский хвост — бунчук из чёрных блестящих волос, зажатый сверху большой круглой медной бляхой.
Поля́нский князь Люб жил в большом доме. Такой же глиняный потолок, такие же низкие стены снаружи. Дом наполовину сидел в земле. Внутрь вели ступени вниз, зато горница была просторной и высокой.
В углу большой хоромины, куда вошёл уличанин, стояла большая печь на фундаменте из валунов. Как и стены, как и потолок, печь была выбелена мелом, да ещё и расписана красной и синей глиной — цветы, листья, петушки.
— Не стой на пороге, проходи, — незнакомый голос приглашал Будимира. Он ещё не привык глазами к полутьме, заполнявшей горницу. Небольшие оконца в стенах пропускали мало солнечного света сквозь толстую кожу бычьего пузыря. Всё же он заметил невысокого светловолосого мужчину в длинной белой рубахе, в белых полотняных ногавицах и добрых кожаных сапогах.
— Я к князю Любу…
— Я и есть князь Люб.
— От уличей. И от старейшин, и от волхвов, и от князя Вожика слово имею к тебе! — По обычаю, Будимир поклонился, коснувшись правой рукой пола. — Степь идёт на наши и ваши поля.
— Знаем то. — Люб оглянулся к лавице. Там тихо и выжидательно сидели двое бородатых старцев. Наверное, старейшины.
— Уличи просят вечем соединить наши мечи. Одним ни вам, ни нам не справиться.
— Мудро говоришь, улич. Но вчера вот прибежал новый вестник от князя Вожика. Принёс иные слова…
Будимир широко раскрыл глаза. Иные? Вожик передумал сам, без веча? Без волхвов? Его, внука вечевого князя Білонога, послало вече всего племени, всех родов, что собрались в стольном граде Пересечене! Он может поклясться в этом всеми славянскими богами. Он может рассечь мечом свою руку или грудь и на том мечe, и на крови своей принести величайшую клятву — клятву жизнью своей матери и своего рода. Пусть сырая земля провалится под ним, если он не так передал волю народа уличанского…
Юноша шагнул вперёд, метнул взглядом по стенам, молниеносно сорвал со стены меч — тяжёлый княжеский меч — и поднял его над своей вытянутой рукой. Князь Люб спокойно сложил руки на груди, слегка прищурился на уличанина.
Будимир понял: от него ждут той самой клятвы на крови! Тяжёлый меч опустился на его руку. Под лезвием, на рубахе, заалела кровь.
— Ой! — вскрикнул кто-то у него за спиной. Будимир отдал меч Любу. Князь спокойно повесил его на место, а тому, кто вскрикнул, сказал:
— Купава, найди кусок чистого полотна.
У Будимира зарябило в глазах.
Через миг та самая девушка-жница перевязывала ему руку. Теперь белая косынка не закрывала её лица — была повязана на макушке, концами назад. Он вспомнил её улыбку и теперь сам улыбнулся.
— Вот так… Как же я теперь буду молотить твои снопы?
Девушка лишь захлопала золотистыми ресницами.
— Снопы молотить не придётся, — вместо неё ответил князь Люб. — Ныне придётся молотить головы аланов…
— Кто это? — удивлённо поднял брови Будимир.
— Это новые кочевники. Живут в кибитках и доят кобылиц. На наши земли идут аланы-ясы.
Только сегодня утром князь Люб узнал об этом. Дальняя застава росичей, поставленная в степу на равном расстоянии между Росью и рекой Тясмин, уже перехватила нескольких всадников, что выведывали дороги для всей орды. На рассвете от заставы прибежал гонец и рассказал эту весть.
— Купава, отведи улича в избу да накорми как следует. Путь у него ещё далёкий…
— С тобой пойду биться, княже, — вскочил Будимир.
— Утиши свою кровь в сердце. Сядь, — усадил князь уличанина. Тот прижал к груди свою раненую руку.
— Но ведь… братоненавистник Вожик! Дай нескольких воев, княже. Всех уличей приведу!
— Слушай, что скажу. Неси скорее от всех нас поклонное чело Славуте. Пусть поднимает на помощь другие племена. Наша росьская рать загородит копьями степь. Но… Пока не придёт нам помощь — не одолеем. От тебя, сын, будет зависеть, выживут ли наши роды или костями поле засеют. А уличи… они и сами прибегут. Им некуда деться… Так думаю…
Высушенная палящим солнцем Степь стлала под копыта трёх всадников хрусткие травы. В такую пору конникам легче всего преодолевать степную даль. Полёгшие сухие травы не путали ног скакунам. Прибитые к земле ветрами и летними ливнями, они не давали копытам вязнуть в чернозёме. Но и рысью пускать коней было нельзя… Лишь тихим шагом или чвалом, когда конские ноги высоко поднимаются над этой путаницей примятых трав.
С тех пор как всадники повернули на юг, оставив за спиной леса и нивы дулебского Побужья и Поднестровья, они вступили в землю тиверцев. Второй день ехали Степью, но пока не встретили ни одного городка, ни одного поселения. Даже ни одной нивы. Что же это за народ, который имел громкую славу многолюдного, если следов его нигде не было?
Дядька Власт ехал впереди, всё более тревожно оглядывался по сторонам. Степь и степь. Местами редколесье.
Пересохшие русла рек и ручьёв. Или же обрывистые глиняные овраги.
Наконец на горизонте замаячили очертания высоких курганов. Курганы всегда были признаком близости поселений.
Власт оглянулся на двух всадников, что молча следовали за ним. Глазами указал на горизонт.
Отвязал от седла шлем. Надел на голову. Из кожаного мешка достал кольчужную кольчугу — натянул поверх рубахи. То же сделал Добрын. Третий всадник спокойно сидел в седле. Это была Радка. Испуганно оглядела окрестности. Вздохнула. У неё не было ратных доспехов.
Власт поманил Добрына к себе.
— Ступайте вон к тому оврагу, — показал плетью на глубокое отвесное провалля. — Поискáйте воды. В поселение поеду сам. — Подтянул к седлу ремни колчана со стрелами и лук.
— Но ни стада тебе, ни отары… Даже дыма нет, — подала голос Радка.
— Надо знать почему, — устало произнёс Власт. Под тяжёлым шлемом его лоб вспотел. В маленьких быстрых глазах Власта Добрын уловил седую тревогу.
— Езжай, Добрын. Я одна останусь. Я не боюсь! — умоляюще смотрела Радка то на Власта, то на Добрына… Вот спрячусь в этом овраге и буду ждать. — Она чувствовала себя обузой для этих мужей в нелёгком пути к тиверцам.
Добрын с облегчением вздохнул. Любящее сердце — чуткое.
— Только не выходи в степь. К вечеру вернёмся…
Она спутала своего коня, пустила пастись. А сама стала сползать по глиняным отвесам вниз…
В это время Добрын и Власт были уже далеко.
За тремя курганами и вправду начинались нивы и сады. Издали, на равнине степи, они заметили земляные валы какого-то городка или поселения. Вскоре были там. Но снова удивлялись — их никто не встречал.
Въехали в безмолвный город. Вокруг — безлюдье. Лишь тогда убедились: жители покинули эти земли.
Уже миновали земляной вал, как вдруг на дороге появилась согнутая к земле, чёрная, словно пашня, старуха. Кости высохших ног с растопыренными пальцами осторожно, неуверенно топали. Жилавые, в синих узлах руки опирались на сучковатый посох. Лица не было видно. Недуги так согнули старую женщину, что она лишь исподлобья могла смотреть на всадников.
Старуха оторвала посох от земли, помахала им к ним. Оба с опаской подъехали ближе.
— Нет людей тут. Ушли! — прохрипела старая.
— А ты что же осталась, мать?
— Стерегу курганы предков, — сказала, — землю свою стерегу…
Щёки её сморщенного лица дрожали, как студень.
— Почему люди ушли отсюда?
— Чёрная Степь… катится опять… Чёрная смерть… Всем смерть… О-хо-хо… — прижалась виском к посоху. — Пусть поразит врагов наших наш защитник Перун… Пусть убьёт их гневом своим…
— Почему же не ушла со своим родом?
— О-хо… пращуры меня давно, видишь, кличут… в этих курганах они… И я должна лечь с ними…
— А далеко ныне до тиверских поселений?
— Далеко. До устья Дуная ушли. Далеко…
Оба тихо двинулись назад. Старуха прижала щеку к сучковатому посоху и долго смотрела вслед всадникам. Они будто растворялись за курганами в мареве жаркого дня.
Как все женщины всех племён в мире, Радка прежде всего заботилась, чем накормить мужей. Насобирала сухих веточек, курая, бурьянов. Кресалом высекла искру, добыла огонь. Потом подстрелила луком и стрелами, что были привязаны к седлу её коня, несколько перепёлок. На вертеле запекала их над огнём. Душистый дух дичи встретил всадников, когда они вернулись назад.
— Лепа жена у тебя, Добрын. С голоду нигде не даст пропасть.
Добрын счастливо улыбнулся.
— Потому и ждал пять лет.
— Это я ждала, — покраснела черноволосая дулебка.
— А вода тут есть? — Дядька Власт сделал вид, что ничего не заметил.
— Вон там, из-под куста берёзы, ключ бьёт! — сказала Радка и первой полезла на отвес. Добрын кинулся за ней. Но не прямо, а взял наискосок, чтобы не сорваться с кручи.
Однако Власт выбрался из оврага первым. Оттуда послышался его настороженный оклик:
— Тихо!
Добрын замер.
— Что там? — не выдержала Радка.
— Всадники…
— Сколько?
— Не разглядеть. Весь горизонт закрыли…
— Так чёрная смерть к старухе идёт… — вспомнил Добрын.
— И к нам… — добавил Власт.
— А кони? — вдруг вскрикнула Радка.
— Какие?
— Наши кони! Где они?
Поспешно седлали коней. Радка зацепилась за какую-то ветку, упала. Поднявшись, вскрикнула. Острая боль пронзила её ногу и отдалась во всём теле. Ступить на ногу не могла. Вскочить в седло — не могла.
Добрын поднял её, усадил в седло.
— Добрынчик… я тут… останусь…
— Крепись, дочь. В беде славяне и коня не оставляют, не то что человека. Как-нибудь будет… — тревожно бормотал Власт… Как же оно будет?..
Радка закусила губу. Каждый её порыв отзывался в теле острой болью. Белый свет темнел в глазах.
Помчались. Всё чаще поджимали коленями бока жеребцов и кололи шпорами. Кони выпучивали глаза, развевали длинные хвосты и упруго отталкивались от земли, словно она сама подбрасывала их вверх.
Казалось, всадники летят над землёй.
Вдруг Власт схватился за голову. Добрын пытался разглядеть вокруг причину его отчаяния. Оглянулся. Вдали, если приглядеться, к небу поднимался сизый столб дыма. В спешке они забыли загасить костёр, и теперь огонь перекинулся на сухой хворост и сухостой в том овраге.