Как майские жуки весной жужжат в тёплом вечернем воздухе и каждое мгновение в полёте бьются о стены домов и оконные стёкла, так здесь звенели и щёлкали о стены пули. И с каждым залпом защитники баррикады выкрикивали радостные возгласы:
— Браво! Браво! Ещё раз!
А один подросток, мальчишка лет пятнадцати, с круглой, как тыква, головой и румяным улыбающимся лицом, после каждого залпа выскакивал из-под баррикады на площадь с шапкой в руке, собирал её полную пуль и юрко возвращался назад к баррикаде, передавая патроны тем, кто заряжал карабины.
— Браво, Броню! Браво! — кричали в восторге защитники, а он вертелся на одной ноге, сиял всем своим румяным лицом и пронзительным голоском затягивал мазурскую песенку:
Oj nima to, nima,
Jako djabłu w piekle:
Napije się smoły,
Posiedzi się w cieple!*
Калинович невольно, совсем несознательно, тоже улыбнулся, глядя на этого весёлого мальчика, который вот опять, подпрыгивая и посвистывая, бегал по площади, собирая в шапку карабинные пули, словно ягоды в лесу.
Тем временем вояки, поняв бесполезность беспорядочной пальбы, притихли. Шпион, подвешенный за руки на крюке на углу, шептал что-то своим, но так громко, что Калинович, находясь в своём укрытии, тоже мог услышать:
— Осторожно! Разделились на группы! Ползут вдоль стен с флангов! Пан Валигурский! Вам видно?
В ту же секунду грянул выстрел, и пуля ударила точно в тот крюк, за который держался храбрый шпион. Возможно, в полдюйме от его руки! Он сплюнул и рассмеялся, но всё же не оставил своего поста. Зато внимание Калиновича было привлечено его словами, обращёнными к пану Валигурскому. Как это — и пан Валигурский здесь? И он стал искать его глазами у баррикады. Долго искать не пришлось, потому что почти в тот же миг, как шпион рассмеялся, почувствовав удар пули по крюку у своей ладони, с противоположного конца баррикады, из-под самой стены иезуитского костёла, прозвучал выстрел, а за баррикадой послышался глухой стон.
— А ты, мерзавец, куда лезешь? — закричал тот, кто стрелял. — Получай по заслугам! Не лезь!
Калинович узнал голос Валигурского и только теперь успел разглядеть довольно необычную даже для этого адского фантасмагорического зрелища картину.
На углу иезуитского костёла, построенного из тесаного камня, над маленькой входной дверью на уровне первого этажа, за железной балюстрадой размещалось низкое полукруглое окно в глубокой нише. Заметно ниже, справа от входа, находилась вторая ниша, выдолбленная в стене не более чем на полметра, и в ней стояла каменная статуя Божией Матери. При строительстве баррикады её довели с этой стороны почти до балюстрады над дверью, сорвали саму балюстраду и вмуровали её в баррикаду, укрепляя позицию повозки, которую вытянули наверх, перевернули колёсами вверх и завалили камнями. Из той ниши извлекли и статую Божией Матери, водрузили на баррикаду и прижали ею кучу всяких поломанных мелких мебелей, укреплённых против силы пуль тюками соломы, подушками и матрасами. Калинович ещё раньше заметил на вершине баррикады, в полукруглом окне костёла, наваленную как бы случайно, будто забытую в том месте кучу тюков. Теперь он увидел за этой кучей какое-то движение, увидел там какого-то человека.
В глубокой оконной нише, за той кучей тюков, сжался Валигурский. Его позиция была одновременно удобной и опасной. Согнувшись почти вдвое, он мог почти полностью спрятаться в нише над баррикадой, а вместе с тем осматривать противоположную сторону площади Святого Духа, арку Андриолия и дальние дома. Выпрямившись в нише и встав одной ногой на статую Божией Матери, он мог высунуть голову из-за угла костёла, оглядеть весь одвах и стрелять туда. И он сидел там, как крыса в муке: не видно, а знаешь, что он оттуда зорко следит. Вот он вдруг поднимается до половины, вытягивает руку с ржавым старым наполеоновским штуцером, в котором кремневый замок был переделан на капсюльный, и почти не прицеливаясь стреляет вниз, а в ту же секунду снова исчезает в своей засаде. Только глухой стон и немецкие проклятия за баррикадой свидетельствуют об эффекте его выстрела. Но одновременно Калинович увидел, как из верхней ниши тянется вниз его рука с большим пистолетом, и как этот пистолет принимает у него другая фигура, стоящая в нижней нише, откуда вандальскими руками извлекли статую Божией Матери. Она стоит так заслонённая, что Калинович почти совсем не может её разглядеть. Лишь по зову Валигурского сверху она высовывается из своей ниши, поднимается немного вверх, протягивает руку, берёт у него разряженный штуцер и одновременно подаёт ему заряженный, такой же конструкции. И пока Валигурский в своей засаде начинает глазами новое «охотничье сафари», и видно только, как его рука водит дулом пистолета, фигура внизу, сжавшись, что-то делает, совершает какие-то быстрые движения; если приглядеться пристально, можно было заметить это по резким движениям большого хлопкового платка, которым была укрыта эта фигура. А через мгновение снова — выстрел из окна, снова стон за баррикадой, снова рука Валигурского с пистолетом протягивается вниз, а ей навстречу тянется рука с заряженным пистолетом. Калинович видит: ей-Богу, белая, тонкая, женская рука!
"Неужели это его дочь здесь с ним?" — подумал Калинович. И его сердце забилось быстрее — как будто к этому потоку сильных, бурных ощущений прибавилось ещё одно, дикое, неожиданное и тем особенно сильное, что оно такое внезапное.
— Это уже восьмой! — сказал сверху Валигурский тем, кто внизу заряжал карабины.
— Браво, Валигурский, браво! — послышались голоса. — Пали по ним! Так им и надо!
— Осторожно! — крикнул тот, что висел на крюке на противоположной стороне. — Они готовятся к штурму!
V
На площади повисла минутная тишина. Вояки прекратили стрельбу; у баррикады также было тихо. Какая-то глухая тревога повисла в воздухе. Как во время грозы перед страшным взрывом стихий. Все слушали, затаив дыхание, все чувствовали: то, что было до сих пор — детская игра, а сейчас начнётся нечто иное, «не из той бочки», что-то решающее, страшное. Пальба стихла и в других местах — её не было слышно нигде. Лишь на рынке бушевал большой пожар, трещали балки, рушились кирпичные своды, вверх огненными вихрями летели искры, а дым тяжёлыми клубами оседал на город. А издалека, где-то по неровной городской мостовой грохотало что-то, глухо гремело. Что это? Копыта лошадей? Или размеренные шаги пехоты, идущей на штурм? Или что-то ещё? Те, кто защищал баррикаду, хорошо чувствовали, как имперская армия стягивает железное кольцо вокруг центра города. Самые смелые бледнели, но никто не покидал позиции.
— Проклятье им! Пушки тащат! — пробормотал в своей нише Валигурский.
— Видно их, папа? — спросил снизу женский голос. Это был первый раз, когда Калинович услышал этот голос.
— Нет, не вижу, но слышу. Стена чувствует. Стена в этом разбирается, сразу подаёт знак.
— Осторожно! — крикнул тот, кто висел на крюке. — На одваху готовятся к штурму!
Валигурский в своей нише выругался по-французски. Это были последние человеческие слова, которые успел услышать Калинович. Ещё миг мёртвой тишины — и затем, казалось, земля разверзлась и взорвался ад. Рёв пушек, свист пуль, треск гранат, лопанье стен, досок, мебели и всего, что было навалено в баррикаде, какой-то дикий рёв, словно ураган, который вдруг поднялся и вырывает с корнями столетние деревья — какие-то дикие, неукротимые стихии бушевали, как будто желая в один миг смести с лица земли этих мелких червей-людей с их мелкими делами. Калинович стоял в своём укрытии оглушённый, остолбеневший, потеряв сознание. Он сразу зажмурил глаза, но во тьме, окутавшей его, сверкали какие-то гигантские огненные языки, поднимавшиеся от земли выше каменной башни иезуитского костёла, и он в смертельном испуге снова распахнул глаза. Нет, языков пламени не было, баррикада ещё стояла, но теперь напоминала стог сена, разметанный сильным ветром. Перья из разорванных подушек летали по площади, как густой снег; одна нога от фортепиано оказалась посреди площади, недалеко от него, а каменная статуя Божией Матери на баррикаде, выведенная из прежнего равновесия, теперь стояла почти выпрямленной, слегка наклонив голову вперёд, словно женщина, стоящая над глубокой водой и раздумывающая — прыгнуть ли ей в неё, или нет. А рёв, треск, грохот не утихали. Пули свистели в воздухе, некоторые ударялись о булыжник, осыпая искрами от удара и с визгом подпрыгивая вверх, летели дальше.
Через полплощади, кучкой, с карабинами в руках, один за другим, беспорядочно и молча бежали недавние защитники баррикады. Бежали под шквалом пуль и исчезали в устье Трибунальской улицы, в сторону рынка. Среди последних бежал и подросток Броньо — всё ещё весёлый, румяный, как будто всё ужасное вокруг его совсем не касалось. Он на мгновение остановился, чтобы пнуть ногой большой гранат, который, упав на мостовую, крутился и звенел, словно огромный шмель.
— Не трогай! Оставь! Не трогай! — крикнул ему один из убегающих. Но было уже поздно. Броньо ударил гранат ногой, раздался адский грохот, вспыхнуло пламя, затем дым закрыл площадь, и обломки граната застучали о стены. Калинович невольно сжался вдвое в своём укрытии, а когда через мгновение взглянул на то место, где произошла трагедия, он увидел ужасно изуродованный труп Броня — с оторванной ногой и разбитой, как камень, круглой головой; тело тихо лежало в луже крови, а рядом, с разорванным животом, пытаясь втолкнуть внутрь кишки, корчился от боли тот, кто мгновение назад пытался его предостеречь.
Это была первая настолько кровавая сцена, которую увидел Калинович. Впервые смерть показала ему своё лицо в самом страшном облике. Но, к величайшему своему удивлению, эта сцена не произвела на него того впечатления, какое, казалось бы, даже само описание подобного события произвело бы в другое время. Он уже настолько свыкся с неожиданностями и ужасами этого дня, что его воображение оказалось бессильным — как птичка в лютый мороз. Он посмотрел на труп и на раненого всего на мгновение; кровь от обоих медленно растекалась тёмными ручейками по округе; стоны раненого глухо звучали над опустевшей площадью. Как в ответ на них, заглушая их, снова загрохотали пушки, и земля задрожала. Ещё раз огненный ураган пронёсся улицей от площади Марии до иезуитов. Баррикада затрещала, загрохотала и зашаталась.