Потом она начала расспрашивать Калиновича о его роде, о должности, жалованье, о том, чем он сейчас занимается и что намерен делать. Он отвечал на её вопросы просто, искренне, ничего не преувеличивая, и графиня слушала его рассказ с явным интересом, кивая головой. Потом попросила его остаться ещё на полчаса и поужинать с ними. Ужин был очень скромный, а поскольку графиня при этом говорила немного, то и довольно скучный. За ужином Калинович сидел напротив панны Эмилии, а графиня между ними, на узком краю стола. Графиня заставила Калиновича ещё раз рассказать при панне историю памятного дня 1 ноября, и Калинович чувствовал, что на этот раз рассказывал интереснее, чем месяц назад, местами даже с юмором, так что на лицах обеих дам появился лёгкий улыбчивый отблеск.
— А я вас, пан, давно знаю по рассказам покойного батеньки, — промолвила панна Эмилия. — Очень часто он говорил мне о своём бюровом товарище. "Единственная искренняя и честная душа в нашем бюро, — так он обычно говорил, — только жаль, что такой забитый шварцгельбер".
— Да, ваш покойный батенька часто упрекал меня в шварцгельберстве, хотя, признаться честно, я никогда толком не понимал, за что именно заслужил эти упрёки. Я человек простой, неучёный и непросвещённый. Знаю своё бюровое дело, которое меня кормит, и свою присягу, которая велит мне работать точно и честно. И хватит. Но это не значит, что за пределами этих рамок я не могу понимать справедливые требования, будь то польского, русского или какого другого народа.
— Pas mal dit!* — сказала графиня, качнув головой.
— Я часто просила батеньку, чтобы пригласил когда-нибудь к нам домой этого закостенелого шварцгельбера, — продолжала панна, — но батенька не хотел. Он и не знал...
Она не договорила и приложила платок к глазам, утирая слёзы.
Графиня встала. Калинович поцеловал ей руку, издали поклонился панне и ушёл. Он не знал, что думать об этом своём визите, о его цели и значении, но чувствовал, что без значения он не останется. И действительно, через несколько недель, где-то в конце февраля 1849 года, он получил снова приглашение от графини на минутный визит. На этот раз графиня приняла его одна. Она снова спросила, чем он занимается. Калинович ответил, что по-прежнему не имеет постоянного занятия, потому что государственную бухгалтерию упраздняют и реорганизуют. Правда, его не уволили со службы, и жалованье в 20 ринских в месяц ему платят, но что будет дальше, он не знает. Графиня выслушала его и сказала просто:
— Подавайтесь в наместничество.
— Вельможная пани графиня, — сказал Калинович, — я уже разузнавал. Там все такие должности, на которые я мог бы податься, давно уже заняты.
— Это чепуха, — сказала графиня решительно. — Сейчас же сегодня готовьте прошение. Не упоминайте ни о какой должности, просто подавайтесь. Приложите какие есть свидетельства, бумаги. Поняли?
И, не дожидаясь его ответа, она встала и позвонила. Появился Ян и подал удивлённому Калиновичу плащ и калоши.
Калинович ушёл, хотя и не имел никакой надежды, что его прошение достигнет какой-либо цели.
VIII
Новый наместник Голуховский уже был известен как человек жёсткий, бескомпромиссный служака; говорили, что он хочет организовать наместничество и всю политическую администрацию в крае как свою правую руку и подбирает людей способных, энергичных и решительных. Калинович не ощущал в себе таких качеств: он был добрая, терпеливая и точная счётная машина, но никак не администратор. И действительно, сперва казалось, что его надежды на получение должности в наместничестве совершенно напрасны. Проходила неделя за неделей, а ответа не было никакого. Калинович ждал сначала терпеливо, с той терпеливостью упрямого, но при этом пассивного русина, что сложилась под влиянием веков политической и социальной зависимости и отсутствия самостоятельной воли. Он пытался через знакомых возных и других канцеляристов, служивших в наместничестве, узнавать, как продвигается его дело, но никто не мог сказать ему ничего определённого; одно только было ясно: все кадровые дела взял в свои руки сам наместник, и ни одно, даже самое незначительное назначение в политической службе не делалось без его ведома.
Положение Калиновича становилось всё более тяжёлым. После упразднения старой государственной бухгалтерии, которую теперь на новых основаниях преобразовывали в краевую финансовую дирекцию, ему грозила перспектива, если он не получит должности в наместничестве и заранее не подастся в другую государственную службу, остаться совершенно без содержания, кроме скромной пенсии за прежнюю 20-летнюю службу. Несколько раз он собирался пойти к графине и попросить у неё совета, а в случае необходимости и протекции, но что-то каждый раз его сдерживало. Наконец, уже глубоко во время Великого поста, он решился пойти в наместничество, забрать своё прошение и приложения и податься куда-нибудь ещё, хотя бы в суд. Но к великому удивлению, как раз в тот самый день, когда он надумал этот шаг, он получил из наместничества вызов, чтобы в определённый день явился в полном официальном облачении на аудиенцию к самому наместнику.
У Калиновича аж колени задрожали. Он весь трясся от страха, что должен предстать лицом к лицу перед таким большим и грозным господином, который представлялся ему силой, следующей за императором и почти наравне с богом. Но это был не страх отчаяния и безнадёжности, а, напротив, в глубине этого страха ворочалось радостное чувство: неужели не напрасно, неужели эта аудиенция станет поворотным и счастливым моментом в его жизни?
Замирало сердце у Калиновича, когда в тот памятный день он входил в ворота наместничества и низко поклонился роскошно одетому портье, стоявшему у входа с позолоченной булавой в руке. Ещё сильнее замерло его сердце, когда, пройдя пару лестничных пролётов и длинный коридор, он вошёл в приёмную перед аудиенциальным залом и снова низко поклонился слуге, который потребовал от него вызов. А уж как замерло его сердце, когда этот же слуга, после череды других имён, наконец вызвал его и открыл перед ним дверь в залу аудиенций, — того ни словами сказать, ни пером описать. Почти без сознания вошёл Калинович в ту залу, обитую красными обоями, с мебелью, тоже обтянутой красным адама́ском, с большим бюро, покрытым красным сукном. Перед его глазами всё заколыхалось, завертелось — какое-то красное море.
Он остановился недалеко от двери, не зная, идти ли дальше. В ту минуту из-за красного бюро поднялся высокий господин с острыми и выразительными чертами лица, с носом длинным и острым, как гуцульский топорик, с бакенбардами и выбритым между ними подбородком, и медленно подошёл к нему. Этот господин внимательно измерил его проницательными глазами — то ли сердитыми, то ли презрительными.
— Слушай, Калинович, — вдруг произнёс высокий господин резким, чуть гнусавым и очень неприятным голосом, — что ты себе думаешь? Ты по происхождению русин, был на польских баррикадах, квалификаций не имеешь и подаёшься на императорскую должность в наместничество. Это как понимать?
Если до этого по спине Калиновича ползал мороз, то теперь было так, как будто кто-то облил его кипятком. Вот тебе и должность! Дождался! Наместник знает про его историю с баррикадой! Значит, вместо должности пошлют на старости лет в рекруты, как многих других героев баррикад. У него перехватило дыхание. Он стоял немой, бледный и дрожал всем телом.
— Ну, что молчишь? Не отвечаешь на мой вопрос? — настаивал наместник, не сводя с него испытующего взгляда и, по-видимому, наслаждаясь его смертельной тревогой.
— Экс... экс... экс... — лепетал Калинович, но не мог произнести и слова.
— Ну что? Говори смело! — подбодрил его наместник, немного смягчив голос.
— Эксцеленция... я... я... собственно... хотел... — выдавливал из себя по слову бедняга Калинович.
— Ну и что ты хотел?
— Хотел... собственно... сегодня... забрать своё прошение.
— А это почему?
— Потому что рассудил... что мне... куда уж мне... в политическую службу...
— А почему ты не рассудил этого заранее, прежде чем подавать прошение?
— Экс... экс... эксцеленция... я... я...
Он замялся. Говорить ли о графине? Что-то как будто ладонью закрывало ему рот. Какая-то врождённая гордость наложила оковы на язык. Нет!
— Я... я был глуп, — выдавил он.
— Вижу и сам, что ты глуп. Даже сейчас не можешь выкрутиться. Ну скажи, зачем мне такой чиновник? Куда я его дену?
— Эксцеленция... я не претендую на высокую должность... я и на самой маленькой готов честно и искренне... — осмелился сказать Калинович, у которого более мягкий тон наместника снова пробудил некоторую надежду. Но бедняга снова не туда попал.
— Слушай, Калинович, — перебил его наместник резко, хмуря брови, — не говори мне о своей искренности и честности. Это твои личные качества, до которых мне никакого дела нет. Для меня главное — служба. Будешь нечестен — пойдёшь в тюрьму. Будешь неискренен — выгоню. Об этом и говорить нечего. А мне прежде всего нужны люди умные, энергичные, смелые, кованные со всех четырёх сторон, понимаешь? Такие, чтобы умели ловко исполнять мои приказы и даже то, чего я им не приказывал. Чтобы умели угадывать мою волю, моё намерение. Чтобы умели действовать от моего имени, не подвергая меня ответственности... делать всё служебно и заметать следы... чтобы умели при случае промолчать, а если нужно, и потерпеть там, где это поможет отвратить ответственность от меня. Понимаешь? Мне нужны такие чиновники, чтобы были в моих руках без души, без воли, без совести, а всё же с головой на плечах. Понимаешь, Калинович?
— Одно понимаю, эксцеленция: я на такого чиновника не гожусь, — сказал Калинович.
— Так, манипула манипулой и останется, — презрительно буркнул наместник и сделал жест, будто хотел отвернуться. Калинович поклонился, чтобы уйти, решив, что аудиенция окончена. Но вдруг наместник снова обернулся к нему, как будто внезапно что-то вспомнил.
— А послушай, Калинович, скажи-ка, как это ты дрался на баррикаде?
— Эксцеленция, я не дрался.
— Не дрался? А как же ты спас ту панну... как её там... Валигурскую из развалин баррикады?
— Эксцеленция, я... я... нечаянно.
Ни один мускул не дрогнул на каменном, как наточенный топор, лице наместника, только блеск глаз выдавал, что он смеётся в душе.
— И что ты сделал той панне, что она с тех пор плачет и жалуется на тебя?
У Калиновича снова мороз по спине пополз.
— Экс... экс... эксцеленция, я ничего не знаю. Я перенёс её в обмороке на руках...
— Ага, перенёс на руках! Хорошо перенёс! Теперь девушка несчастна, плачет на тебя. Сейчас же ступай и утешь её.