I
Старый возной львовского магистрата, в мундире гвардиста народной гвардии, в чемерке с вишнёво-красными отворотами, в сапогах с морщинистыми голенищами и при сабле, тихонько приоткрыл дверь в канцелярию ц[есарско]-к[оролевской] государственной бухгалтерии. Тесная, вытянутая комната со сводчатым потолком тонула в полумраке; было ещё едва девять часов утра, да и день 1 ноября 1848 года выдался хмурым и унылым, каким-то будто сердитым. В канцелярии стояла тишина; вся она напоминала большое семейное захоронение, а чёрные деревянные бюро, расставленные в два ряда вдоль главных стен с небольшими промежутками, походили на два ряда старых, изъеденных гробов. Возной оглядел канцелярию, будто ища чего-то; его близорукие глаза сразу ничего не разглядели, и он уже хотел было повернуть назад, может, даже запереть канцелярию, как вдруг в одном углу, возле одного из бюро, что-то шевельнулось. Не доверяя своим глазам, старик навострил уши и отчётливо услышал тихий, монотонный скрип пера, медленно скользившего по бумаге.
— Это вы, пан Калинович? — спросил он, поворачиваясь в ту сторону, откуда доносился скрип.
— Я. Добрый день вам, пан Згарский, — ответил Калинович, оборачиваясь к двери и закладывая перо за ухо.
— Я думал, в канцелярии никого нет, — сказал Згарский, входя в канцелярию и закрывая за собой дверь.
— Ошиблись не сильно, — улыбаясь, произнёс Калинович. — Видите, я один. Пришёл точно в восемь — никого. Разделся, сел за работу, думаю: вот-вот подойдут. А нет, прошла четверть часа, потом полчаса, потом три четверти, и вот уже пробило девять, а наших панов как не было, так и нет.
Что бы это значило, пан Згарский?
— Что бы это значило? — многозначительно повторил Згарский. — Гм, да кто его знает?
— Ведь сегодня не праздник? — с неуверенной улыбкой сказал Калинович.
— Да нет, в календаре праздника нет.
— Ну, может, какой-то национальный?
— Да кто его знает? — загадочно проговорил Згарский, махнув рукой. И, склоняясь к Калиновичу, добавил вполголоса:
— Праздника нет, но, кажется, будет торжество.
— Какое торжество?
— Не знаете?
— Что я должен знать? Совершенно ничего не знаю.
— Газет не читали?
— Э, что я там в тех газетах читать буду! Ругаются, грызутся, вопят, а всё то пустое.
— Ну, и в плеве бывает зёрнышко. А ну, поглядите сюда! Нашу газету всё же надо бы читать.
И он с загадочным видом вынул из кармана сложенный вчетверо номер газеты Gazeta Powszechna, godło Postęp за 30 октября. Калинович развернул номер и начал пробегать глазами, а тем временем Згарский наблюдал за его лицом, улыбаясь в седые усы и покачивая головой. Через несколько минут Калинович отложил газету в сторону и, глядя на возного, спросил с разочарованием:
— Ну и что? Всё та же старая болтовня.
— Так? Ничего необычного не нашли?
— Необычного? — протянул Калинович и, будто не веря глазам, начал снова просматривать страницы газеты.
— Нет, ничего такого не вижу, — наконец сказал он, снова положив газету на бюро.
— А ну, прочитайте вот это! — сказал возной, тыча пальцем в самый конец номера, где жирным шрифтом было напечатано:
Uwiadomienie.
Wydział główny miasta Lwowa wyznaczył z grona swego komisyę bezpieczeństwa, porządku publicznego i gwardyi narodowej, której to komisyi zadaniem jest czuwać nad bezpieczeństwem i porządkiem publicznym i użyć wszelkich środków do tego celu prowadzących. Członkowie tej komisyi dla odróżnienia w razie potrzeby nosić będą jako oznakę zewnętrzną wstęgę białą z kokardą u nakrycia głowy i kartę legitymacyjną. Każdy mieszkaniec Lwowa, czy stały, czy czasowy, ma tej komisyi lub pojedynczym członkom być posłusznym i do ich postanowienia zastosować się.*
Калинович сначала читал это сообщение небрежно, вполголоса, но чем дальше вчитывался в текст, тем медленнее, внимательнее и выразительнее произносил отдельные слова. Последние строки он едва выговорил, будто грудь его придавило тяжёлым камнем.
— Пан Згарский, — сказал он, пристально вглядываясь в лицо возного, — ради Бога, что это значит?
— Вы, пан рахмистр, умная голова, ученее меня, — с самодовольной улыбкой ответил Згарский. — Может, это я должен был бы прийти к вам и сказать: пане рахмистре, будьте добры, объясните мне, что это значит?
— Не шутите! — встревоженно сказал Калинович. — Ведь это... это...
— Понюхайте, чем пахнет!
Калинович машинально поднёс газету к носу и тут же откинул её с резким движением.
— Пахнет революцией! Comité du salut publique! «Użyć wszelkich środków... W razie potrzeby... Każdy mieszkaniec... ma być posłusznym...» — диктатура! «Czuwać nad bezpieczeństwem i porządkiem...» — а для чего тогда полиция, народная гвардия? И кто, собственно, нарушает порядок и безопасность? Против кого направлена острота этого постановления?
Калинович поднял очки высоко на лоб и взглянул со своего кресла вверх на Згарского, стоявшего рядом и тоже глядевшего на газету.
— Не знаете, против кого? Кто нарушает порядок? Газет не читали? В каждом номере по десять раз повторяют, что всему виной цесарская армия.
— Значит, против неё...
— Разве не слышали, у нас теперь уже не только своя армия, но и свой комендант — генерал Выбрановский, назначенный главным командующим гвардии по всему краю.
— Ну, это я знаю. Ясное дело: если что начнётся, то уж в генералах недостатка не будет — лишь бы солдаты были, — с горечью произнёс Калинович. — Но от генеральства пана Выбрановского до этого шага Главного Совета ещё далеко. Чего они хотят? К чему стремятся?
— Ой, пане рахмистре! — с полушутливой, полусердитой интонацией сказал Згарский. — Ну что ж вы так медленно считаете? А разве не читали несколько дней назад вот этого?
Он достал из другого кармана своей чемерки ещё один номер той же газеты, с датой 28 октября, и показал ему подчеркнутый красным карандашом абзац на первой странице:
"Organizujmy się wedle ostatnich dzisiejszej rewolucyi zasad, a w chwili wzburzeń społecznych niech nam zawsze przewodniczy myśl jedna i wspólna — Polska demokratyczna!"
— Ну, как? Разве это не ясно? — спросил возной, понижая голос.
— "Polska demokratyczna!" — бормотал тем временем Калинович. — Ну а мы с вами русины, что нам будет? Мы-то, может, и демократы, но как нам придётся по вкусу эта Polska demokratyczna? Ещё ведь и Польши толком нет, а вас, старика, никто не спросил, поляк вы или русин, а уже впихнули в польскую либерию, ещё и рогатку на старую голову нацепили.
— Ага, а если не хочешь — марш со службы на старости лет! — добавил возной.
— Вот именно! А я 14 марта, во время первых собраний, иду по улице, слушаю — чуть не оглох. Все кричат: «Niech żyje Polska!» А меня, дурака, укусило крикнуть: «Най жиє Русь!» Йой, матушка! Как не кинутся на меня! Палками, кулаками! «Zdrajca! Jak on śmie!» — едва живым вырвался. Вот вам и Polska demokratyczna! А теперь — создали комиссию, очевидно, для польских революционных целей, и сразу приказ: каждый обязан её слушаться. А если я не хочу ни Польши, ни революции?
— Значит, вы враг bezpieczeństwa i porządku publicznego, — язвительно ответил возной. — А в таком случае — на крюк с вами.
Калинович долго молча смотрел на старика, потом как-то машинально, с испуганным выражением на лице, оглянулся вокруг и, заметив полную пустоту в комнате, испугался ещё больше. Даже вскочил с места.
— Ради Бога, пан Згарский! — вскрикнул он вдруг. — Скажите же мне, что тут происходит? Почему сегодня никто из наших панов не пришёл в канцелярию?
— Наверное, на муштре в гвардии...
— А может... может, там... может, сегодня уже что-то должно начаться?
— Не знаю, дорогой пан, — сказал возной, пожимая плечами. А затем, оглянувшись по сторонам и наклонившись почти к самому уху Калиновича, поспешно прошептал:
— Остерегайтесь! Вчера я подслушал разговор двух панов — таки из вашей бухгалтерии — кто они были, не скажу... Подозревают вас, будто вы шварцгельбер, что вы шпионите...
— Я?! Шпионю?.. Тьфу на них!
— Всё равно. Берегитесь. Сейчас такие времена... знаете...
В этот момент в коридоре ратуши раздался резкий звонок.
— Ой-ой-ой! Это, наверное, пан Видман, — испуганно вскрикнул возной. — Будьте здоровы, пане рахмистре! Если будет минутка, загляну к вам около двенадцати.
И, не дожидаясь ответа, он выскочил в коридор, даже не закрыв за собой двери канцелярии. А звонок где-то в далёком углу тёмного коридора звенел и звенел, и его голос звучал, как плач испуганного ребёнка.
II
Степан Калинович был канцеляристом львовской казённой бухгалтерии. Двадцать лет он подсчитывал доходы и расходы казны, двадцать лучших лет жизни провёл в этой тёмной канцелярии, похожей на большое родовое захоронение, на одном и том же деревянном кресле, над громадными счётными книгами, живя изо дня в день размеренно и точно, как хорошо заведённые часы, не думая ни о каких переменах, ни о другой жизни. Лишь буря 1848 года внесла в это тихое, уединённое существование немного тревоги и смятения. Правда, в политику Калинович не вмешивался, в газеты не писал и даже редко их читал, в уличных собраниях, агитациях и «кошачьих концертах» участия не принимал; на протяжении всех бурных событий от марта до ноября он день за днём сидел точно на своём месте в тёмной и грязной канцелярии ратуши и считал, считал, считал, будто весь феодально-абсолютистский порядок не колебался и вовсе, а стоял себе прочно, как прежде.
Воспитанный в старой немецкой школе, напитанный духом бюрократической субординации, он со временем в общественных и национальных вопросах (насколько вообще о них думал или, скорее, смутно чувствовал) утратил чувство собственной воли, личности и индивидуальности. Он знал, что он по происхождению русин, — об этом говорила его метрика, его служебный указ, — но в жизни это не имело для него никакого практического значения. В канцелярии говорили по-немецки, дома у хозяев, где он снимал скромную холостяцкую квартиру из двух комнат, говорили по-польски; не имея семьи, Калинович даже русинских праздников не отмечал.