Еще один оклик с её вершины. Калинович взглянул туда. «Что случилось с Валигурским? — мелькнуло в его голове. — Неужели он всё ещё там, на своём месте?»
Валигурский был на своём месте. Был — и не был. Граната, отскочив рикошетом от угла костёла, подскочила на баррикаду и ударилась в статую богородицы. И в тот же миг разорвалась. Разбила голову статуи на куски, разметала баррикаду. Несколько обломков — неясно, от гранаты или от статуи — попали в старого Валигурского; он в агонии вскочил со своего скорченного сидения в окне костёла, высоко вскинул руку с пистолетом — и лицом вперёд рухнул в ту груду развалин, что мгновением ранее была баррикадой.
— Батюшка! Батюшка! Что с вами? — раздался снизу девичий крик; скорченная фигура в дверях костёла скинула с себя платок, выпрямилась и бросилась вперёд. Не в добрую минуту. Что-то ударило её. Она схватилась за голову, вскрикнула и упала. На неё рухнула повозка, что доселе лежала в баррикаде вверх колёсами. Падая сверху, она за что-то зацепилась и скатилась вниз, перевернувшись колёсами книзу. Девушка оказалась под колёсами, а сверху на неё посыпались доски, мебель и всякие обломки, накрывая, но не придавливая её.
Калинович смотрел на всё это стеклянными, потерянными глазами. Катастрофа случилась так внезапно, так мгновенно, что он даже не успел осознать её. Его взгляд был прикован к тому месту, где исчезла девушка. Что с ней? Жива или убита? Всё говорило — убита, но в глубине души Калиновича шептало что-то другое: жива. А вдруг жива? И погибнет, придавленная руинами? Потеряла сознание и задохнётся? Или солдаты пройдут по баррикаде, растопчут, изрубят штыками? Он вдруг весь задрожал. Какая-то невидимая сила словно схватила его за загривок и толкнула вперёд, как будто невидимо и неотвратимо закричала ему:
— Что стоишь, как тень? Иди, спасай!
У него зашумело в ушах, всё поплыло перед глазами. Он с отчаянием оглянулся вокруг, словно ища помощи. Вокруг было тихо, пушки не гремели, пули не свистели. За баррикадой, на площади Святого Духа, слышались резкие команды. Идут на штурм! Ещё миг — и начнётся атака. Быстрей! Быстрей! И Калинович, ничего не соображая, скрюченный, бледный, почти без сознания, бросился к баррикаде. Несколькими сильными движениями он расчистил путь к повозке, нагнулся, вытащил из-под неё обмякшую девушку — она показалась ему лёгкой, как ребёнок — и, подхватив её, как сноп, побежал поперёк площади к выезду на улицу Трибунальскую.
— Habt acht!* — раздалась команда на углу костёла, и Калиновичу показалось, что крикнули прямо у него над ухом. Он вздрогнул, но, не отпуская своей ноши, не оглядываясь, с отчаянием побежал дальше. Но девушка в его руках становилась всё тяжелее; вернее, слабо делалось ему самому — организм, истощённый сильнейшими переживаниями, подкашивался. У него звенело в ушах, огненные круги плясали перед глазами, всё исчезало перед ним, ноги налились свинцом, будто были в оловянных башмаках. Только какое-то неимоверное усилие воли, сила отчаяния толкала его вперёд, и всё равно он чувствовал: вот-вот упадёт. Оказавшись перед воротами дома, где теперь находится ресторан Брайтмайера, он ударил ногой и закричал:
— Ради бога! Откройте!
И в тот миг ворота распахнулись. Пара сильных рук, будто ждавших его, протянулась и приняла из его рук ношу, втянула его самого в сени и снова закрыла дверь. Всё случилось так тихо, неожиданно и легко, что Калинович в другое время принял бы это за чудо. Но сейчас он не был способен соединить и двух мыслей. Ещё миг он стоял в сенях, словно окаменев, ещё слышал немецкие команды на площади, тут же за воротами, слышал шаги солдат, будто они чавкали по тёплой, свежей крови, разлитой по булыжнику. Но вдруг ему показалось, что где-то в его нутре лопнул пузырь, наполненный тёплой водой, и она, ласково и мягко, разлилась по телу, приятно щекоча сердце...
Он наклонился и всем весом своего тела рухнул без сознания на каменный пол сеней.
VI
В доме, куда вот так — то ли чудом, то ли случайно — попал Калинович, на первом этаже жила графиня М. Наследница славного исторического имени, некогда знаменитая своей красотой и богатством, она вышла замуж за польского магната, с которым вела разгульную жизнь за границей и прославилась своими любовными авантюрами. Восстание 1831 года вернуло её мужа в край, к обширным владениям на русском Подолье. Общий порыв захватил и его: он вооружил свою дворню и слуг, создав из них полк, принесший ему больше славы среди шляхты, чем польскому делу пользы: полк был быстро разбит и рассеян, сам граф попал в плен и был сослан в Сибирь, а его имения конфискованы. Графиня с трудом спасла своё приданое, но и то изрядно было подточено её прежней расточительностью. Она продала остатки, переселилась в Галицию, купила здесь небольшое имение и, сдав его в аренду, сама поселилась во Львове, живя очень скромно. Всегда одетая в траур, строгая на вид, с белыми как снег волосами, хотя ей едва исполнилось пятьдесят, она теперь была ярая польская патриотка. Те, кто не знал её шумного прошлого, считали её воплощением добродетели и самоотверженности, образцом старопольской матроны, хранительницей славы Польши и святого огня дедовских традиций у домашнего очага. А те, кто знал её ближе, молчали и делали вид, будто тоже вторят похвальным гимнам в её честь. Что им было с того? Напротив, слава графини бросала отблеск и на весь шляхетский стан.
Нечего и говорить, что, прожив во Львове уже двенадцать лет, графиня тщательно заботилась о сохранении своей репутации. Она быстро, почти незаметно, заработала себе имя великой филантропки, покровительницы всех бедных, особенно бывших польских военных, повстанцев и новых заговорщиков. Имея обширные связи не только в польских, но и в немецких аристократических кругах, она действительно могла оказать немало услуг — особенно в те времена бюрократического произвола. Она не жалела усилий: кому-то устраивала должность, кому-то — амнистию, кому-то — снятие надзора, кому — паспорт за границу или право пребывания в Галиции. И простых бедняков, сирот, просивших у неё помощи, она никогда не отсылала с пустыми руками — хотя всё умела устроить так, что из собственного кармана не тратила ни гроша. Прошлявив в молодости большое состояние, на старости лет графиня стала скупой. Однако помогать бедным чужими руками умела: то напишет записочку какому-нибудь купцу или богатому еврею — и тот, растроганный тем, что «сама графиня» снизошла к нему, вытряхнет мошну и даст в десять раз больше, чем дал бы по собственной доброте. А если дело посерьёзнее, и человек тугой на карман или уже однажды обобран, графиня ехала сама — в трауре, с торжественным выражением лица и голосом, полным религиозного вдохновения. И уж трудно было найти такого каменного, кто устоял бы перед её просьбой, особенно зная, что за каждой её просьбой таилась угроза: через свои связи она могла навредить даже легче, чем помочь. У неё была отличная память, и кто хоть раз ей не угодил, мог быть уверен: в тяжёлый час ощутит на себе её мстящую руку.
С возрастом графиня всё больше привязывалась к двум вещам: становилась набожной — исповедовалась каждую неделю у иезуитов, молилась по целым дням, а всё свободное от поездок время посвящала религиозным практикам; и второй страстью стало сватовство. Роль свахи или «посажёной матери» была ей милее всех остальных — даже роли кающейся Магдалины. Она сватала всех своих молодых родственников, выдавала замуж вдов и разведённых, а со временем дошла до того, что брала на воспитание по десять и больше девочек — сирот чиновников, мелкой шляхты или писарей — исключительно ради того, чтобы через пару лет выдать их замуж по своему выбору. Своего мнения невесту обычно не спрашивали — она должна была принять судьбу из рук ясновельможной графини, расплакаться, пасть к её ногам и быть благодарной до гроба.
И не подумайте, будто графиня тратилась на всё это. Она брала «на воспитание» девушек не младше пятнадцати лет, младших пристраивала к другим добрым людям. Эти воспитанницы жили у неё в деревне и, «обучаясь хозяйству», делали всю чёрную работу — готовили, убирали, пахали. Зато, выдавая их замуж, графиня дарила им «приданое» — пару рубашек и дешёвого платья, да пару дукатов «на хозяйство»; всё просчитывалось до гроша — каждая воспитанница должна была окупиться своим трудом. Главное же приданое — это протекция графини: она устраивала мужьям должности, повышения, или пристраивала их в хорошие дома, и не забывала потом.
В тот день, когда началось бомбардирование, графиня провела всё утро, как обычно, в молитве. Когда началась стрельба и прямо перед её окнами стали строить баррикаду, она велела слуге Яну запереть ворота, а сама, став у окна так, чтобы быть прикрытой стеной, но при этом видеть всё, что происходит на площади, простояла всё время, шепча молитвы. Несколько пуль с площади Святого Духа влетело в её комнаты, но она не испугалась; происходила-то она из рыцарского рода и оружия не боялась: в её девичьи годы ещё была в моде забава, когда кавалеры во время полонеза выстреливали пробки из туфель дам. Так она стала свидетельницей обороны и падения баррикады, видела, как пал последний защитник, устроившийся в окне иезуитского костёла, видела и девушку, сидевшую в нише, и, наконец, поступок Калиновича.