Как это диво называется, говоришь? — он коснулся жестянки.
В этот миг позади Евгения что-то люто зашипело.
Он отпрянул — это вода опрокинулась, хлынув на газ.
Когда он повернулся к столу — Деда и след простыл, лишь стойкий дух "ладана" вперемешку с чайным.
За завтраком она украдкой поглядывала на Евгения — будто подменили, несколько раз не попал ложкой в рот.
"Странно, — думала Оксана, — вчера же местных краеведов не было. С чего бы это он?"
Видеть, как мужчина пытается скрыть дрожь в руках, как во время еды хватается за сигарету.
"И кто бы поверил, глядя на такого, что он добрый любовник?" — уже сама себе не верила.
А когда перед Евгением поставили чай, он, неудачно отшатнувшись, обжёгся, вскочил из-за стола, удивив землекопов, которые, улыбаясь, списали всё на похмелье.
Сегодня в насыпи им попались фрагменты впускного захоронения, кто-то лежал в земле, покрытый медной чешуёй. Лежал, но недолежал — несколько бомб из последней войны угодили рядом, и он к сохранившейся части туловища прижимал, как и полагалось неизвестному сармату в подсадной могиле, раздробленный советский полевой телефонный аппарат образца 1942 года.
Оксана так увлеклась им с ножом и кисточкой, что даже на перекуры не отвлекалась. Тем-то на отвале ветер листал, играл её общим тетрадным.
До тех пор, пока рыжий Роман не притащил гитару.
И лишь за энным аккордом женщина поняла, что ребята подбирают мелодию к слишком близким, то есть её собственным, строкам:
Поглотит земля и безжалостный час
учёного мужа.
Потомки когда-то раскопают и нас.
Удивятся очень!...
Слова из потустороннего музыкального долетали совсем незнакомо, она хотела возмутиться, особенно потому, что гитарное бренчание было весьма банально. Неужели это потому, что и слова обыденные?
За ошибки те, что мы делаем, пусть
это будет плата.
Однако, археолог, иди и копай,
копай старательно!
Пока из своей палатки Евгений Борисович не швырнул бумагами:
— Вам ночи мало было? Ну день же для того, чтобы хоть немного отдохнуть от всего этого.
Землекопы все явно посмотрели на часы и убедились, что их законный пятнадцатиминутный передых ещё не истёк.
Чтобы хоть как-то уладить ситуацию, Оксана подошла к краю раскопа, забрала свою тетрадь, сунула её в полевую сумку:
— А чем это, интересно, вам, Евгений Григорьевич, наши песни уже не нравятся?
— Потому что они... антинаучные.
"И снова всё об одном и том же", — подумала она, а вслух сказала:
— Это зависит от того, что понимать под словом "наука".
Всё замерло, потому что почувствовало, что это продолжение какой-то другой ссоры, не сегодняшней. Даже водитель через кабину.
— Ты, лаборантка, будешь мне, научному сотруднику, говорить, что такое наука? Смотри, один разок в ней скандал устроила и уже думаешь о себе чёрт-те что?
Он думал, что заденет Оксану, однако публика едва ли не с уважением впервые на неё посмотрела.
— Младший научный сотрудник, — заметила она.
— Что?
— ... а не лаборантка.
Долго бы пришлось объяснять институтскую субординацию, да и к чему? Почувствовав ситуацию, Евгений произнёс:
— Семьсот семьдесят девять.
Шофёр грузовика, а он был Антин, поискал глазами, кого бы эти числа касались, но не нашёл ничего, чему бы было семьсот семьдесят девять количеством.
— Евгений Григорьевич, — наконец снял он себя с тормоза, — а что это вы, если не секрет, считаете?
Землекопы спрятали улыбки, потому что, правду говоря, их тоже этот вопрос беспокоил. Начальник поискал глазами, кто тут такой любопытный, но, наткнувшись ими на водителя, решил ответить.
— Это я, — он выдержал паузу, недолгую, размером с хлопнуть себя по затылку, — семьсот восемьдесят, комаров считаю.
И неловко улыбнулся, мол, ну есть у человека причуда, ну и что?
— Интересно, — не удержалась Оксана, — так могут и комары совсем исчезнуть?
Он изумлённо на неё посмотрел, словно ему привиделась Пасовецкая.
— Ты начинаешь надоедать.
Копачи переглянулись, рады случаю, что перекур продлился:
— Неужели? — Оксана поднялась, выпрямившись. — А когда руководили у нас практикой, то говорили противоположное.
Евгений Григорьевич догадался поднимать бумаги, которые разбросал возле палатки.
— И что же я тогда говорил? — поднял он на неё свои, самые невинные из возможных, глаза.
Она выдержала. Ведь только они вдвоём знали, что.
Полюбовавшись неопределённостью, которая склоняла чаши весов в её пользу, пожалела его:
— Вспомните, вы тогда сказали, что я — само совершенство, что у меня пропорции такие же, как у Венеры Милосской.
— Тебя бы ещё на две тысячи лет закопать в землю.
— И руки отбить, да?
Все рассмеялись и взялись за лопаты.
Особенно Анька, ходячее горе. Чьи ноги слишком напрягались, когда налегали на лопату. Евгений Григорьевич собрал бумаги, свернул их трубочкой и ткнул ею на раскоп:
— Кхм. Оксана... Михайловна. Возьмите планшет, зарисуйте, будьте любезны, верхние слои траншеи.
— Семьсот восемьдесят один, — ответила она, хлопнув себя по щеке.
Кеша и Геша выбрали верболоз, тут дух стоял приятный такой, будто в корзине, отсюда можно было стоя рассматривать вожделенный раскоп и ждать. Когда все там вдруг начнут подбрасывать вверх лопаты, прыгать и восклицать:
— "Золото! Золото!"
Как это бывало в кинофильмах о нём. Ну а потом неожиданно для компании возникнут они, они, Кеша и Геша, незаметно так и прихватят всё. А может, и наоборот, заметно — "волына" же у них есть классная, чего бы и не бабахнуть из неё пару раз?
Геша, полюбовавшись, снова замотал в тряпку пистолет.
Но пока там ничего интересного не было, кроме Оксаны, да ещё трёх студенток-практиканток, вокруг которых и вертелась главная романтика.
— И как им это не западло эти верёвки, верёвки, верёвки перетягивать? Всё подметать, чистить, скрести? Они у себя дома, спорим, меньше убирают, чем тут по четыре раза в день, — злился Кеша, потому что девушки тогда возились в основном на дне раскопа, и, нагибались ли они там в своих шортах или нет, всё равно видно не было.
— Хватит болтать, — предостерёг его Геша. — А то пока на попки пялишься, так и пропустишь, когда они украдкой что-то мимо тебя пронесут. Вот так возьмут того царского кубка, понял, вынесут тайком в палатку, а уже там, понял, тайком все бриллианты и выковыряют. Что, не знаешь, как это у лохов делается? Рогомёты, блин.
— Какого кубка? — разомлел Кеша.
— Золотого, какого же. Который когда-то закапывали, — пояснил тот.
Он сплюнул и обернулся. Ахнул бы: все коровы во главе с Ярославом тихо стояли за их спинами — как тут вся их армия оказалась, что никто и не услышал?
— Блин... — страшным шёпотом прорвалось у Геши.
А Кеша, и плечом не поведя, сунул за пазуху бинокль и тоже начал медленно оборачиваться.
Стадо стояло немо, ожидая.
— Во, понял, черви, — произнёс Геша. — Где тут они у вас? — не моргая, он разглядывал Ярослава.
— Они у нас везде, — был ответ.
Кеша сделал вид, что поверил, взял щепку, крепко вонзил. И сразу убедился, что пастух не шутит — там испуганно извивалось много всякой червячни.
— Мы тут на рыбной ловле отдыхаем, — объяснял Геша. — Мы были бы благодарны, если бы ты сказал, где они тут у вас самые вкусные? В смысле — для рыбки?
— Это ты про что?
— Про червей же.
— Они такие везде, — без интонаций сказал парень. И вдруг сорвался на лютый крик: — Куда ты, тварь, лезешь?! Чего тебе, падло, надо?!
Оба "шахтёра" от неожиданности оцепенели — на миг забыв и про ножи в голенищах — и про "волыну" в сумке на миг отняло. А Ярослав разъярился:
— Тебе кнута захотелось, тварь? Простите, это я на корову. В грязь ей надо, всё время лезет, скотина. Я пастух, — пояснил он.
Если бы бинокль не пополз по животу у Кеши, они оба бы не очнулись.
Ярослав медленно повернулся к ним спиной, и все коровы тоже; чтобы важно шагая, уйти прочь.
Любитель старины отличался от других тем, что держал в руке бутылку, словно с молоком, которая потом оказалась простой известковой водой.
— А что это вы, интересно, копаете? — с такой привычной фразой подсаживался на откос дядечка, сразу, не спрашивая, угадаешь, что такого зовут Пилипом.
— Погреб, — привычно буркнул копач, рыжий, потому что он был Роман. Тот, кто среди других был охотнее к гитаре, а не к разговорам.
Дядечка оценил старательность ямы и был бы поверил, но быстро смекнул:
— Тут? Да кому ж, простите, он аж здесь нужен?
Это была та пауза, которой, сдерживая улыбки, копачи могли бы наслаждаться бесконечно.
— А мы, дядя, — бурчал рыжий в такт с лопатой, — выкопаем его сперва тут хорошенько, а потом перенесём и продадим в село.
Так он просто говорил в ритм с уколами, что дядечка на миг поверил, если бы Роман не расхохотался.
Народный человек обиделся.
До первого мешочка яблок, который он притащил через час, копачи едва дождались перекура и набросились на фрукт; пока они его не умяли, он говорил:
— Да, ребята, ага. Очень жаль. Что у нас, видишь, история не такая. Да она правда есть, есть, но вся, видится, глиняная. Ни тебе этих, пирамид, например. Это ж сколько камня надо. Вот теперь у нас есть и камень. А кто теперь будет историю строить? Как вон и китайцы её уже не строят.
— Как ещё? — поинтересовался сквозь яблоко Роман.
— Не хотят уже дальше, к примеру, тянуть свою китайскую стену. Хотя, подумав: кто им мешает? Камня у них же, рядом, сколько хочешь: бери себе со скалы, колупай и тяни её дальше, сколько захочешь.
Тут он вспомнил, что врёт.
Туда, ниже по Истреце, там были когда-то каменоломни — из них возили камень наверх, когда строили там крепость, но камень кончился и крепость тоже. В ответ от копачей он слышал лишь громкое яблочное хрумканье бригады. Поэтому:
— А если подумать, то славянская нация не моложе. Раз мы существуем, например, сейчас, то мы и в те, древние времена где-то же были? Потому что где бы мы иначе взялись с тех времён? Правда, незаметные такие, потому что из дерева. А дерево — сколько из него ни строй, а оно, как глина. Раз — и нет. Будто и не было. Раз — и грязь.
Это уже когда прошло мешков несколько, он мог вот так часами. Странно, что под его голос руки меньше уставали от лопат...
— ... россколов! — каждый раз поправлял он каждого.