Приехал, и характер у него такой упрямый, что мяса не ест, а только винегретанство. И нет никого, чтобы меня предупредить, потому что на вид он такой важный, раньше учителем был, что я за него вышла замуж. А потом смотрю — что такое: пьёт. И я ему говорю:
— Давай как-то начинать прекращать.
А он мне:
— Я ж не пьяница, я такой, что могу в любую минуту прекратить.
— Ну и прекращай или прекращай, как тебе удобнее, — говорю.
— Зачем, — говорит он, — если мне нравится, а как не будет, тогда и брошу.
— Ты ж винегретанец, чего ж ты себе водку позволяешь, а? — говорю.
— Водка — это ж не мясное, — вот так отвечает.
Действительно, думаю, нигде не сказано, что водка — это скоромное, потому что когда Евангелие писалось, тогда ж водки ещё не было в те хорошие святые времена. Хитрый такой оказался, всё делал для того, "чтобы не пустовать себя приемышем" — говорит. Что уже начала пустовать себя приёмщицей, вот.
Бывает, встанет вот так на порог, руки так разведёт, горько так усмехнётся и скажет:
— Тырло.
— Что? — спрашиваю я из избы, потому что по-ихнему не понимаю.
— Тырлище! — и целый день ни слова с уст, разве что поднесёт к ним стакан.
Но уж не понимает, что водка может нравиться бесконечно, и конца ей меры ж никто ещё не узнал, чтобы убедиться в этом. Что уже начал опускаться и в личной жизни, например, ложимся, я прижмусь, а он:
— Дай стакан.
Что я не сразу понимаю, при чём тут вообще стекло, а то у них, на Западной, так стакан называется.
— Зачем? — спрашиваю.
— Дать толчок сердцу.
Пока до меня дошло, что это я должна вместе с поцелуями нюхать перегар, и должна думать в эту минуту только об одном: чтобы рядом в тумбочке не забыть поставить шкалик. До такой степени, что я уже начинаю замечать, как у него пропадает интерес и тогда, когда он лупит толчок сердца и начинает продолжать толкать сердце, а не меня — бесконечно. Это меня начинает сильно беспокоить по причине того, что он требует толчка во время этого посередине.
— Ты бы как-то через соломинку приспособился, что ли.
— Зачем? Ты в своём уме, женщина?
— А ты посмотри на Запад, у них там все водки через соломинку пьются.
— Зачем?
— Чтобы не расплескать, милый, Запад от нас, дикарей, тем и отличается.
Ну нет, ему во время этого дела надо обязательно зубами об гранчак цокать, а я должна всё это терпеть, в результате он распился уже до такой степени, что уже никакая водка ему не помогает.
— Водка что, — говорю, — уже не способствует?
— Так что? — огрызается он. — Мне из-за твоих прихотей переходить на наркотики?
Вот тут я испугалась, потому что мужики дураки и ещё и такое натворят во имя любви, поэтому я давай быстренько, пока огонь гаснет, собирать деньги.
— Ложись, — говорю, — на лечение.
— На какое, клянусь, "лечение?"
— От анкoголизма.
— Алкоголик? Я?
— Голова от буя. Вот деньги насобирала, не ляжешь — пойду и накуплю на них всей импортной себе косметики.
Он испугался и лёг.
Второе повествование слушало, пока не задрыгало ногами с лавки, и перешло почти на шёпот:
— Они берут, сажают моего сына за стол и начинают требовать от него сочинение на тему "Как я был в сказочной стране". Ну? Это у них называется вступительный экзамен, это такая свободная тема, будто в детсад вступает человек, а не в вуз. Какая ж свободная, если таких тем вообще на свете не бывает. Но мой не растерялся и, подняв руку, спрашивает: "А можно я опишу, как я был недавно в Англии?" Они пошептались, а потом говорят: "Можно, только придумай для Англии другое название". А сами сразу на него зло затаили, потому что это ж сколько лет дальше Жмеринки не ездили, потому что моя кровиночка ездила туда на олимпиаду, а когда выиграл и все там вот так сидят с открытыми ртами, а потом они его спрашивают: "Откуда в стране третьего мира такие знания?" "Врождённые", — говорит он им. Ну вот, написал он, как их там фантастически кормили, и подаёт комиссии. А она ему и говорит: "Мы же просили тебя заменить название страны Англия", а он говорит: "Я и заменил на Великобританию". А те двойку ему — раз...
— Он как испугался и лёг на кодировку. Приходит полностью вылеченный, вежливый, такой аккуратный, с дружками уже не встречается, ему перед ними стыдно, что он водку на жену променял.
— Ну ты ж должен понимать, что какими бы они тебе дружками ни были, а не постирают. И не заштопают, и не сварят, не говоря уже о том, что, скажем, целоваться.
— Так, — вынужден соглашаться он, — это уж точно.
Тут приходят праздники Пасхи, приходит родня, садимся за стол.
— Стой! — как вдруг крикнет он. — Не пей! — Хватает меня за рюмку.
— С чего это я, — говорю так, и родственники это слышат, — должна не пить?
— Потому что ж я не пью, — говорит.
И все на меня вот так замерли вполрта с рюмочками. Ну что тут делать?
— Какое ты право имеешь мне сметь запрещать? — говорю я громко. — Праздник же у людей, всё-таки. Я ж не какая-нибудь алкоголичка, чтобы мне на праздник рюмку не взять.
— Ну, если ты не считаешь, что муж и жена не взаимоединые, то тогда прощай, милая.
— Вот так я прибегаю в комиссию, спрашиваю, за что двойка? "Потому что нет фантазии", — говорят. "Он к вам не по фантазии поступает, а по знаниям, — говорю, — а вот то, что он за границей олимпиаду выиграл у их детей, которые каждый день белки с витаминами едят — это не фантастика?" И они поставили "отлично", вот так; а мой дурень бы в жизни не смог вот так повернуть вступительные результаты.
Вот так их рожай, дурненьких, как я его родила, потому что я каждый раз хотела девочку. Альфа-ритмы все просчитала. И вот я жду, а всё мальчик и мальчик, и так три раза. И что? Это ж как вырастет, то всё ему подавай и приноси, и никакой тебе материнской радости и ласки. А дочка — это мамина дочка, помощница. А мой мне говорит:
— Я лично прослушал цикл лекций по радио, как зачать девочек, и составил специальные графики, как точно держать ритм фрикций.
— Что это такое? — удивилась я, впервые услышав от него умное слово.
— А ещё грамотная. Это, — показывает он, вставляя в банку от кетчупа палец и вынимая его, — раз! И есть уже одна фрикция, поняла? Туда-сюда, сколько раз, столько и фрикций. Понятно? Ну ха-ха-ха.
Я на то слово и купилась, потому что на одну его фрикцию надо было отвечать, делать при этом обжим.
— Как это?
— Вот вы, городские, коров не доили, поэтому ничего не знаете. Когда я туда, — показывает пальцем в баночку, — то разжим, а когда назад, то обжим — и будет девочка. Тут главное не ошибиться, потому что можно всё испортить. Это тебе не альфа-ритмы.
И так я ему, гаду, поверила, что ещё двух мальчиков родила. Пока не услышала, как он по телефону подбивает своего диспетчера, чтобы и тот на такой способ свою жену подбил, "лучше минета, — говорит, — клянусь! Я сам это придумал, а моя грамотейка до сих пор думает, что это наука, а какая же это наука, как наука бы до обжима в жизни не додумалась", — говорилo второе повествование, тихо покачивая ногой.
Я взбунтовалась, но он, гад, так меня приучил, что у меня теперь выходит тот обжим автоматически, ну не гад? Я ж каждый раз имена всем трём дочкам готовила, и медитировала на них каждый раз в постели, не зная, что тот гад всё выдумал наоборот и ещё и пользовался этим.
Хлестнуло второе повествование ногой, что пустая банка отлетела от лавочки.
— Если ты меня закодировала, то уж думаешь, что можешь всё мне делать наоборот? Не пей, потому что и я не пью, вот тебе моё слово.
Все ждут, паска ждёт.
— Это у вас тост такой длинный? — не выдерживают кумовья.
— Я что, должна не позволять себе то, что я могу позволить? — сказала я и выпила.
— Ну, если ты так, — сказал мой.
И вот так молча, без единого слова себе наливает, так торжественно, медленно. Вот так подносит ко рту, вот так выдохнул тихо: "воистину воскрес", что я глазам своим не поверила, ни они мне: а тогда хвать! и хлынул. Ну, думаю, сейчас с ним что-то страшное случится, вся та медицина из него вылезет, или об порог ударит... Тогда он вот так пальцами одними берёт молча освящённой паски — и что? покорчило? — вот так отламывает кусочек и торжественно занюхивает. А потом — раз! — и надкусил... И я сижу вся немая, и чует моё нутро, что мне надо ну хоть что-нибудь сказать.
— Чтобы знала, — сказал он.
— Да, — говорю, — вот такие вы из Равы Русской.
— А из какой же ещё? Ну ж не из немецкой, — говорит он.
Клад
Транс-историческая повесть
В лесу жутко, особенно вдвоём любиться — ежеминутно кажется: окружают ли не прадавние духи, то первобытные существа, вот-вот раздвинется ветвь и обступят диким гуртом вас, обнажённых, вооружённые кремнем, они наломают хвороста, высекут искры камешками в пригоршню тополиного пуха и будут беречь того зыбкого огонька, умоляя его, чтобы он перекинулся на тоненькие щепочки, и чтобы те пропитались, загораясь, и, чтобы склонившись над тобой, как к костру, они гуртом дуют на вас обоих, укрытых лишь в спальных, одетых лишь в собственные объятия, как вы вспыхнете уверенно, упорно и чтобы загудело высотой с десять небес, и уже ничто, даже чаща, — теперь они уже боятся, чтобы самим не вспыхнуть, не сгореть от вас, расступаются, давая простору, чтобы вихрь искр, которого вы, безумные, метнёте к небу, не попал в какую-нибудь неосторожную его веточку и чтобы всё здесь тоже вокруг не запылало...
Когда такой человек, как Филипп, в плаще и с берданкой, то он обязательно завяжет себе тряпкой глаза, а лишь потом он снимет свой левый сапог и, крутанувшись несколько раз, с криком:
— Наугад буряков! — запустит его под вечернее небо, сапог летит, отбрасывая тень на разное, даже на двоих любовников, Оксану и Евгения, которые не обращают на него никакого внимания, потому что имеют чудесного спального мешка — лишь когда такой сапог плюхнется в воду, они с удивлением заметят его и дождутся-таки, пока хозяин не придёт и, кряхтя от досады, не обует снова.
— Да, неподходящее место, — скажет он, и пойдёт искать другое.
Он смотрит в сторону, словно впервые увидел и отряд археологических копателей — как те неторопливо вылезают из палаток, поглядывая на небо, которое должно было послать им хоть сегодня дождя, чтобы не копать с утра.
Особенно Анька, девушка-практикантка, хорошей длины. Потому что похмелиться не будет — вчера было выпито всё, и теперь все вяло ковыряются во вчерашних углях, мoцуют туда чай, чтобы из вчерашней заварки извлечь искру сегодняшнего бытия.
Уже загремели и первые лопаты, вытаскиваясь из кузова, но шофёр в кабине и не пошевелился, он вчера хлынул больше всех, за всю ту долгую дорогу, когда изо всех сил трезвел на каждом повороте, чтобы весь гурт живым попасть на место.
Уже зашипели консервы на общей сковороде, уже под ней сгорели косточки вчерашней ритуальной гуски, уже проснулись первые анекдоты и спугнули смехом окрестную птицу.
"А спальника своего я сюда потом принесу", — успокоил себя Евгений Григорьевич, радуясь ночному воспоминанию и тоже начал просыпаться от этого, как от кружки крепкого душистого чифира, где заваркой была Оксана.
Его заместительница, ненормированной красоты женщина, тем временем быстро снарядила планшет, бумаги, вынесла наружу рюкзак с совками, ножами и щётками.