Не так возбуждала — а ты меня так, как надо, любил?
И Инна, и Ира, и две Оли убеждали, что у него кто-то есть, с кем он регулярно смотрит сексуальные передачи из "Цикла животных". А потом под тем экраном внедряет в жизнь. Будто у нас в доме нет такого же телевизора с такими же программами и с таким же симпатичным ковриком под тумбочкой.
— Потому что иначе, как же он может возбуждаться с помощью далёких австралийских млекопитающих? — авторитетно доказывала Инна, ведь даже однажды была активисткой общества защиты животных. — Ясно, что изменяет.
— Там живут бушмены, и они всё время что-то новенькое придумывают. Особенно в сезон засухи, когда им делать нечего. И кенгуру вокруг прыгают, им тоже делать нечего. Вот так и находят как-то согласие.
— С бушменами?
— Ну, они же дикари. У них же телевизоров нет. Что там у них в голове творится — неизвестно, а особенно, что не в голове, — задумалась Оля.
Потому что она знала, где на глобусе есть Австралия. Её муж ходил в географический "Клуб Геи" и уверял всех, что Гея — это древнегреческая Богиня Земли, будто мы все такие глупые и не понимаем, что такое "Клуб Гея". Ольга никогда, даже после третьей чашки кофе, не признавалась, как она возбуждает мужа.
— Никогда, никогда не слышала про фильм "Секс и кенгуру", — сразу уводила она нас в сторону, когда мы собирались у меня на кухне поговорить о новой обуви Таисии Повалий.
Какая там обувь! Словом, мы решили, что мой изменяет мне с помощью аборигенок.
Потому что еду я в маршрутке, которая резко тормозила всё время, так что один армянин дважды на меня упал. Так удачно, что разодрал об сумочку бровь.
Потом оказалось, что он азербайджанец, который всё время говорил, что армянин, это когда я его завела домой йодом мазать бровь, но мы почему-то до этого не дошли, потому что пока я пыталась попасть в бровь, мы попали губами. Не знаю, смотрел ли он фильм про кенгуру, но целовался он значительно лучше. Не успела я его возбудить, как он начал раньше, чем я, как мы сдирали одежду и падали в кровать после того, как начали, не помню, это очень странно, потому что память у меня всегда очень хорошая, как мир перевернулся, когда я опомнилась и увидела, что я на нём верхом и насилу перекинула мир обратно, и тогда, слава Богу, память на миг вернулась ко мне, чтобы потом исчезнуть навсегда куда-то, дальше за Австралию. Мне кажется, если бы аборигены нас таких увидели, то они серьёзно пересмотрели бы свои взгляды на кенгуру.
Что я просто была вынуждена на следующий день бежать в магазин за самым дорогим кофе, вызвать Инну, Иру и обеих Ольг, чтобы с их помощью восстановить хоть что-то из армянского события. После первой чашки кофе Инна решила:
— Если мужчинам иногда разбивать голову, то они что-то смогут придумать.
— Бить, бить, начиная с левой брови, — сказала Ира, потому что она работала методисткой.
— Действительно! Почему это мы всё время должны придумывать что-то новое? Пусть они хоть раз напрягутся... Разбить все их собачьи головы, — не унималась Инна.
— Бить, пока не станут кенгуру! — постановили обе Ольги.
Значит, как-то мы вместе, кофе за кофе, начали реставрировать того маршрутного армянина, и даже вспомнили, как его зовут, и имя вдруг оказалось азербайджанским. Поняли даже, как он меня перевернул и с чего начал, ещё пару поз удалось восстановить; уже когда дошли до того святого момента, когда я оказалась, наконец, на нём сверху, что-то на кухне неожиданно скрипнуло.
Мы замерли.
Потому что дверца кладовки медленно открылась, и оттуда вышел, держа в руке мокрую бумажку, мой законный муж. Он, оказывается, всё это время печатал там свои идиотские чёрно-белые фотографии с такой же концептуальной архитектурой.
Ни одна фотография на планете Земля не смогла бы передать, какое медленное выражение было на его лице, он только разводил руками, пытаясь говорить, но с пальцев у него капали растворы и мешали говорить. Правда, лицо у него вытянулось длиннее, чем у кенгуру. Он шёл с ним ко мне, молча тряся архитектурой.
Словом, подруги опрокинули кофе и исчезли.
Словом, нужно полностью запретить фотографию, особенно чёрно-белую. А также и все кладовки на планете Земля.
Станиславский
— Они целуются, как они это могут делать? Конечно, артистам многое позволяется, но это же не шутки, если понять, что у неё муж там есть, дети, и у него семья. И вот они целуются на весь экран, и все же это видят, а?
Кровать оказалась трёхсекционной, и Витька на каждой из них себя проклял, что согласился помогать, ведь он не для этого сюда нанялся, однако почему-то штатные работники "Видиум-студиум" не проявили никакого энтузиазма. Потому что в выходной? Когда они с водителем затащили первую секцию в офис, он понял, почему — ведь все столы перенесли в соседний кабинет, а здесь делали павильон, то есть диагонально натягивали на марлю два уголка. Вместо того чтобы отдышаться, водитель затараторил:
— Пусть бы делали с поцелуями комбинированные съёмки, так нет, я узнавал, они никогда этого не делают, экономят, говорят. На надписях не экономят, а только на поцелуях. Был бы я у той актрисули 158-м мужем, я бы её, суку, убил после первой вот такой съёмки, убей меня Бог.
— Так их разводят.
— Кого?
— Ну, артистов. Дают им развод. Вот они отцелуются, а потом уже назад женятся, по своим семьям.
— Ты не врёшь?
— Я не вру, я ж сам актёр, — соврал Витька.
Они тащили вторую секцию, и он понял, ведь
может вспотеть, и что тогда? Как играть роль, души же тут нет, это факт, дай Бог, чтобы хоть какой туалет.
На первой секции уже сидела девушка, и шофёр начал её гонять, ворча, что "обсерут, тогда что?", то есть Витька успел спрятаться в соседний кабинет, достал сигарету и дымом перевёл дух. Из шофёрских выкриков за стеной стало ясно, что кровать, взятая в мебельном салоне напрокат, там, где "Видиум" одолжил и рулон серпянки, то есть шофёр всё это временно украл на выходной день и суетливо опасался повреждений.
Витька спрятался за шкаф, переждал, пока водитель с матами и новыми помощниками пошёл вниз за третьей секцией. В комнату зашла та самая блондинка и скромненько присела на тумбу. Скромненько не получилось, потому что у неё была мощная задница.
"Наверное, спортсменка, — подумал он, — наверное, фигурное катание".
Потому что, по его представлениям, именно в ледовом спринте должны быть такие мышцы.
"Ну, не штангистка же", — оглядел он её тонкое запястье, к которому подошёл бы какой-нибудь египетский браслет с филигранью и цепочками, потому что кожа была смуглая и матовая, сказал бы — мраморная, если бы мрамор умел быть смуглым.
— И никакой физиологии, — приказал режиссёр, но не актёрам, а операторам.
Тех тоже было двое, и они гордились, что съёмка будет многокамерной.
"Наверное, тоже студенты", — подумал Витька, потому что был уже голый. Это он особенно почувствовал, когда увидел из-за двери испуганные глаза шофёра.
Девушка долго и раздето отворачивалась, вдыхала воздух, словом, стеснялась.
"Это потому что у неё большая грудь. Наверное, тоже студентка", — подумал он без всякого злорадства.
Потому что на отборочном конкурсе её не было, наверное, утвердили в последний момент. Большой натуральный бюст имеет недостаток на киносъёмке, потому что он не силиконовый, значит, когда девушка легла на "альков", то грудь немного расплющилась, и она изо всех сил хотела устроиться выше на подушках.
— Значит так, — не обращал на это внимания режиссёр, — целоваться недолго, потому что плёнки на десять минут. И на камеру не работать, мордами не торговать, наоборот, не забывать, что вы — дублёры главных героев.
"Каскадёры", — одновременно подумали он и она.
Включился свет, и Витька удивился, какие у неё загнанные глаза, ему полегчало, значит, не стриптизёрша, "из института физкультуры", — убеждал он себя, хотя мышцы у неё от природы, это факт, никакая физкультура такие не сделает, "это наша надднепровская генетика, типа самых больших в мире чернозёмов", — решил он, это тогда, когда он ещё мог думать, сразу коснулся её и начал быстро целовать грудь ещё до команды "мотор-камера", чтобы те хоть немного успели напрячься, чтобы она так не комплексовала относительно объёмов, "это какие-то десять минут", — шептал нежно, успокаивал и почувствовал благодарность в её рвучих объятиях, она быстро поняла, что длинные волосы удобнее, чтобы прятать за ними лицо, когда первый поцелуй миновался, то оба почувствовали, что камеры уже цокают, стрекочут синхронными моторами, он начал раздвигать бёдра и не поверил своим ладоням, не поверил бёдрам, что они такие тёплые и упругие, и, когда они разошлись, с ужасом осознал, что она тоже без трусов, "о, Боже, только не встань", только подумал он — и неудачно, не успел помолиться, чтобы она ошиблась, как почувствовал под пальцами бутоны груди, которые неожиданно быстро затвердели, "блин, зачем? ты же испугана, о, Господи", чувствовал и чувствовал он.
Это как когда-то, идиот, пригласил учительницу немецкого танцевать на выпускном и тогда тоже не успел попросить Господа, чтобы не встал, а вышло наоборот, и учительница это почувствовала, как он не отодвигался в танго, и с неизбежным удивлением смотрела, что он от злости кусал губы, свои, собственные, не её же, ну, тогда он был выпившим, теперь на съёмку нарочно пришёл даже не поев, чтобы не повторить казус, но ведь тут не танго, тут тесная сценография, ноги крепко разведены, о, Господи, куда? только бы не, Господи, отведи в сторону, куда в сторону? — чуть не ответил тот, потому что предательски скользнул, почувствовал тёплое, влажное сжатие, о, Боже, мышцы и давление, "я не хотел", не успел подумать: "я случайно", а почувствовал ногти на спине, знак не страсти, а понимания, или всё же страсти, потому что с неё слетал страх раньше, чем с него, особенно, когда она прикрылась серпянкой, это когда она перекинула его на себя, сделала легко, непринуждённо, вплотную, что он не соскользнул, потому что иначе бы камеры увидели физиологию, а так они не узрят, потому что здесь так тесно и не только, чтобы ещё и камере хватило, "какая умная", Боже, и эти неистовые мышцы, куски усилий, которые расходились, наседая, и сжимались, охватывали, поднимаясь, "это я стону, или она?" не успевал думать, радуясь её силе, которой она преодолела этих бездарей вокруг, киношников, как она вцепилась в его плечи, раскачивая трёхсекционный краденый альков, как она разомкнула вдруг зубы и нежно впилась губами в его поцелуй, "Господи, и за это платят деньги", он вытолкнул её колени наверх, так что она, беспомощная, потеряла движение, а он прибавлял его, ухватив за колени, совершенные, чтобы ухватиться, хорошо, что софиты слепят, вспышки сияния световой стеной отбросили павильон, пусть же объективы прячутся от наших лиц, изо всех сил сновал её коленями, таща, налегая, зная; она откинула голову, потому что изнутри её сейчас пошёл трепет, надо продолжать, он очень хотел её крика и поэтому каждый раз замедлял, и она догоняла, наверстывала, "ещё вывернет", — испугался пару раз он, однако она отклонялась и откидывалась, и это было счастье, совершенное, как неожиданная супердорогая и недосягаемая когда-то для них кровать, набитая такими же мышцами и взаимными толчками усилий, добавляя удвоенных; он обхватил её тканью, таща на себя, не давая уйти, тащил, нажимая на колени, каждый раз отталкивая, кровать попала, вошла в чвал, подкидывая снизу, давая толчок, упал, отпал в безвестность софита, брызнув синевой.
— Блин, поломаете! — орал шофёр, но его, подпольного вора, несколько раз не пустили в дверь, потому что режиссёр стоял на пороге, словно боксёрский тренер, будто его указания о финише кто-то слышит на ослепительном квадрате.
Качался офис, гремел альков, кинокамеры молили о плёнках, синхронно их глотнув, проглотив последние перфорации, хорошо, что никто, кроме них, этого не почувствовал, особенно Витька мог сдерживать, а мог и прибавить, кто про это, кроме неё, ещё тут знал? Кто, кроме неё, потому что и та уже не она, теряя радость к движению, а лишь к судорогам, которые превзошли, одолели тело, отбросив его в небытие, лишь и смогли, что крикнуть...