Почему они так не растут?
Тоня подложила мешки с травой под удобный бок и перебросила поплавок, стараясь мыслью проникнуть в глубины, где так много пищи пряталось от крючка. Старалась не думать о сковородке с рыбой в масле, такой, в тесте, эта борьба позволяла ей хоть не взглянуть на дальний так называемый пляж, сделанный несколькими самосвалами песка и чудным грибком, привезённым из района перед выборами.
— Выеборами! — зло вспомнила она, чем они для неё закончились, тут автоматически сработала девичья самозащита, увлекая её в сон, потому что пока солнце не взошло, у него ещё был какой-то шанс.
Далёкий лай не дал. Потом послышалась икота ментовского "бобика", который боролся с некачественным топливом, но сон отлетел не от этого, окружив кольцом: пьяные мужики толкали ЕЁ друг к другу, не давая упасть, сдирая по очереди одежду.
Воспоминание прервалось тем же "бобиком", потому что тот, окончательно чихнув, заглох. Водитель неуверенно ступил на пляж и начал пьяно раздеваться, однако форма не поддавалась куцым пальцам, которые не слушались хозяина, потому что это уже был не руль, а пуговицы.
— С каких гульбищ его несёт? — подумала Тоня, заметив далёкие трусы с губной помадой на них, так что даже отложила удочку.
Тот пытался перешагнуть галифе, топча их изо всех сил, смеясь к ним, вырываясь, упав на локти. Трудно было узнать его без формы.
— Посажу, конфискую, — смеялся он, грозя штанам куцым непослушным пальцем, пока не освободился от них, и, голый шатаясь, пошёл к воде, она слабо подсветила его, и Тоня узнала. Особенно когда он отфутболил с песка разбитую бутылку, которая валялась тут бог знает с каких времён, и осторожно ступил в зыбкую воду.
Бутылка была импортная и потому хорошо резала брезент, первое, что Тоня увидела сквозь прореху в кабине, — это несколько пластиковых мутных сулей, рука сама потянулась, открутила одну, и в нос ударил тяжёлый, как похмелье, дух поддельного бензина.
Борис Иванович вынырнул и удивился, перепутав, откуда встаёт солнце, потому что оно никогда не делало этого со стороны пляжа, это уж наверняка. Трезвость медленно входила в него не от окружающей воды, а от того, что мужчина понял: это так ясно пылает на берегу его "бобик".
Село тоже поняло про пожар и бросилось к нему кто с чем мог, оно видело, как от машины раз за разом отскакивает голый её милиционер, потому что там, внутри, часто взрывались патроны.
Тоня не успевала удивляться, почему село пустое, она пыхтела, она дотащила мешок до забора, развязала и выкатила оттуда из травы первую сулю. Ментовский отдел, сделанный ещё до войны из раскулаченного дома, мрачно ждал, пока брякнула стёклышко, и почувствовал, как вместе с разбитым стеклом внутрь хлынул, зазвенел бензин.
Увидев новую зареву с чёрным дымом, село с вёдрами бросилось от пруда туда, где вкручивалось в небо бесконечным огнём ментовское здание.
Тоня мчала огородами в противоположную сторону, мешок, перекинутый через плечо, побулькивал изнутри сулей. Упав под штакетник, она увидела сквозь него, как Борисиха, быстро развязав фартук, кинулась с двора за малым Петькой, который уже бежал на пожар:
— Мама, мама, папа голый!
Собака испуганно лаяла в спину и не давала услышать, о чём кричит ребёнок.
Тоня подползла к стене и удивилась, какая она большая, наверное, самая большая из здешних. Закинув сулю, с трудом влезла и сама, чертыхнувшись, в высокое окно. Засмотревшись на люстру и на то, какая она высокая, девушка вспомнила, что Борис Иванович даром купил три конфискованных хозяйства, разобрал дома и выстроил этот дворец. Бродя по комнатам, она удивлялась добру, сколько его тут на троих жильцов. Пока не увидела себя в роскошном трюмо, там были отражения, которые окружили девушку кольцом, как тогда, на пляже пьяные мужики. Ну почему тогда, когда они приехали на "бобике", она не собрала свои манатки? Сначала они, празднуя, только смотрели на неё, как она загорает на песке. Потом поняла, что Борис Иванович делает резкие движения к ней, приглашая в компанию. Она встала и хотела убежать, но взгляд её упал на разложенные на песке яства, она увидела чудеса, которых не бывало даже в райцентре, глаза начали бегать от блюда к блюду, она и не заметила, как подошла, её усадили на ту же скатерть. Выбралась она лишь один раз, но гости, окружив кольцом, толкали её друг к другу через угощения, хохоча, словно она волейбольный мяч, а не человек; она сразу поняла, что это за игра, однако каждый раз не верила, что это может случиться на самом деле.
... И не выдержала, плюнула на трюмо, пляж оттуда исчез сразу, быстро нашла на кухне баллон с газом, удивилась, что он чем-то похож на ту сулю, только короче и непрозрачный.
Отдышалась только возле удочки. Подхватила мешок скошенной травы под удобный бок, думая о кроликах, будут ли они есть, ведь туда впитал бензиновый дух.
За её спиной поднялись три бесконечных дыма, рвущиеся в небо, трескотня пожаров перекрывала и человеческий крик, конечно же, огонь мог перекинуться. Тоня подняла из воды поплавок, потом вытянула пустой крючок, на который поймался блик утреннего солнца.
Идея невидимой машины
— Жизнь заставляет жить, — думал Вовыч. — Разве это жизнь? Машины хватает на один выезд, это жизнь, если ковыряешься с ходовой дольше, чем на ней ездишь, ага, награчуешь, ага, кто-то опаздывает на праздник и попадётся щедрый? Все гады на метро кинулись, конечно, метель, единственное хорошее, что светофоры занесло, и катись себе, куда хочешь. Однако даже такие мысли не грели, и Вовыч решил, что на сегодня хватит и неспешно свернул домой, она сошла с тротуара резко, глаза упрямо в небо, сверкнула в фаре фанатическим голубым блеском глаз, треск тела о капот, дёрнула ногами так, что блеснула чёрной полоской трусов, отброшенная в сугроб; Вовыч выскочил, хватал за безжизненные голени, а перед глазами ещё дёргались ноги с чёрными трусиками, тащил в салон, не зная — везти в больницу или в овраг, потому что какая правда, кто докажет? Тот снег, что катится с неба, или светофор, ослеплённый им, если единственный свидетель, что от удара превратилась в вещдок? Он сел, взялся, сжал руль, чтобы прийти в себя, и не сразу почувствовал, как ему жарко стало. Вокруг ни души, он снова вылез из кабины, расстегнул куртку, нащупал там сердце, потер, оглядел окна, они все, предновогодние, светились либо ёлкой, либо таким же телевизором. Вовыч добавил к этому всплеск сигареты и с первым дымом втянул мысль о том, как дерьмово кончается старый год.
— В овраг, — почти вслух сказал он.
Прогазовал и полез лысой резиной против льда, давя на педали, как на велосипеде, с такими же матюками.
— Огогой, — отозвалось сзади, и только со второго раза он понял, что труп ожил. Встряхнув крашеными светлыми кудрями, женщина отдула их от своих голубых глаз и сказала:
— Это ж надо быть такой дурой.
— Ну да, — прокашлял недавнюю сигарету он, — надо же, дамочка, хоть как-то правила движения выполнять.
— Я не про то, — простонала она, — я про жизнь.
Однако в кабине перегаром не повеяло, и Вовыч решил, что она права.
— Да, жизнь, оно, да, — вот так сказал он, потому что не смог вслух сформулировать свои прежние мысли о пассажирах, которые спрятались в метро.
— Закурить, — попросила жизнь позади него, и он, не оглядываясь, подал пачку.
— Прикурить, — добавило оно и долго не могло попасть в электрозажигалку.
— Там пепельница есть, — кивнул на дверцу он.
— Ого, да тут столько классных бычков, — обрадовалось оно, — классно живёшь.
— Это от пассажиров, — пояснил он и понял, что оправдывается. — Забирай все, мне не жалко.
Услышал, как она там скребнула ногтями, а потом, как в стереоэффектах, полезла в пепельницу напротив.
— А куда мы, блин, едем? — начала отряхивать шубку.
— Это философский вопрос, — ответил Вовыч, ему уже становилось интересно, а не страшно.
— Ага, философский, потому что у меня бабок нет, — занервничала она, но, не услышав ответа, успокоилась; затянулась так, что даже потом внимательно глянула на сигарету. — Ясно, философский, а какой же ещё, это ж надо додуматься, под машину кидаться.
Вовыч затормозил.
— Кидаться? — ещё раз в глазах взлетела фигура, дёрнув белыми ногами там, где не было чулок, и попала в снежный сугроб. — Надо было в метро прыгать, — переключил он на низкую скорость, потому что решил, что его разыгрывают.
— Ага, в метро, разогналась, там столько народу, и чтоб потом каждый пальцем тыкал. Ты не поверишь, я уже тут замёрзла ждать, блин, пока кто проедет.
— Машины не ходят?
— Нет, останавливаются, думают, что путана. Как тут жить? Она ещё раз внимательно оглядела сигарету и потянула. Потом стала ощупывать себя, прислушиваясь к прикосновениям.
— О, лифон порвался, — сокрушённо вздохнула.
Он начал думать, что это за слово, "лифон", пока не решился глянуть на неё в зеркальце — откинулась так, что показала край чулков, однако быстро прикрылась. Только раз, когда повернулась боком, застонала, потому что ссадина на бедре отозвалась болью. Засмеялась, закашлялась дымом:
— Ну, это уже капут, как я додумалась? Нормальная. И не калека, чего, спрашивается, ещё надо? Ну вон же калеки и то живут. Ну? Так нет, додумалась, дура. Спасибо, что затормозил, а то бы о чём мы сейчас говорили? — коротко хохотнула она.
— Ты в натуре? — не верил Вовыч.
— А то ж как. Да, закрутило жизнь. Вот только хотела с ним порвать, а теперь про это даже смешно вспомнить. У тебя разве такого не бывало?
Вовыч ехал и думал о том, что вся его жизнь, свободная от ремонта, уходит на грановку. И чем дальше, тем больше нужно запчастей, а иномарок развелось столько, что за ними не угонишься. А что будет дальше?
— Молчишь? Ты кем работаешь?
— Шофёром я работаю.
— Где?
— У самого себя, — буркнул он, потому что на миг ему показалось: он в снежную метель кидается под колёса машины, где за рулём сидит такая блондинка.
— Да, бывает, — выдохнула она с дымом, и тут машину понесло боком; Вовыч добавил газу, колёса яростно крутились, пока не попали в пустой канализационный люк, машина надсадно дёрнулась и захлебнулась. Фанатичный взгляд фар выхватил верхние ветки. Вовыч вздохнул и выключил их свет.
— Да, — сказала она ещё раз.
— Что — "да"?
— Ну, в смысле ямы.