Несколько медиков откровенно обрадовались, а другие, с такими квадратными чемоданами, очень похожими на переносные холодильники, — наоборот, чуть ли не выругались, взглянули на часы, плюнули и ушли.
— Ну, ты дал! — смеялись те, что остались.
— Я? Дал? — понемногу приходил я в себя.
— А кто ж? — медленно заглядывал мне в зрачки седой медик, совершенно седой, как и халат на нём. — Человек в коме по закону может лежать на аппаратах месяц.
— А дальше что?
— А дальше аппараты отключают.
— Выключают? Почему? — озираюсь по боксу.
— Потому что мозговое вещество у пациента перерождается, вот почему. И "зондеркоманда", — кивнул он на дверь, которая закрылась за группой недовольных людей, — режет красавца на запчасти. На тебя, блин, уже очередь стояла.
— На меня? — я пытался не потерять сознание.
— На тебя, красавец, ты ж классный, почки, печень. А глаза, какие у тебя красивые глаза, — смеялся старик. — Да, красавец, распотрошили бы тебя.
— За что? — не мог поверить я.
— Чтобы не ссал в метро. Честные же люди ссут рядом с ним, — согнал он улыбку.
Все смотрели на меня внимательно, так что лица их постепенно становились серьёзнее.
— Месяц? — пытался считать я. — Какой месяц?
— Месяц назад ты пописал на фазу, — щупал мне пульс седоволосый. Если бы я был поэтом, сравнил бы его со святым Петром. — Тебя шваркнуло, и вот ты тут, мы тебя оживляли. А ты, это, не оживлялся.
"Зачем им врать? — думал я. — Выдумывать про целый месяц?" И так напрягся, что начала возвращаться стоп-картинка: застывший рой брызг и молний вокруг.
На всякий случай я испугался и прогнал их, словно мух, от глаз.
— Да, а говорят, что коматозные ничего не соображают. А этот, фокусник, ну-ну... как будто почувствовал, что его будут отключать, — качала головой бальзаковская дамочка, быстро записывая что-то в кипу документов. — Го-го. Ещё бы пять минут, и тю-тю...
Сессию я сдавал на отлично. И хотя был как в вате, это мне не мешало. Наоборот, благодаря ей я учил один-единственный билет и спокойно вытягивал именно его. Поделиться такой радостью я не мог, потому что все на меня, реанимированного, и так косились испуганно. Единственное, на чём я чуть не прокололся — точно угадывал, кто из друзей какую оценку получит.
— Шаман! — злилась староста Танька, неожиданно схватив трояк по истории философии. А это была единственная у нас особа, которая утверждала, что нам на курсе не хватает именно теоретических знаний. — Знал и не предупредил?
— Я же предупредил. Я же сказал, что трояк будет, — старался не смеяться, потому что несколько вокруг не сдержались, ведь к старостам особое отношение: их любят, но завидуют за должность.
— Ну, раз ты такой шаман, то на сколько я пересдам?
— Тоже на трояк, — сразу, не подумав, ляпнул я.
И не ошибся.
С тех пор моя жизнь изменилась — уже на подходе к институту стояла кучка студентов, каждый прижимал к сердцу взятку, словно надежду на отличную оценку. А я им раздавал свои, и, честно скажу, делал это независимо от размеров "гонорара". Просто все они, как и земля под ногами, как и деревья, здания института, все стали для меня родными, я бы даже сказал, моими; так же, как и я ощущал себя их. Только я усиливал это. И мне всё становилось ясно: без усилий называл каждому оценку, так же равнодушно кидал в рюкзак подарки. И, не побоюсь признаться, искренне жалел о скором конце сессии, а с ней и неожиданных доходов.
— Скотина, — красивые глаза Таньки неожиданно блеснули злобой. Глаза старосты! — Вот. — Ткнула она мне зачетку.
— Что? — сделал я самые невинные, как для шамана, глаза.
— Пересдала, — налегая на согласные, произнесла она.
Я развернул и увидел трояк.
— Ну?
— Ты знал, ты знал, и не сказал?
— Я же сказал, — отводил я вину. Слава Богу, рядом несколько коллег подтвердили.
Правда, остерегался я гнева не старостихи, а Петра, её бойфренда. Здоровенный и весёлый парень, он мог легко и весело испортить здоровье.
— Таня, — тихо начал я, — Таня, Таня, это не я ставил тебе оценку, ясно? Не я.
До неё медленно дошло, однако добавило злости:
— Чтоб тебя ещё раз током ударило!
Рванула из рук зачетку, повернулась и ушла. Я смотрел в её красивую спину, и медленно доходила правда.
... Вспышка искр и брызг! — только стоп-кадр, который зафиксировался, и больше ничего.
А что за тем кадром, который растянулся на месяц?
Единственное, что тут радовало: я предсказал, что бойфренд Петро уже никогда меня не тронет, это уж я знал заранее.
Свадьбу они готовили сразу после сессии, чтобы друзья не разъехались, и, правду сказать, идти туда не хотелось. Почему? Просто не хотелось и всё, вот в лом было. Я ещё не знал, и даже когда Танька позвонила и сказала, налегая на интонации, свойственные старостам:
— Ты ж придёшь?
Будто на семинар по философии.
Родственники у Петра оказались слишком богатыми. И с интервалом в пятнадцать минут, останавливая музыку, дарили на больших подносах немалые денежные конверты, а тамада, тщательно заглядывая в список, объявлял фамилию и цифру.
Наши кавээнщики хильнули добрячо, потому подались в подсобку, быстренько нарезали газет, обложив двумя долларовыми купюрами, и обклеили акцизными лентами от шампанского. И этот, толщиной с кирпич, пакет вынесли под фанфары молодожёнам:
— А однокурсники, — объявил тамада, — вручают молодожёнам на долгую и счастливую жизнь от всего курса. — Тут он вспотел и дважды перевёл глаза от бумажки своей к толстой пачке "денег". — Дарят... двести тысяч долларов.
Всё стихло. Особенно самые богатые родственники. Даже музыканты — так и не брякнули по инструментам.
Таня и Петро, смутившись, оглядывали родственников, потом поднос с купюрами, которые не влезли бы ни в один конверт, как ни в один здравый смысл; потом однокурсников. Те, как подобает кавээнщикам, строго и торжественно застыли лицами. Обнесли столы, чтобы каждый шарахнулся впервые в жизни от такой кучи денег.
— А что? — шуршал бумажкой тамада, ища слов, которых там не было. — Новые времена настали. — Пот и буквы с фамилиями нужных людей застилали ему глаза. — Новые времена и новые порядки, и новые подарки. Пусть же молодожёны на эти деньги купят себе новую квартиру и счастливо...
Вихрь аплодисментов заглушил его, потащив закуски ко рту, оркестр облегчённо врезал, всё покатилось дальше.
Я ещё мог смыться, однако не поддался предчувствиям, потому что не обозначил их, так сказать. Мог убежать и перед танцами, но не сделал этого.
Проклятие могло отступить? Где там — невеста швырнула через плечо туфлю, и как наши девчата ни кинулись ловить, она попала прямо мне в лоб. Свадьба покатилась со смеху, наверное, рожа у меня была совсем глупее, чем положено в КВНе.
И первый же танец невесты захватил меня, окутывая вспышками свадебной фаты:
— Ты, зараза, — шептала Танька, — ты скажешь мне.
— Что скажу? — не понимал я, но ватное ощущение уже окутывало.
— Вот что нас с Петром ждёт?
— Ждёт? — пытался я освободиться от коматозного состояния.
— Что нас ждёт в будущем, ну, как мы будем жить, и ты скажешь, зараза, ну?
Пьяные невесты имеют ту особенность, что пальцы у них, даже держа фату, очень цепкие, свадебный маникюр врезался мне в плечи, вальс кружил всё вокруг, однако голова кружилась не от этого.
"Ну зачем я нассал на рельсы?" — чуть вслух не сорвалось у меня, потому что сквозь тюль фаты я отчётливо увидел совсем другую ткань.
— Не знаю, — пытался прошептать я.
Однако пальцы вжимались крепче:
— Ты знаешь, ты знаешь, зараза, — настаивала она.
— Нет, нет, — клялся я. Это было всё равно, как разорвать акцизные ленты, распечатать деньги и показать ей, счастливой, лишь кучу нарезанных газетных статеек, которые, плотно сжатые, рассыпались на вполне определённый пасьянс. — Нет, нет, — каялся я, — не скажу, не знаю.
Даже после этого я мог бы смыться. Ну, скажем, сославшись на желудок. Да и, в конце концов, им не до меня было, потому что сессия, измотав их, очень легко поддалась алкоголю.
— Так скажешь? — наткнулся я спиной на Петра.
Поскольку он уже часа три как был не бойфрендом, голос его звенел приказно. А рука властно легла мне на другое плечо. Танька глазами добавляла ему решимости, и я испугался.
— Ну? — требовала она компенсации за ту злосчастную тройку по философии.
Коматозное состояние подступило вплотную, пасьянсы из газетных вырезок лезли в глаза, и я, чтобы не упасть, прошептал:
— Вижу тебя, вижу на столе, — ткнул я пальцем в Петра.
— Каком ещё, блин, столе? — весело насторожился он.
— Таком, большом, там тебя, накрытого тканью, белой.
Выдал я всё, что мог.
Он так неподдельно расхохотался, что спас меня от обморока. Но не Таньку:
— Когда? — успела вцепиться она.
— Через неделю, — выдохнул скорее я, чтобы освободиться от ваты, ткани, маникюра, тюля, свадьбы. — Я прошу тебя, переходи улицу осторожно, — пытался отбрехаться.
Потому что, наверное, сам не понимал, какие это столы, на которых накрывают тканью, пока не услышал, что через неделю Петро, выскочив в киоск, подлетел под авто пьяного джипа — тот неожиданно с места газанул задним ходом, сука.
Танька сходила с ума. Пока не вспомнила. Я едва отбился от неё, однако она стала умнее, нашла арматурину и, завернув её в газету, спряталась под лестницей. Кто бы ей подсказал, что я знал о её цели? Когда она кинулась, уклонился, железяка, шмякнувшись об ступени, отсушила ей руки.
— Убью! — визжала она. — Убью суку!
Что она могла ещё сказать? "Сука", "сучара", "падло"... чего никак не понимали соседи, оттаскивая её.
— Падло! Это ты, ты! Ух! Знал!
Теперь уже понимаю, что таки знал. Вата разошлась, и я понял, что моё новое умение — не фокусы, или, скажем, стечение обстоятельств, или там какие-то угадывания. Или...
Жить дальше, жить с этого, и неплохо, а говорить всем, что всё началось с того, как тебя ударила молния.
— Где?
— В Стоунхендже (на Говерле... возле Тадж-Махала... )
Сколько людей делали это в метро на кабель? Стал кто пророком?
Неизвестно, одно лишь я узнал наверняка: способ подачи тока в метрополитене изменили на другой, совершенно безопасный.
Кролики поедят
Засаленный рассвет медленно всасывался в Тоню, пока она не проснулась и не увидела себя на том пруду с той же удочкой, пустой, как и во сне.
Хоть бы плотвичка клюнула, думала девушка, потому что кроликов рано резать, они ещё не доросли.