Ну почему меня туда потянуло очиститься? Надо было в аптеку валениума накупить, а я, как всякая дура, в выходной претусь не на Довбичку, а налево, потому что там русло подходит к пляжу, и там я против течения час махалась, пока отпустило. Потому что погода такая с ветерком, вдруг вот так похолодало, такой ветер поднял песок на пляже, вихри такие, что в воде острые такие волны, что глаза брызгами забивает, ну, это самое то, что надо, такой дополнительный душ для нервов. Но нормально. Собралась, чешу, там есть такая широкая аллея, где впереди такой поворот, там даже вот эти лавочки стоят, вышла на официальную такую аллею, где всегда дофига народу, всегда дофига, центральная такая широченная аллея, а сбоку там такая трава с кустами, с прогалинами, берёзки там какие-то такие, и тут я начинаю думать:
— Чего народа нет?
Днём так, нормально, а людей — ноль, иду себе, оглядываюсь.
И тут чувак. Такой за тридцать лет, вид такой не криминальный, загорелый такой, и он меня как-то так обходит, что даже не смотрит на меня, а так начинает индифферентно перегонять, что я притормозила, у меня на чуваков уже сигнал опасности, и я начинаю чувствовать, как у меня включается автопилот — сзади никого, спереди — никого, только один этот чувак так индифферентно идёт, рядом никого, ну, как в пустыне, такого вроде быть не может, ну — Гидропарк среди белого дня, мистика, бляха, ни одной души; и если бы это был какой-нибудь закуток там, а тут же всегда полным-полно, тут же валеоцентр, всегда пердунов полно; как-то у меня внутри зашуршало, я так уже замедлила шаг, "иди, парень, иди вперёд"; и он так вроде идёт, такой на вид совсем безопасный, будто он где-то тут рядом работает по прокату лодок, или в шашлычной; и так отдаляется, отдаляется, "с Богом, парень", а потом у меня такое подкралось: "вот не буду я с ним идти по одной аллее", что-то такое, чего-то мне не хотелось по одной с ним идти, что я начинаю понимать, надо как-то очиститься, а тут такой березнячок, я вижу, чувак уже далеко перегнал меня, и я так ступила вбок, рванула к стволам, берёзку обняла, ну какие полсекунды прошло, и уже сразу отпустило, и уже никакого экстаза, и так легко уже оборачиваюсь — и так у меня всё падает: чувак.
Я видела, как он уже был на дистанции километр впереди — откуда он взялся? Это уже, наверное, шизофрения какая-то обостряется — как это могло физически случиться? И он стоит ровнёхонько напротив, как он успел? Ну, я же только прижалась к берёзе, и не шептала ей никаких ритуалов, просто вот так телом коснулась, ну какой-то миг, ну два мига, не больше — ну как он тут? Даже если бы он бежал, то не успел бы так быстро, и эти деревья, и эта долбаная аллея, и мы тет-а-тет, и у меня такая мысль:
— Снова.
И я так: "Господи, ну что это привязалось?" что я так подсознательно беру эту сумку и перекидываю наискосок и вцепляюсь в неё, как в своё спасение, потому что больше ни во что, и смотрю: где люди? Оглядываюсь сквозь деревья, а их нет, и вижу, что над нами не небо, а ночь, то есть полное солнце, я на него смотрю с последней надеждой, такое круглое над головой, выложенное кафелем, мёртвое так стало, и понимаю, что это полный Месяц. Пустыня. И только я и он.
И тут мне стало так страшно, как никогда в жизни. Что у меня замелькали в глазах сначала почему-то решётчатые заборы прохода узкого на Паньковскую, и как они потихоньку обрамляются кафелем ночного подземного перехода, всё вокруг ими так поделено; всё вернулось: здесь судьба меня догонит. Вот тут, среди этих покрытых кафелем берёз, то есть на аллее, которая свернулась в коридор вмиг с этим чуваком напротив и с этим страшным осознанием, что нельзя никуда бежать.
Я вдруг вспомнила: когда я была студенткой, я была в морге, и там действительно был коридор, и там надраенные кафели, действительно длиннющий, это на Сырце, кстати, и там на носилках везде мертвецов обработанных вывозят и вдоль ставят, и в коридорах они там были, и по комнатам; и вот там идёшь вычищенным блестящим ходом, там же вся антисанитария в значении санитарии, кругом хлорка и формалин, что я вот тут среди берёз: морг! Нет только запахов химических. Мертвецкая такая действительность, предчувствие её. И всё выложено кафелем подземельным, только бы каблуки не разъехались, потому что хлорка влажностью своей проникает везде, где скользко. Дура. Не хотела в "мерседесе", получай в формалине. Вижу: мужчина этот идёт.
И у м-меня страх. Этот страх начинается из-под колен, что я поняла, что он у меня по ногам вот так: д-д-д-д-д! И оттуда пошла такая страшная трансляция испуга, отчаяния, и я уже хватаюсь за свою последнюю сумку, но даже не могу думать, что вот сейчас я ему расскажу всё про баллончик? — полная кома. Ну другая планета, ну, Господи, ну почему никого? почему случилось такое безлюдье длительное? а он так смотрит на меня своими глазами такими, и я начинаю понимать, что видит сквозь меня куда-то вроде дальше, то есть видит перед собой какое-то другое существо, и что меня тут нет вообще, поэтому он может делать со мной всё, что сам хочет, а не я. И вот сейчас начнутся эти страшные манёвры, Боже. Эти каблуки снова, крики. Потому что сказано "преступник и жертва — как ключ и замочек", одно к другому подходят; ну, это такой ключик, к которому каждый станет замочком, хочет он того, или нет, потому что это преступник захочет, а больше никто не знает, чего. Ну и получила эту неожиданность. Где были предупреждения, — и вот имею теперь третий, ночь посреди твоего дня, которая сворачивается теперь вокруг лунным выбеленным коридором, абсолютный документальный вариант, когда слышишь снова цокот своих каблучков, а потом начинаешь понимать, что это ты уже бежишь, и ты слышишь стук, будто не ты, а кто-то хочет достучаться до тебя.
Я мгновенно узнала этот удивительный звук, когда ко мне в кабинет вот так как-то не по-своему постучали, я открываю тогда дверь и вижу аккуратного такого, ну, ассоциативно он напоминает диктора с телевидения, юмориста такого. Рыжеватый такой, почти русый, белая рубашечка, весь сам чистенький, галстучек, хорошо подстриженный, живой такой, глаза приятные, голубые, активный, хорошо, стильно одетый.
И заходит с мальчиком, высоковатым таким, лет четырнадцати, я на мальчика тогда так мельком, потому что он как-то был будто не здесь.
— Добрый день, — говорит старший, — к кому тут обратиться?
Говорит такой речью, такой украинской сознательной.
— Я слушаю вас, — говорю ему и называю себя.
Он сразу начинает выкладывать плакаты такие
печатные, схемы, с портретами деятелей, ну, и начинает о том, что он такой волынянин, патриот, что надо двигать нацию, что надо иначе формировать сознание, то есть не иначе, а так, как было когда-то; ну я слушаю, потому что снаружи очень приятный такой, как картинка, такой бодрый, глаз не отведёшь.
— Ну, я формирую новую украинскую элиту, и мне нужна помощь вашего музея.
— Почему именно нашего?
— Потому что Леси Украинки.
И так важно оборачивается на своего мальчика, тот вынимает бумаги, где стоят под проектами одобрительные подписи наших известных академиков, всех уважаемых людей, и у мальчика так как-то странно двигается лицо, будто это он, и не он.
— Это мой сын Лесь.
Мальчик на какой-то миг стал будто немного другим снова, неуловимо так, и мужчина к сыну важно так обращается:
— Вот мы с сыном делаем эту программу, которая должна осветить путь, то есть пока что нас немного.
Говорит логично, активно так, фонетика безупречная.
— Я слушаю вас, — говорю.
— Образование, видите, у нас неверное, вот мы применили другое с сыном, — почтительно кивает в его сторону, — ездим, устраиваем, показываем, поощряем людей, пробиваем культурный дух народа, понимаете?
Кивает он мне на листы с бланками, печатями, известными подписями. Что я сначала смотрю и не врубаюсь, к чему он клонит.
— Так в чём суть? — спрашиваю.
— Суть нового образования, что мы играем в образы, устоявшиеся в нашей духовности, и развиваем их дальше, но уже не на бумаге, а в жизни, понимаете? Только таким образом можно обновить нашу деформированную духовность — продолжить достижения, но в буквальном смысле. Мы, так сказать, с сыном
Лесем, — почтительный кивок к мальчику, — как бы воплощаем, сказать бы, играем в "Лесную песню".
Наступает пауза, во время которой я стараюсь не смотреть на сына, а тот вполне спокойно воспринимает меня.
— Как? — снова спрашиваю.
— Я — "Дядько Лев", — говорит господин и потом кивает на сына, — а он — "Лукаш", и по этому принципу мы продолжаем все взаимоотношения. Например, если бы в "Лесной песне" связь между нами двумя не оборвалась в сюжете, то неизвестно, как бы сложилась дальше духовная жизнь и судьба этого персонажа, понимаете? Если бы не оборвался влияние Льва, то всё бы сложилось в пользу правильной ситуации, а не ошибочной, ясно?
В это время на лицо Леся-Лукаша набегает новое выражение, только я не могу представить, какое. И я слышу, как начинаю спрашивать его, а чем я могу здесь помочь, и будто сквозь воду слышу, как он отвечает, что Музей Леси Украинки именно и существует для того, чтобы внедрять в жизнь идеи Леси Украинки, а не только хранить, консервировать их; и наши все взгляды начинают перекрещиваться, и я никак не могу понять, в какой я здесь роли — Мавки или Килины? И я начинаю подсознательно ощущать выбор, который я должна совершить сразу, рефлекторно, я, среднеарифметическая украинка. И какое участие я буду принимать во всех их следующих мероприятиях, тут у меня уже начинает происходить вхождение, и вместе с тем начинает возникать желание позвать сюда кого-то из старших научных сотрудников и спихнуть на них эту концепцию; и начинаю оглядываться на дверь, чтобы уцепиться в неё взглядом и попробовать выйти, позвать, чтобы кто-то разобрался в этих принципах, и начинаю видеть, как Лукаш сразу вынимает нежно дудочку такую деревянную, но которую я раньше не видела даже в музеях — всю вырезанную такими орнаментами ромбическими и волнистыми, и подносит к устам, и музыки я не слышу, а вижу её: я стою перед ними обоими, а когда оглядываюсь, то позади вижу того чувака, который потихоньку подбирается ко мне из-за берёз, автоматически смотрит, такой, не криминального совсем вида, но с которым сразу аллея превращается в ночной блестящий тоннель с вымытой формалином; и я должна шпарить по нему, как на дистанции, и никто не скажет, добегу ли, а тут рядом играет нежными пальцами на дудочке мальчик, а папа его одобрительно, почтительно так кивает во власть музыки. Это как тот скользкий ключ напрасно проворачивается в замке музея, так и мой мозг не может ни за что зацепиться; я оглядываюсь и вижу на лице чувака судорогу, и он, глядя сквозь меня, двигается ко мне решительно; что я, прижавшись к сумочке, бросаюсь не вперёд, а проломом между теми двумя, растолкала отца с сыном; и я так быстро зачесала, так на грани бега, а там налево резко за кустом начинается главный проспект такой для прогулок; бегу и думаю, ну же, зараза, где же я умру? И тут я вижу, что выбегаю из фильма ужасов — идут полно бабушек каких-то, дети бегают, полно разных милых старых и молодых людей, туда, — оттуда, где только маньяк и бедная женщина; а тут полно ходят все такие расслабленные солнышком, натуральная мистика, удивительная мистика, то есть всё выписанное жизнью, вокруг детвора, пенсионеры разные, я вас люблю, Боже, как я их люблю за это, финтили-шминтили, шарики надувные, визг, писк бытия, птички, трасса бурлит, как артерия, чувака я уже не чувствую, люди, как я люблю вас таких, и все спокойные такие, в пляжном настроении, тут никто никого не боится — тут вообще не про это.