— Приезжай, милый, как сможешь, я очень буду ждать тебя.
Сказала она устало, не надеясь даже, какого результата принесут эти последние слова. Тот сразу побежал открывать сейф, а также звонить в банк, чтобы подготовили сумму на ликвидацию "конто", то есть счёта.
— Я приеду к тебе, когда всё уладишь, мы будем выращивать сою, будем счастливы, — шептал он.
Так, что она поцеловала его по-настоящему, смакуя языком.
Такси, долго покружив по Киеву, остановилось возле удивительного, ни на что не похожего сооружения Золотых ворот; они вышли, вынесли его чемоданы, и Винченцо очарованно оглянулся:
— Что это, кара миа?
— Это отель.
— Отель?
— Я не желала, чтоб ты жил в каком-нибудь таком простом, а только в таком, какого нет нигде в мире.
Он уже научился понимать её без слов и был готов только любоваться её аэродинамикой, нетерпеливее даже собственных порывов; заплатив на входе лишнюю гривну, она выпросила пустить их за пять минут до открытия, пригласила гостя — тот удивился неслыханному дизайну, от которого веяло настоящим дыханием тысячелетий.
— Я вот оформила наши документы сюда, в наше гнездо любви, ты такого в Генуе не увидишь.
— Колизей любви... — оглядывал он удивительное, как и собственные чувства, сооружение.
Галя-Лина подошла к вахтёру и, сунув ещё гривну, попросила ломаным украинским, чтобы её чемоданы постояли тут пять-шесть минут.
— Милый, я боюсь этих лифтов, пойдём наверх пешком, — снова сказала она языком любви, потому что итальянский знала не лучше украинского, — а вещи нам подвезут в номер.
Авангардные крутые лестницы рассекали головокружительно совершенный, под старину, дизайн, прикосновение ладоней затмевало воображение, лабиринты коридоров запутаннее реальности. "Церковь внутри отеля?" — удивлялся гость, — "да, раґґацци мой, всё для тебя", — прижималась, шалела неподдельно, как на старте, потому что чувствовала, что жокей уже трепещет предфинишно, особенно, когда поцеловал, то ощутил целебную прохладу её горячих уст, вдоль спины дёрнуло, но не преждевременно, он хотел бежать в номер, да не знал куда, её быстрые движения останавливали, а когда прижали, то он забыл о долгом перелёте, то есть стал итальянцем; она стянула с него пиджак, "это всё наше, не бойся, милый, и я вся наша", шептала она в барабанную перепонку, рвущий голод, кара миа, кариссима, он начал исступлённо раздевать её, себя, "колизей", рвя застёжки, она проникала под брюки раньше, чем он успевал стянуть, галстук заклинило, вцепился пальцами в пышные груди, и они удивились, что хоть и не силикон, а твердеют от сжатия, никакой силикон не выдержал бы того, что Галя; он ощутил капли жгучего пота, страсть вновь промелькнула предчувствием скачка, не видя вокруг ничего, кроме натурального камня, прижал её к прадавшему фундаменту, она поддалась наклону, разомкнулась, скаковая Галя, мир качнулся перед ним, праславянский, когда явил на своих подмурках её накренённую, чья талия уже выпирала чудо-рельефами, а главное, округлостями, трусики с неё он бы долго сдирал, если бы не порвал, ароматы запахов не парфюмированной, неподдельной плоти, выдохнув, как перед погружением, Винченцо остолбенел, когда увидел, как она соблазнительно подтягивает одно колено под себя, однако тем самым выворачиваясь навстречу, он вцепился в дрожащие полусферы, но ладонями такие округлости не удержишь, разве что кончиками пальцев, а до талии, гнутой, далеко, разве что едва по краю за бёдра, о, мадонна, лишь бы не потерять равновесие и рассудок, ещё миг, ещё полмига... и резкий толчок пяткой назад из-под живота, так бы лягнула кобыла, но она не умеет бить с одной толчковой ноги, ловкими мышцами пробежал коварный дрожь и сжатие мышц, все округлости дёрнулись, складываясь в ещё один удар с той же ноги, безошибочный; отлетая под стену, Винченцо лишь успел зафиксировать наполовину перевёрнутое небо над совершенным дизайном тысячелетий, которые встали колом ему в зрачках на всё то время, пока он пытался продышать судорогу, что сконвульсировала его, поражённого в пах.
Он не слышал, а лишь догадывался, как ловкие руки похватали его одежду и, зашуршав, запихнули в кулёк, как прарусскими плинфами простучали её острые каблучки, перебегая атонально к современным металлическим лестницам; не заметил, как внизу тяжело хлопнул багажник такси, отрезав его вещи, и как оно пискнуло протектором, отъезжая, поглотив его состояние, оставив лишь изодранные ажурные трусики.
Все в отделении сидели, склонив головы. Пока дежурный офицер не нашёл глазами протокол и снова не уткнулся пером туда, с трудом преодолев молчание:
— Блин, я не въезжаю: а чего это вы прыгали на наших прохожих, размахивая трусами, и, самое главное, гавкая?
Переводчик перевёл на итальянский:
— Я очень обеспокоен тем, что вы были вынуждены обращаться к нашим гражданам, прибегая к понятным им интонациям.
Винченцо сперва удивился толерантности офицера, а потом вспыхнул глазами — что же тут непонятного?
— Я умолял, чтобы привели служебную поисковую собаку, и она, понюхав, взяла бы след девушки Галины. Её, о мадонна, нужно немедленно найти. Её нужно спасать, ей же грозит смертельная опасность!
Повисла тишина, громче паузы.
Опешил даже переводчик, хоть он был из местных переводчиков.
Первым решился нарушить тишину дежурный милиционер.
— От... кого?
— Злые чернобыльские люди силой заставляют её совершать такое, неужели это кому-то непонятно?
Все понурились и переждали это состояние, особенно начальник отделения:
— Вы это, втулили нам, что имеете её адрес? В натуре?
— Ну, конечно, она дала мне адрес своей собственной фирмы.
Глаза у правоохранителей дрогнули:
— Какой фирмы?
Винченцо, удовлетворённо, без спешки взял перо и на бумаге квадратными буквами торжественно воспроизвёл по памяти слово "Главпочтамт".
Все переглянулись, но сдержались.
— А вы бы не могли ещё написать её фамилию?
Винченцо снисходительно повёл ручкой в воздухе, а затем начертал:
"До востребования".
— О, кара миа... — сказал он к листу. — Адрес точный, — успокаивал он их, обеспокоенных.
Теперь даже консул и адвокат переглянулись с переводчиком, а тот лишь пожал плечами, не мог же он объяснить Винченцо, что слово "кара" у нас означает совсем противоположное, а не то, к чему итальянцы привыкли.
— Ну, вы пустите собаку по её следу, я требую! — тревожился он.
— Обязательно, — твёрдо произнёс начальник отделения и красноречивой шариковой ручкой положил трусики в пакет.
Тетрафония
Любови Заднепровской
— А чего оно вроде не крутится?
— Нет, я так не могу, я так не люблю всех этих записей-шмаписей...
— Да не будь Кучмой, это не цифровой диктофон.
— Всё, выключай, не хочу, я не могу вот так...
— Ну всё, всё, выключил, видишь, не горит даже огонёк, ну, давай.
— Ну я не могу вот это всё, когда записывают, лучше память надо развивать, а не диктофоны; это же душевное переживание, ну, короче, звонят мне ночью (а ещё до этого две ночи недоспала, ну, думаю, сейчас как вырублюсь, как высплюсь), звонит наша вохровка:
— Люба, приезжай, у нас ЧП, у нас музей не сдаётся под сигнализацию, наверное, форточка открыта.
Я тут внутри вся матерюсь: "это же, блин, вообще не моё дежурство, в тот день дежурила
Оксана", но та так хитренько живёт, без телефона, в Дарнице где-то закрылась, шлите ей телеграммы в село к деду, я одна тут, потому что я одна в отпуске, как дура сижу в Киеве, чтобы мне посреди ночи с работы звонили: "Люба, езжайте, Люба, выручайте, Люба, спасите, — такая тенденция, — словом, спасайте!" Мы же научные сотрудники, мы отвечаем за экспозицию, вохровка не может сама отпереть её, и закрыть ту чёртову форточку, и снова всё позапирать; короче, я попёрлась. Только думала заснуть наконец, и тут уже думаю: "жизнь полна приключений", потому что без этого всё как-то по режиму идёт, думаю, надо выбиваться из потока. Ну, сначала долго ждала троллейбус, плохо же ходят в это время, потом пока я это на метро дотопала до "Университета", выхожу, значит, ну, тут уже нет времени, чего я попёрлась? А эта несчастная вохровка мне кричала в телефон:
— "Берите такси, Люба, я вам всё оплачу, ой, оплачу же в два конца!"
Я понимаю, что она добрая женщина, Ганя, и чего мне тогда было не сесть в тачку? Ну мне жалко чужих денег, и своих жалко, хотя им меня никогда не было жалко; и я, дура, попёрлась коммунальным транспортом, пока ещё ходит. И выхожу, иду себе скромненько, и вижу, что в том длинном проходе, который с двух сторон решётками огорожен, почему-то уже никого нет, и тогда меня первый ужас предупредил, потому что это уже неприятно, потому что уже к двенадцати, и вот этот длинный безлюдный коридор — это первый сигнал опасности. Потом какая-то парочка таких себе интеллигентников проскочила, мне аж полегчало, дальше иду, иду, и опять ни души, куда они все подевались? И вот уже когда выход на Паньковскую, там видно небо, смотрю, там полная Луна, словно плиткой выложена, блестит. Паньковская пустая. Значит, ни машин, ни людей, одна я иду, значит, вот так шмыгаю, и вот наконец Саксаганского, а на ней до фига машин, людей кое-где, поодиночке, и я так выбираю, где бы проскочить на ту сторону.
А тут останавливается одна машина, такая гипершикарная, какой марки — не разберу, ну — вроде "вольво" такого высшего класса, такая шикарно-тёмная, а вся блестит, ну в фильмах такие любят показывать, гипер-пупер, и вот она меня не пропускает. Я делаю шаг обойти, и она туда. Я назад несколько шагов проскочить, а в машине сидит такой клёвый чувак и не пускает. Такой весь престижный — ткань на нём красноватая, такая добротная, и сам он такой подкачанный, такой с бицепсом, он, солидный, за рулём, я так хочу обойти его вместе с его авто, а он сам так безупречно одет, модная такая на нём фенечка, подтянутый у него причёс, тщательный, такой евродизайн, только что с тренажёра.
Салон у него такой шикарный, пердимонокль, освещение там не простое, с наворотом, и музыка, не просто тебе стерео, а целый телетеатр, не звук, а саунд, и я бы не удивилась, если бы у него в салоне было охлаждённое джакузи. И так он дверь открывает приветливо, а оттуда так медленно повеяло сначала парфюмом совсем продвинутым, а потом кондиционером дорогим, а вечер же, жара такая, а тут тебе холодок с чарующими звуками.
То есть на "Окружную" — не поедет, это ясно; ну а я тоже — не какая-нибудь там ночная бабочка, такая скромная, интеллигентная, хочу обойти его машину, а он сдаёт назад, я туда-сюда, и он тоже машиной, и ничего при этом не говорит, и я начинаю понимать, что он смотрит как-то сквозь меня, то есть, наверное, видит какую-то другую женщину, то есть смотрит автоматически, так же движется, вот так загорелой рукой дверь приоткрывает чуть-чуть, чтобы не выпустить весь холод вместе со звуками, и вот так показывает: "садись".
Ну, голоса я не слышала, поэтому я так рукой отмахиваюсь беззвучно, мол: туда, туда катись себе, и он меня пропустил, и когда я перебегала дорогу, периферийным глазом вижу, он так стоит, то есть не сразу газанул.