Вместе смеялись, откинув слёзы счастья, то есть утерев их друг о друга, закутавшись в рулонную марлю от посторонних глаз, обнявшись вплотную, как в танго, провальсировали в кабинет и закрылись.
Одевались они так, что жадно вонзались глазами в каждый кусочек тела, который исчезал под одеждой.
Тут он поймал себя на мысли, как это по-глупому прозвучит, если он назовёт, например, своё имя или спросит её; а потом подумал, что это не важно, времени теперь безмер, что оно назовётся, придёт само по себе, выдумает для этого момент, то есть по-своему перефразировал известную сентенцию Виталия Кличко о нокауте.
Водитель, загружая очередную секцию в пикап, чуть не уронил её, заметив: они со смехом целуются, выскочив на улицу.
Как она потом долго любила вспоминать:
— Ушли навсегда из малого кино в самое большое.
Пуговица в никуда
— Это ж не по нашему профилю, — слабо пытался отбрехаться я.
— Ты, Вадим, очень умный. Всё, что нам спускает райком, всё по нашему, — говорил завотделом, потому что у него был партбилет, а у меня нет.
— Почему?
— Ты бы хотел, чтобы нам это спустил горком? Доиграемся.
Ясно, что указанная проблема вообще не имеет решения, если нас, архитекторов, хотят ею заткнуть.
— Мы ж не эксплуатационщики, мы, блин, высокие умы, проектировщики, так почему же мы...
— Тебе что-то не ясно? — приказным тоном рявкнул шеф.
Я бессильно взял те злополучные бумажки, даже не подозревая, каким чудом всё это обернётся, нет, не для меня, а для райкома.
Звонил я долго. Потому что это был дом, где жило разное начальство, самый центральный на Крещатике, пародия на Кремль, только звезда на нём чуть больше; что только перед этим выставляли тридцатиметрового Брежнева, каждый год домалёвывая ему новую звезду. Я давил кнопку звонка, умоляя, чтобы эти двери никогда не открылись, а вот когда решил радостно смыться оттуда, они скрипнули, и на пороге появился дедок, старше даже собственных лет.
— Ну, вы заходите, — отрезал он мне путь, блеснув слишком светлыми глазами, — вы таки заходите, вот тут садитесь, ну, — он нащупал стул и ловко пододвинул мне, — вы посидите, а я немного, знаете, поперу. Я, знаете ли, люблю стирать носки. А вы любите?
Я пытался найти верный ответ, искал его среди других, но все они были не про носки.
— Я, хотите? Я, ну, и вам поперу.
— Нет, спасибо, у меня чистые, — оглядывался я в огромной квартире имперской планировки, со встроенными в стены резными шкафами, между которыми неуместно помещалась миска с мыльной пеной. Он нащупал её и торжественно выпрямился.
— А вот вы зря, потому что знаете, кто меня научил стирать носки?
"Мафусаил", — не успел подумать я, как услышал ответ ещё ошеломительней:
— Ль-ль-Ленин!
"Кранты", — подумал я. Особенно, когда увидел на окне верёвочку, там сушилось уже немало постиранных.
— Так-так, Ленин. А почему? А потому, молодой человек, что мои родители все воевали на фронтах революции, и меня не на кого было оставить, знаете, я тогда был ребёнком; и вот меня, вы поверите?
Берут и поселяют куда? В Кремль, вокруг же враги, и вот меня там поселяют, и сразу же на меня обратил внимание вождь, знаете, потому что он превыше всего любил детей, ну? Вы разве не верите, что он любил детей?
— Нет, ну что вы, — сказал я, будто он и меня любил.
— И вот Ленин всё своё свободное время отдавал мне, ну знаете, учил стирать носки, потому что я маленький тогда был и не умел. А он, знаете, ну очень любил, потому что это — лучший отдых, потому что, ну, когда стираешь носки, то ни о чём не думаешь. Вот попробуйте постирать брюки — и вам придётся думать, так? А носки — нет, не придётся.
Я смотрел, как он ловко это делает, и невольно подумал, что это с тех времён без остановки.
— А потом приехал с фронтов революции папа, он меня у Ленина, ну, забрал, но я уже научился этому делу, верите? Папа работал в ЧК, ну он был не простой чекист, начальник, потому что он их всех ненавидел. Вот вы поверите? Что вот так ночами вставал, выходил на улицу погулять, и где не увидит чекистов на фургоне, то останавливал. Чекистов, знаете, он расстреливал, а людей выпускал, и ещё до сих пор многие из них благодарны ему за это.
Я автоматически оглянулся по углам и перевёл тему:
— Тут к нам поступила ваша жалоба... — начал я и с ужасом вспомнил, что забыл её прочитать, — о нарушении норм освещения, — заглянул я в листок.
Он выжал своё бельё, не попав этой водой в миску.
— О, о, какие вы оперативные, молодой человек, — он нащупал верёвку и повесил туда новый комплект на просушку. — Эти нормы называются в архитектуре солярными, ну? А мне заслонили все окна.
— Чем?
— Как чем? Брежневым.
Я выглянул в окно и убедился.
— Поставили самый большой в мире плакат. И с кем? С Лениным? Вот скажите вы мне, он с Лениным?
— Нет, — в тон ответил я.
— Ну правильно, ну с каким Лениным, ну кто он такой, так? Если у него нет ни одной звезды? Ну кто он такой по сравнению с этим чемпионом мира по медалям? Ну? Чтобы ему ставить плакат перед моими окнами?
Повисла пауза, которая могла стоить мне свободы. Я молчал. Потому что думал, как же это дело взять да перебросить на службу сангигиены или пожарных, ведь у них там должны быть какие-то приборы, вот пусть приезжают, меряют свет, посчитают...
— Вот видите, потому что вы не знаете. А почему? Потому что вы не знаете истории партии. А в истории партии, между прочим, нигде не записано, чтобы этот, — он ткнул пальцем, — Брежнев хоть раз видел Ленина? Не видел? А я — видел! Так кто он такой, чтобы закрывать мне солнце?
Наслаждаясь логикой, он застыл, а я постепенно заметил, что палец его указывает не в окно, а рядом. Это меня насторожило, однако он резко повернулся ко мне, и мы встретились глазами. Вот тогда-то я понял, что он незрячий — совершенная катаракта выела ему оба глаза. Поэтому они были ослепительно, пронзительно белые.
— А откуда вы знаете, — начал осторожно я, — что он стоит за вашим окном?
— Соседи сказали. Они знают, что я стою за правду. Потому что, во-первых, никто не знает так историю партии, а во-вторых, никто так не видел Ленина, как я видел, ну. Ну скажите — а Брежнев хоть раз Ленина видел, а?
Я, архитектор, беспомощно оглядывался квартирой, именно она, наглядно, доказывала, что такую можно получить только за большие заслуги, иначе никак. Скажем так, не каждый секретарь райкома мог такую иметь.
— Вы молчите, ну? Вы, наверное, думаете, а зачем слепому солнце, так? — Слюна брызнула в пену. — Так я вам скажу: каждый, даже слепой, имеет право на хорошую солярность. Для всех одинаково, и для слепых, и для зрячих. Где моё право на ультрафиолет, ну?
Слабо, без ненависти думал я о тех, кто натравил на этого партийного деда, что я оказался между ним и райкомом.
— Одинаково! — согласился я.
— Вот! Вот!
Он нащупал стену, потом подоконник, потом носки на верёвке. Странная вещь, это прикосновение сразу успокоило его. И он спросил тихо:
— Вы знаете, а вы знаете, от чего я ослеп? Ну?
"Увидев Ленина?" — чуть не ляпнул я, поэтому воцарилась тишина.
Фрагмент огромного портрета глазом, нет, не глазом, а огромной пуговицей заслонял стёкло, этот диффузион делал свет за окном мистическим, словно в оранжерее, а я думал о том, позволит ли райком, например, прорезать ткань именно напротив окон ветерана партии, чтобы наполнить квартиру реальным светом?
— Не знаю, — честно признался я.
— Я написал свою историю партии, ну...
— А... разве можно?
— Я писал песни, — вздохнул он.
Повисла пауза, которую я снова не знал, чем нарушить. Поэтому зашуршал его жалобами, напоминая о себе.
— Я написал так много песен, что мои глаза не выдержали. Мне ещё отец говорил, он говорил мне: "ну не пиши ты так много песен, оставь что-то другим, ну?" А я писал и писал их, потому что никто другой не смог додуматься о том, о чём додумался я. Ну?
"Передвинуть портрет? Кто осмелится?" — думал я, чтобы не говорить о песнях, потому что если он начнёт сейчас мне их петь, то я тоже, наверное, ослепну.
— Люди издавна их писали, — вздыхал дедок, — но никто не догадался переложить на музыку историю партии. Всю историю партии.
Я уронил бумажки. И не решался их поднять.
"Где же взять столько нот?" — осознавал я.
Толкая пальцами перед собой слепоту, дедок ловко кинулся к шкафам. Схватив на ощупь несколько папок из стопок, он сунул их мне на колени — там были рельефные клинописи; проведя по ним пальцами, дедок торжественно выдохнул:
— "Ленин — нетленен"... Ну, это уже про ленинский этап "Искры", а вот, — он снова кинулся к полкам, — нет, это про Адама Смита, вот! —
Он выхватил одну и прижал. — Вот, первобытный коммунизм.
— А... музыка? Вы её — тоже?.. — пытался я тактично преодолеть эту загадку.
— Музыку — народ. Всё, что лучше им написано, легло на слова. Вот этот цикл, — он прижал крепче папку, — на мотив "Прощания славянки".
— А "На сопках Маньчжурии" у вас что? — деловито поинтересовался я.
— Это когда партия была в подполье! — радостно выкрикнул дедок и подался искать соответствие.
Зачем я ляпнул про "Маньчжурию?" Он начал вынимать тетради, бегать пальцами, словно пианист, по выпуклым знакам, я заворожённо следил за этими ловкими прикосновениями и меня, как архитектора, завораживала мысль, а каким образом это письмо создаётся?
"Чем-то вроде контролёрского компостера", — успокоился я наконец.
— Вот только беда, ну? Никому это не нужно.
— Как это? Кто такое сказал?
— Соседи. Сколько раз я пытался обязать их петь... Ну, хоть бы одну оду, ну хоть бы про три составляющие научного коммунизма. Не хотят. А это же на мотив "Чио-чио-сан", — вздохнул он. — Наверное, потому что они не настоящие.
— Кто? Соседи?
— Ненастоящие коммунисты.
И уставился незрячими зрачками туда, в пространство, то есть в огромную пуговицу. У меня поднялась волна.
— Надо настоящих поискать, — почти прошептал я.
— Где? Где, молодой человек? — недоверие боролось в его голосе с надеждой.
— В райкоме, — выдохнул я. — Организовать определённый для этого день после работы, чтобы они все там собирались и разучивали. А как же?
— Не захотят. Нет, не будут петь, — напряжённый голос свидетельствовал, что надежду он, несмотря на эти слова, ещё имел.
— Захотят, — сказал я твёрдо. — Надавите на них через горком — и захотят.
Тырлище
Рассказ был четырёхногий, сидел двумя туловищами по обе стороны лавки, типичной для автовокзала, с одной стороны дрыгал ногами:
— Он же приехал из Равы Русской и его тут никто не знал.