Дневник Страница 9

Найразнообразнейших, противоречивых. Как химик или кузнец, я сплавил героические звучания с пустыми, ничтожными аккордами шелеста бумаг и скрипа канцелярских пер, широкие как море пассажи юношеских благородных порывов и стремлений к чистому, всеобщему, вечному с нудными цифрами тупых барабанов. Трубы восторга с плачем голодных саксофонов. Громы вселенских невиданных напряжений медных инструментов, сказочное эхо славы победы с шипением доносительства, грубости и плохого настроения. А где-то на сороковых этажах, на самих вершинах симфонических волн моего произведения слились в трагичном танце радость с неудовлетворением, слава с ненужным фасадничеством, гимны, крики, восторги и стоны труда с бурными каскадами дармоедства и неумения. А ещё выше, над всеми звуковыми армиями и стратосферическими эскадрами звучаний, разливалась по всему космосу невиданная в истории звучаний щедрость на смерть и неумение жить. А снизу, по самым густым и тяжеловесным басовым низам, скрипели, гудели, затухали и вновь гудели и ревели ревом, и плакали одинокими душераздирающими сурмами тысячи невысказанных вопросов у подавленной серой, бедной, унылой безобразности. Произведение ожило, потому что оно не было Словом.

Из чего состоит красота? Из того, из чего и жизнь, и победа. Из сердечного любовного соединения всех моих явлений. В моей Симфонии побеждала Радость, и сила её оптимизма и всепокоряющая Красота были именно в преодолении наличия множества злого.

Как всё просто! Достаточно воспитать любовь к Человеку и избегать подозрений и ненависти, как смерти.

16/X/[19]45

«Повесть пламенных лет» пугает начальство. N., прочитав, избегает разговоров. N. N., прочитав, принял, но своих мыслей не высказал, заявив, что повесть тяжела для понимания, её уже боится K., который раньше делал вид, что восхищён ей. Что ж, бог с ними. Лучше я пошлю её Сталину. Напишу и попрошу дать какой-то знак, потому что дальше так жить нельзя. Это не жизнь. Можно потерять не только талант, можно утратить рассудок и желание жить в этой инерции подозрений, перестраховок (фу, какое гадкое проклятое слово!) и унижения.

Из Украины ни ветра, ни волны. Я умер.

5/X/[19]45

Начинается история с «Повестью пламенных лет». Если рассказать нормальному живому человеку, наверняка он упадёт от смеха, а может, вообще не поверит, что это не выдумка злобного сатирика. N. избегает меня. Три раза при встрече дерзко заявил на мой вопрос, что «Повести» не читал. Дальше прятаться неудобно. Не пускают в глаза!

Этого оказалось достаточно, чтобы начали прятаться и шептаться мелкие клерки, заместители, редакторы и вся, одним словом, служилое челядь, что восхищалась сценарием как чем-то выдающимся...

6/X/1945

Как жалко, что у меня грипп. Так хотелось сегодня вечером пройтись по центру столицы среди народа, проникнуться настроением торжественного великого праздника. Ожить, помолодеть.

За два года остракизма моя душа так обнищала и сжалась. Как страшно жить мне среди своих людей, что должны смотреть на меня как на мёртвого или как на врага народа. Как трудно быть одному, когда хотелось бы быть с людьми, хотелось делиться мыслями, опытом, званиями... Пожелаю и великому моему советскому народу-гиганту счастья и славы. Ведь его счастье – как счастье! И моя жизнь – служение ему. А себе пожелаю пять картин.

7/X/1945

Если бы не состоялась у нас в семнадцатом году Великая социалистическая революция, сегодня вся Европа была бы под диктаторскими сапогами Гитлера и Муссолини...

11/X/[19]45

Главная цель моей жизни сейчас – не кинематография. У меня уже нет физических сил для неё. Я создал жалко малое количество кинофильмов, потратив на это весь цвет своей жизни, не по своей вине. Я – жертва варварских условий труда, жертва убогости и ничтожества бюрократического, мёртвого кино‑комитета. Понимаю, что годы не вернутся и что ничем уже их не догнать. Поэтому, только прозрев теперь и думая о растрате времени и сил на кино, я обращаю свой духовный взор не к киноплёнке, не к химерной целлулозе. Я хотел бы умереть, написав одну книгу о украинском народе. Когда я обдумываю границы этой книги, её соседей, так сказать, её державы, я вижу Дон Кихота, Коль Брюньйона, Тиля Уленшпигеля, Моллу Насреддина, Швейка. Я думаю об этом уже лет пять, ищу форму. И порой мне кажется, что я нахожу форму. Я хочу так её написать, чтобы она стала настольной книгой и принесла людям утешение, отдых, добрый совет и понимание жизни. Сегодня Октябрьский праздник. Гремят салюты. Вечер. На улице сухо. Начинается полгода холода. Болит сердце. Увижу ли я тепла зимой?

9/X/1945

Сегодня чётко и всем сердцем почувствовал, что мне суждено, если я не умру внезапной смертью, написать одну большую книгу, ту самую, что жила в моём подсознании многие годы. Она просилась на свет в каких-то своих деталях ещё в двадцать восьмом году в нереализованном «Царе» – моём лучшем незавершённом сценарии; она уже жила в эпизодах «Меры жизни», в диалогах, в сентенциях, в моём постоянном стремлении к синтезу. Я верю в неё и уже счастлив. Меня уже можно посадить на хлеб и воду, отгородить от всего мира, не принимать меня. Мне ничего не надо. Мне надо принести народу радость своим художественным творением. И больше мне ничего не надо. Верю, верю, верю!

Я начну с сегодняшнего дня беречь себя от злого глаза, от неразумного слова, от житейских мелочей. Политике уделю минимальную часть времени. В политике я буду жить только на сталинских интегральных вершинах созерцания. Всю свою силу, весь разум очищу от мелкого, повседневного. Заклинаю себя подняться к высотам написания длительного произведения на долгие годы. Установлю вечернее время, как молитву народу, полечу духовным своим взором на Украину к родному народу, чьим нежным сыном я был, есть и буду во имя Отца.

9/X/[19]45

ЗОЛОТЫЕ ВОРОТА

III

Как я попал, сбежав из плена, к партизанам.

Как они меня принимали, как допрашивали.

Как хотели убить, потому что им нужно было отходить по болоту, но я уговорился. Они подозревали, что я шпион.

Неделя по болоту днём и ночью. Трудности.

Партизанский край. Как легко стать виноватым.

Меня принимают.

Читают письмо Д-ка.

Кара предателей. Написать со солёным юмором и злостью. Всё.

Примечание. Вот сцену, которую я вам абсолютно точно и правдиво описал как очевидец, я вспомнил два раза. Второй раз она показалась мне хотя и не такой правдивой, зато более художественной. Потому что возвышенная правда дороже обычной. И красота. А раз я начал вам писать, то должен думать о красоте как персонаже истории. Такая красота, говорю, выше правды, ибо она включает в себя и истину и является единственным учителем жизни, – поэтому я должен в виде примечания описать вам точно и второй свой вариант воспоминания об этой же истории. (Мольба о пуле).

Встреча с националистическими бандитами.

Бандеровская чума: Веремчук в лесу.

– Выходите. Нет. Бросаем бомбы. Пожалуйста. Бросили. Веремчук (неразб.) вспоминает – как ему трудно убить человека. Веремчук – гад‑националист.

10/X/[19]45

ЗОЛОТЫЕ ВОРОТА

III

Всё, что записано мной о литературе и народе, должно полностью войти в роман.

Всё, что предназначалось для пьесы «Молодая кровь», и даже то, что написано для пьесы «Мера жизни». Оттуда можно взять диалог Скидана с Верещакой, конечно, переработав его по стилю и частично по содержанию.

«Я страшно разозлился. Только не думайте, что я обидел или побил его. Нет. Наоборот. Я вынул из кисета два крестика и наградил его. Иди, говорю, и признайся».

Странно. Любой шут с вечно острой шпилькой в руках стремится показать, что он писатель не крестьянский. И никогда писатель, чтобы вы знали, не стоял так далеко от нас, как сейчас.

Пересмотреть материалы черновика «Меры жизни»…

– Когда в каком-то колхозе дело дрянь, говорю всегда – ищите дурака.

– Находят?

– Точно.

– Какая великая роль досталась дураку!

– То есть?

– Великая и страшная.

– А что страшнее? Дурачество и глупость.

– Раньше, в старые частные времена, вокруг глупости рождался смех. А сейчас усвоенный дурак – это уже социальное бедствие и коллективная печаль.

Поэтому мой лозунг: граждане, внимание дуракам!

Мой политический уровень невысок. И некоторых вещей я до сих пор не понимаю.

Только не знаю, почему сейчас люди так не любят трудиться? Почему их нужно подгонять газетами! И зачем, скажите мне, труд рассматривают уже как нечто исключительное? Почему его объявили делом чести, доблести и героизма, когда он сам по себе есть просто дело.

Как хотите, ну, по-моему, не нужно быть героем, чтобы трудиться. И доблести особой не требуется. Не стоит пуганием людей сбивать с труда. Труд – вещь приятная, радостная. Боже мой, как выезжаешь в поле. Солнышко встаёт, жаворонки поют. (Большой абзац о красоте труда). А к геройству способен не каждый. А теперь так вышло, что от доблести и геройства труда все бегут по канцеляриям: тот – в инженеры, тот – в офицеры, а девки – в милицию. А мне вот, как увидишь девушку в милиции, – ну, жить не хочется, не хочется с женщиной ложиться и любить её не хочется: ведь родится, не дай бог, первая милиционерша и оштрафует.

Ай, беда… А гончара, плотника, критника или хорошего сапожника нет – вымерли дотла… Уже нет ни сапожника, ни портного, ни приказчика, ни мясника – остались только заведующие чем‑то да в кино. И интересно, я заметил, что в книгах их можно вывести лишь с красивой стороны. А чтобы показать подлеца, жулика, проходимца, тунеядца, мошенника – боже сохрани. Нет. Говорят, раньше были. Сейчас нет. Весь реализм стал так благоприятен к их образу в эпоху, что лучше я присоединюсь к нему и так пошлёпаю дальше.

Нужно найти форму и соответствующее место для целого раздела: Кравчина в работе. Кто работает, кто не работает. Проблема труда, проблема создания материальных ценностей, проблема паразитизма. Паразиты вокруг Кравчины – их много. И не беда, что их много. Беда, что они существуют как активный паразитизм, что объедают Кравчину, а ещё хуже, что мешают ему работать. Это бюрократизм. Бюрократизм в сельском хозяйстве. Режиссура или массовка в поле. Творчество или исполнение.

Дети, бабы, деды. Что делать? Стражи, пожарные, конюхи, доярки, свинарки, пастухи, кладовщики, бухгалтеры, счётчики, звеньевые, заготовители, председатели, секретари, завотделами, милиция, птицеводы, пчеловоды, мтзовцы и т.д.