Дневник Страница 12

Он представлял себе, как поймал Гитлера и как судил его.

Создать большую сцену, большую главу воображаемого суда. Суд — это моральный кодекс Кравчины.

Кравчина и Гитлер. Кравчина и Гесс.

Разговор с Гессом (начальником концлагеря). Гессу захотелось, уничтожив 2 миллиона людей, поговорить с 2 000 001-й жертвой. Это был Кравчина.

Через все «Ворота», особенно через третью часть, будет проходить мысль: «Отсталая Европа. Передовая Азия».

Значит, мы будто бы не отсталая Европа, а передовая Азия.

Европа пылает желанием забыть о наших жертвах.

Хотят забыть, не замечать нас. Потому что мы им органически не нравимся, они хотят, чтобы нас не было в их сознании. Они вытесняют нас в подсознание. Только политики не забывают о нашем существовании — угрожающем *memento mori* — и ревностно стерегут старый европейский мир.

Старый мир нас боится.

ОПИСАТЬ БОЙ ПОД ГРАЙВОРОНОМ

//1. Артиллерия.

2. Танковая атака.

3. Пехотная атака.

4. Жницы.

5. Противотанкисты у реки.

6. Девушки купаются.

7. Переходят реку вброд и

8. Снаряды падают в реку.

9. Сцена в госпитале (под Харьковом).

10. Убитая женщина в долине.

11. Женщина плачет в госпитале — та же.

12. У стогов целуются и прочее.

13. Несут на носилках для навоза пленного раненого черта.

14. Мимо везут умершую мать детей. //

Описать дом Кравчины с иллюстрациями и фотографиями. Фотографии богов, святых и великих людей. Стол, печь, земляной пол, ведро для помоев, сени, двор в натуральном виде, бывший двор с ненужными сараями, клуней, амбаром. Туалет — как дикий и непристойный (неразб.). Туалет на свежем воздухе.

Колодец. Вода.

Еда. В целом — пища.

Иконы. Боги. Как при немцах восстанавливали церковь в селе.

Как художники писали с Кравчины апостола и как признать это ему было… (неразб.).

Правда о религии.

«Гибель богов».

Как, впрочем, служили в церкви, переоборудованной под магазин промкооперации. И как из всего этого ничего не вышло.

В богов не верили, но держали их в красном углу — для красоты и на всякий случай.

30/Х/ [19]45

Утро прошло в работе с Чинирьяном над текстом армянской картины, которую я делаю… Днём побеседовал с братом Героя Советского Союза Супруна, который пришёл ко мне с Ляховецким по поводу возможного создания сценария о брате-герое. Сейчас иду к Рошалю и Строевой обедать. На улице ветер и холод. Сердце болит, нервы напряжены до предела. Мне невесело. Печаль овладевает моей душой. И тревога. Словно я уже умер, когда думаю об Украине. Ничто до меня не доходит.

ЗОЛОТЫЕ ВОРОТА

Ноябрь 1945 г.

III

Человек рождается для счастья и для радости, и борется он и действует во имя счастья. И расцветает человек в счастье, а не в горе, в свете, а не во тьме и неведении, в семье, а не в разлуке, и никогда — не в неволе.

Одиночество нужно человеку в своё время и в своей мере.

Руины возмутительно отвратительны. Они угнетают душу, и я не хочу искать в них красоты. Народ не видит красоты в руинах. Попробовал спеть на руинах весёлую песню — и замолк.

Благородные руины? Не знаю. Я знаю жалкие руины.

ЗОЛОТЫЕ ВОРОТА

Ноябрь 1945 г.

III

Моя судьба!

Мир мой великий!

Благословляю вас за то, что вы меня не поймали. Что не дали мне в руки ни меча, ни регалий, ни печати, ни запретительного устава. Что освободили меня от бремени власти или её видимости, что не вложили в мои руки скрижали людских законов, не заставили запрещать, преследовать, не терпеть, разлучать.

Что я ношу царство свободы в своём сердце. Что могу неуклонно думать только о великом и поднимать природу до самого себя, чтобы она отражала мою душу. Что могу радоваться малому, и радоваться открыто, и свободно жалеть, зная, что только через полноту и свободу жалости человек остаётся человеком, а не камнем с высеченными на нём письменами человеческих законов!

Что могу прощать столько, сколько не дано простить ни одному царю.

Я прощаю многих, многих.

Я сужу в своём душевном трибунале по живым законам народного горя — и прощаю…

Ноябрь [19]45 г.

Разговор солдат об Э.

— Когда я его читаю или слушаю, как кто-то читает — не знаю почему, а так жаль его становится.

— А почему?

— Сколько в этом ненависти. Подумать только — такая бездна.

— И откуда она у него? Душа тяжёлая и страстная. В ненависти, как в коросте.

— Ага. А может, просто страх его берёт, что нам не хватит его ядовитого чувства — как орудия.

— И я так думаю. Не верит он в наш гнев и разум, в наше понимание исторического момента.

И не жалеет он наше сердце, которое, отстучав четыреста боёв до самого Берлина, должно, если ещё не перестанет биться, найти в себе силы для жизни, для товарищества…

— Для любимой, братья мои, и для рождения потомства. Нет у него жалости к нам, живым. Есть только крик по мёртвым. Поэтому и не хочу я его читать. Мне хватает моего гнева и всех картин, что уже четыре года вижу и сам творю — как кровавую повинность.

— Не придавайте значения. Пусть пишет. Нам оно ничего,

а немцев злит…

4 / ХІ / [19]45

Я абсолютно убеждён, что сейчас вступил в самый важный период своей жизни, то есть что сейчас моя творческая ценность, всё, что я ношу в себе, что я продумал, превратил в образы, сформулировал мысленно, — важнее всего, что я сделал до сих пор. Сейчас мне нужно только одно — десять лет полной физической силы, ясности разума, безупречного сердца. А я этого не получу. Мне часто кажется, что я скоро умру. Сердце, словно враг, тревожит меня и угнетает, становясь порой таким тяжёлым, что я падаю — и мне мало. Будто меня уже тянет в небытие. И я умру, не осуществив самого главного — книги, которую хотел бы оставить народу, одной-единственной книги. Я знаю — сейчас там некому её написать. И это особенно угнетает меня. Как жаль мне себя, что так мой день вечернеет, и солнце моё заходит — не успел даже оглянуться.

6 / ХІ / 1945

Пятнадцать лет я возделывал своё, или, сказать бы, общественное поле. Не жалел ни сил, ни времени. Порой не знал праздников, даже не высыпался. Всё думал, как бы лучше собрать урожай. И у меня родило. Была добрая пшеница на моём поле, были яблоки в саду и мёд на радость всем, кто ел, кто хотел есть. Лишь однажды не вышел у меня урожай. Не так вспахал, не то посеял или молитву не ту прочитал — да и голова болела сильно, и сердце тоже. Тогда пришли на моё политое тщетным потом поле злые люди, среди увядшего сада сбили наспех трибуну, похожую на эшафот, и, прикрывая свой стыд, а кто не стыд, а злобу или пустоту свою, кричали громко:

— Вот он! Пятнадцатью урожаями обманывал нас. Забивал наш разум красотой своего труда. Но нам повезло наконец. На шестнадцатом году он раскрыл своё настоящее лицо. Распните его, распните его! Ненавидьте, презирайте! Во имя великого бога, отца палача, — распните его. Не своим именем, ведь у нас его нет, а именем соратника…

Тогда я молча упал — и умер…

9 / ХІ / [19]45

Мы — единственная в мире страна построенного социализма, в которой слово «интеллигент» (когда-то) звучало как уничижительное. У нас ввели понятие «гнилой интеллигент». Между тем интеллигент у нас никогда не был гнилым. Напротив, он был пылким, чистым, передовым. Гнилым у нас было не сословие интеллигенции, а мещанство. Оно и осталось гнилым и нестерпимо вонючим и сейчас, несмотря на высокие государственные посты, которые занимает.

Сегодня интеллигенция «завоевала» себе право стоять на третьем месте после рабочих и крестьян. Знаменательное распределение. Говорю себе: человек, помни — высшая твоя цель — занять третье место, место самое высокое, самое достойное, самое прогрессивное.

Люби это слово, пусть оно будет твоим символом — человек-интеллигент, потому что не может быть радости жизни сегодня в стране, где тебя нет, где ты заброшен, третий сорт, фальшивый или поддельный, какие бы высокие слова ни были выбиты на каменных скрижалях рукой великих интеллигентов — Маркса, Энгельса и Ленина.

10 / ХІ / [19]45

«ЗОЛОТЫЕ ВОРОТА»

II

Всё проходит, всё меняется.

Всё течёт. Повинуясь закону гидростатики, Тарас Кравчина принял форму того сосуда, в который его влили. Правда, при вливании много расплескалось, да и влившись и расположившись всеми своими молекулами вдоль стенок сосуда, он ещё долго вонял старой предыдущей посудиной — частнособственничеством, личным мнением и прочим. Некоторые его молекулы, например, всё ещё болтали невесть что, некоторые верили в бога, а некоторые, чего уж там, хотели бы немного увеличить приусадебный участок, — одним словом, вещество, из которого состоял Тарас Кравчина, было неоднородным. Но на чём сходились все его молекулы — так это на фашистах. Он ненавидел их всем своим существом.

15 / ХІІ / 1945

РАБСТВО

(ТЕМА СЦЕНАРИЯ)

1. Люди — поиски первого класса. Цвет человеческого разума — знание.

2. Война охватывает весь мир. Учёным не хватило воображения. Его хватило на всё: электроны, позитроны, нейтроны. Они проникли глубочайшим анализом в микромиры, разгадали тайны микрокосмоса. И… остановились.

3. Что делать? Сделать последний шаг — или нет? Сказать слово — да будет атомная бомба? Или не говорить? В этот роковой для истории Земли момент великим учёным не пришло на помощь сердце. Оно было глухо. Они были духовно убоги. Им не хватало воображения, голоса, сердца, душевной чуткости. Они были рабами своих изобретений. Слово было сказано.

4. До этого они спорили дома. Но и тогда мыслили не на высоте своего открытия, как слуги капитала.

5. Бомба была испытана. Резонанс всемирный. Глобальные последствия. Но они их уже не знали. Никто им не аплодировал. Их не осаждали журналисты. Их не снимали операторы.

Какой-то злой ветер повеял по миру.

6. Их изолировали. Их разлучили с близкими, с детьми, с миром. Их стерегли в роскошных тюрьмах как социально опасных людей — кем они действительно стали, прикоснувшись к космическим сферам.

7. Творение их духовного гения досталось преступникам — жестоким и тупым правителям, по горло увязшим в атавизме.

8. Они уничтожили цивилизацию. А может, и всю Землю.

21 / ХІ / [19]46

Суд над фашистскими фюрерами — самый страшный и зловещий процесс, который когда-либо происходил в истории человечества. До такого дикого упадка человечество ещё не доходило. Во время войны мы измеряли события боями, пожарами, зверствами или другими постыдными кощунствами со стороны немцев… И только сейчас, на процессе в Нюрнберге, проявляется, возникает поверх всех масштабов зверств, бед, мук и страданий, всего, что происходило в Европе и во всём мире, в Германии, — только сейчас встаёт во весь рост истинная картина фашизма, настоящая суть мировой трагедии…

Нужны антиподы Гитлера — новые светлые немецкие гении, и не один, а много, которые бы озарили человечество чистым светом такой неизмеримо высокой творческой силы, такой радости и чистоты, которая смогла бы заполнить все бездонные провалы зла, которое народ Германии учинил миру, породив Гитлера.