Дневник Страница 13

Хватит ли у немецкой нации сил на такой подъём?

Стою на коленях. Целую землю, по которой с боями проходили наши солдаты, в которой легли миллионы, спасая себя и старую Европу.

27/XI [19]45

Тимирязев, Мичурин, Ушаков...

Особенность великих людей, по-видимому, заключается в том, что, выполняя историческую задачу своей государственной системы, они перерастали её и в момент этого переростания вступали в конфликт с системой.

28/XII [19]45

Надо иметь железные нервы, каменное сердце и душу раба, чтобы выдержать то, что я пережил сегодня. Сегодня у меня дома заседали: я, С., А. и С. Разрабатывали план и содержание правок к сценарию «Жизнь в цвету» согласно требованиям N. Нет сил писать, что это было за заседание. Живая картина, достойная пера Гоголя, Щедрина, Свифта. Это был живой документальный Сатирикон Крокодилович. Самое ужасное — что и С., и С., и А., который, кстати, всё время молчал, — все они культурные и умные люди и все знают, что творят абсурд, и не могут иначе. У них нет ни воли, ни мнения, ни вкуса, ни достоинства — и не должно быть. Какие тут могут быть разговоры об искусстве?..

Заседание не прошло для меня даром. Случился полуинсульт. Приступ тяжёлый и долгий, с болью в сердце в какой-то новой форме, с головной болью и головокружением. Мне страшно. Неужели я уже не труженик искусства? Неужели я инвалид? Неужели я накануне смерти или убогого увечья, никому не нужный? Лишний? В волчьем царстве кинопотвор?

[1945 год]

Нужно описывать красивые дела, разумные человеческие разговоры, а не эти вот неестественные вопли, да руины, да головёшки или вонючие трупы.

Написали бы что-нибудь — как верно любили друг друга, о чём красиво думали, что надо знать, чтобы лучше жить на свете.

Да как, к примеру, человек что-то любит, или что-то умеет хорошо, или как воюет неутомимо и щедро, размышляя.

А вы всё пишете — убил да убил, да сжёг, да зажарил, повесил, да ещё убил так и этак. Да всё ругань, да крики, да проклятия.

— Ага, что-то противоестественное, одним словом.

— Мы ведь сами это видим, зачем об этом писать?

— И почему так, что, чтобы попасть в книгу, надо убиться, сгореть или повеситься?

— Напишите нам что-то весёлое, смешное.

— А над чем смеяться, позвольте?

— Ну, посмейтесь хотя бы надо мной, как я и Устя впрягаемся в плуг и пашем, как коровы. А чтобы не плакать — мычим или сами смеёмся друг над другом.

(1945)

— ...Я не понимаю, чего вы от меня хотите?

— Любви, вот чего. Чего-то весёлого, смешного, доброго. Радости нужно, а вы пугаете. Столько зла сделано, что местью уже его не заслонишь. Нужна не ярость и ненависть, а высота ума.

— Глупости ты говоришь. Не слушайте его. Пишите всё, что видите, — весь ужас, всю грязь, все нечеловеческие жертвы и страдания. Пусть знает человечество. Пусть пожалеет нас!

— Кто смеет нас жалеть?

1946 год

1 / I [19]46

Во всех моих произведениях есть сцены прощания. Прощаются мужчины с женщинами, сыновья с родителями. Прощаются и плачут, или, махнув рукой, сдерживают рыдания, оглядываясь на родной дом в последний как будто раз. Есть, надо думать, что-то глубоко национальное в этом художественном мотиве. Что-то, обусловленное исторической судьбой народа. Прощальные песни... Разлука — наша мачеха. Поселилась она давно в нашем доме, и никому, видно, не изгнать её, не усыпить, не украсть.

Основной мотив наших народных песен — грусть. Это мотив разлуки...

2 / I [19]46

Я начал молиться Богу. Я не молился Ему тридцать семь лет, почти не вспоминал о Нём. Я Его отверг. Я сам был богом, богочеловеком. Сейчас я осознал крохотную каплю своего заблуждения...

Бог в человеке. Он есть — или его нет. Но полное его отсутствие — это большой шаг назад и вниз. В будущем люди придут к Нему. Не к попу, конечно, не к приходу. К божественному в себе. К прекрасному. К бессмертному. И тогда не будет гнетущей серой скуки, зверской жестокости, тупого и скучного, безрадостного быта.

5 / I 1946

Войну в искусстве нужно показывать через красоту, имея в виду величие и красоту личных человеческих поступков на войне. Любое иное изображение войны лишено всякого смысла.

Это парадокс, один из величайших в истории человечества.

Потому что: война — глупость. Жестокость и глупость, облачившись в атавистические одежды, овладевают массами преступников, затыкают на время своих злодеяний рот искусствам — тому, что отличает человека от животного. Освящают этот идиотизм бессмертным утверждением: «Когда стреляют пушки — музы молчат».

И сам идиотизм убийства и самого позорного массового насилия возводится в ранг — искусства войны! Военное искусство!

Оно такое же искусство, как шизофрения.

Почему правители всегда ненавидят пацифизм, особенно накануне безумия? Потому что все они по своей сути — рабы глубоких атавистических инерций, на которых зиждется и процветает вся сила и природа их власти. Взгляните на Землю. Она покрыта памятниками убийцам и их коням — куда больше, чем их антиподам.

И ещё одно: все памятники антиподам убийц и мучителей — дешевенькие.

15 / I [19]46

...А вчера мне приснилось, будто меня обнимал и целовал покойный Станиславский, с которым я лично и не был знаком при его жизни.

Пишу. Углубляю Мичурина. Кружится голова. И сердце болит-болит.

20 / I [19]46

Начала греметь «Молодая гвардия» А. Фадеева. Читают по радио, в школах, печатают. Автора избирают в Верховный Совет СССР.

И я рад его успеху, как будто это мой личный успех. Рад и доволен, что у Саши хватило сил и настойчивости довести до конца такой большой труд. Рад, что утихнут литературные парвеню, уже пытавшиеся сдать его в архив...

Фадеев — крупный талант, и Фадеев — настоящий коммунист, и за это я всегда его уважал, при всех его неудачах, долгих паузах. Начинается его второе рождение — зрелый возраст.

Если только мой друг снова не влезет в Удэге, что отняло у него столько сил и времени — он обязательно создаст что-то значительное и великое. Пусть ему будет удача, судьба!

20 / II [19]46

Сегодня закончил «Жизнь в цвету» — литературно и режиссёрски.

Над ничем ещё не работал так много.

Теперь мне надо забыть всё и писать дальше. Но нет. Теперь я должен повесить замок на свой ум и желания и целый год повторять уже завершённый творческий процесс на плёнке — в тяжёлых, каторжных условиях, с ежедневными сбоями, хаосом нищеты производства, холодом и злом. И так всю жизнь.

Господи, помоги мне!

3 / II [19]46

//Вчера в «Советском искусстве» читал «Жизнь в цвету». Читать мне было физически тяжело.

Очевидно, чтение произвело сильное впечатление. Тепло отзывались и, выступая, тепло говорили мой друг В. Шкловский и С. Герасимов. Видно, в этой вещи есть какая-то магия — её одинаково сильно воспринимают все, кто читал или слушал... //

16 / II [19]46

Пишу книгу. Я пришлю её Вам через три года. Если же я не допишу её, если я, потеряв всё из-за одной лишь ошибки своего сердца, умру здесь от тоски в тяжёлом одиночестве, я прошу Вас только об одном — пусть тогда из моей груди возьмут сердце и похоронят его на окровавленной моей родине, на Украине, на украинской земле.

Может ли быть чрезмерной любовь к Родине? Нет. Такой любви не бывает. И моя не была, хоть я и умер от неё.

Единственной целью моей трудной жизни было возвеличить советский народ средствами искусства, которое послали мне судьба и отец с матерью…

23 / II [19]46

Сегодня снова благодарили меня армяне за фильм «Страва родная», который я сделал для них, смонтировав и написав… дикторский текст.

Они радуются, они приветствуют меня, мои культурные братья, армяне. Они говорят: мы все уверены, что так снять фильм о нас мог только мастер, любящий свою Родину. Я слушаю этот высокий комплимент — и плачу. Да, я люблю Родину, люблю свой народ, люблю горячо и нежно, как может любить сын, дитя, поэт и гражданин…

2 / IV [19]46

Двадцать девятого марта читал в Союзе писателей «Жизнь в цвету». Читал целых три часа. Народ слушал, как зачарованный. И только после чтения я заметил, как все были возбуждены и взволнованы.

Все встали и долго аплодировали мне. Я поклонился им, благодарный за внимание и уважение. Однако мне было очень грустно. В этом приветствии, во всём ощущалось что-то, немного похожее на демонстрацию. Я видел перед собой людей, радующихся моему произведению и моей работоспособности. Радовались, что я не погиб от удара грубой и жестокой руки, не стал духовным калекой, хамом и лакеем, не пал в отчаяние и не проклял мир.

Уже пошли слухи по Москве. Театры, шесть театров, требуют пьесу. Напишу пьесу. Признаться, не хочется ставить фильм.

Когда вспоминаю Потилиху — Майданек, все трудности, всю ничтожность киностудий — становится жаль своего драгоценного времени, которого у меня осталось уже не так много. Жаль.

16 / IV [19]46

Исчез патриархальный уклад единоличников. И вместе с ним безвозвратно ушла из жизни красота быта, поверий, одежды, тихой, мягкой умеренности. Распался класс крестьянства, превратившись в человечество.

Распад освободил такую энергию, с которой не сравнится даже атомная. В великих трудах, жертвах, потерях, напряжённости, самоотдаче родились герои, труженики.

— Хоть я и не хотел идти в колхоз, и ругаю его про себя на чём свет стоит, — ну защищаю я его, как свою жизнь, потому что это мой колхоз. А не чей-то. Защищал и буду защищать, кто бы на него ни шёл — по земле, по воде, по небу, по воздуху или дипломатической почтой...

В начале новой эры я не хотел идти в колхоз — это факт. И записали меня туда вот так — с налёта. Ну, я крутился, крутился и так и этак — не выходит, живёт. Тогда я разозлился и не посеял. Думаю, пропаду — и вас с собой потяну в могилу. Такой вот грех совершил неслыханный, невиданный. Боже мой, как же мы начали умирать! Лежали вповал, как навоз (взять из «Меры жизни» большую сцену подробно — о Нечитайле, Верещаке). И вот с тех пор решил я критически отнестись к своему нежеланию. Мало ли чего я не хотел бы. Не та эпоха. Как не потечёт Днепр назад — не потечёт и жизнь...

Он будет рассказывать, как его брат Оверко не давал Любченко хлеба и, когда тот к нему пристал, какой гордый выход он нашёл из этого положения...

Вот так. Я замечаю в этой картине, которую только наметил, весёлую и лукавую улыбку недоверия читателя. Мол, знаем мы все твои байки — и с коровой в бою, и с…