Дневник Страница 16

Потом министр куда-то бегал с ней и каждый раз требовал всё новых и новых купюр...

Тогда меня спас от удушья Жданов. После встречи с ним я, казалось, ожил. И хотя пьесу тоже задушили, вопреки его мнению, я отдыхал, кажется, в Барвинке недели три и вернулся оттуда снова больным.

Теперь меня снова распинает киноорганчик. Я сижу весь день за столом. Я наступил на свою Гораянку и задушил все свои планы, все мечты о пьесах, о моём родном крае, о Днепре, о тёплом воздухе и нежных берегах моих речушек, о вечном празднике просторов.

Я должен пренебрегать, отвергать созданное, ненавидеть то, чем восхищался, что было создано из множества тонких компонентов. И написать произведение-гибрид — старую поэму о творчестве и новую повесть о селекции. А сердце болит. И часто, уходя от стола после целого дня труда, я оглядываюсь на сделанное — как его ничтожно мало.

А усталость такая, будто весь день ворочал камни в тревоге.

Как бы снова не стать кем-то поражённым за что-то.

О, жестокость, я познал тебя.

Тяжёлые предчувствия гнетут меня. //

18 IV 1948

Человеческое.

Порезав палец, мальчик сначала заплакал, забегал, потом, немного спустя, когда кровь утихла, подошёл к дядьке.

— О! Болька.

Дядька сидел на завалинке, вытянув вперёд единственную свою ногу и костыли. На груди у него был немалый иконостас.

Смотри, мол, и у меня уже что-то есть, и хоть болело — не очень. Когда-нибудь и мне повесят эти золотые игрушки. И отрубят, может, ногу или руку. Пусть. Вот какой я мужчина.

Дядька посмотрел на мальчика и нежно засмеялся. У него чуть не выступили слёзы. Сразу исчезли и грусть, и жалость. И калечество показалось ему чем-то естественным — как брак или работа. Как обязательный атрибут жизни.

Мальчик смотрел на его медали, очарованный их красотой. Он был горд и силён. Готов к подвигу. Он успокоился. Он видел, что дядька его понял. Он полюбил свою рану и уже гордился ею.

11 V [19]48

//Киев — город-гений. Прекрасный, несмотря на многолетние попытки архитекторов и горе-руководителей погубить его красоту творениями убожества и ничтожества.

Написать подробно, как подхалимы из архитектурного управления и полуслепые дилетанты уродовали его, устанавливая по запискам «великих товарищей» жалкие коробки в самых выразительных местах, которые требовали совершенно иного подхода.

Киев — гениальный город, гениальное место. Киев — старец, разрушенный восьмисотлетней исторической драмой.

Описать подробно красоту его вечеров и ночей. Днепр и холмы. Улицы. Воздух. Весну, весенние вечера.

Написать, как я перестраивал его двадцать лет. Посвятить этой ежедневной перестройке Киева детально проработанную главу, как будто не из книги кинорежиссёра, а из диссертации архитектора города и ландшафта. Принципы перестройки согласно характеристике местоположения, динамике эпохи и общей характеристике времени. Отдельные улицы, площади. Возвышенные точки. Панорамы. Ансамбли. Отдельные разработки: Крещатик, бульвар Шевченко, Владимирская. Новая Софийская площадь, объединённая с площадью Калинина. Виадуки. Мост через Днепр и его архитектура — мост как история в скульптуре.

Показательные сёла возле Киева — Вышгород, Межигорье, Ходоров.

Евбаа — площадь с озером. Памятники.

Памятник народу. Памятник Герою. Памятник женщине над Днепром.

Библиотека. Городской совет. Отсутствие иерархических атрибутов. Материал. Цвет. Черты национального в стиле.

Новая роль золота и куполов.

Написать проекты памятников на площадях. Сады — фруктовые на площадях и улицах — принципиально.

Виноград на песках под Киевом на основе искусственной системы водоснабжения.

Город Киев — сад. Киев — поэт. Киев — эпос. Киев — история. Киев — искусство. Киев — поэма. Киев — самый современный город коммунистического общества.

Толкование памятника Ленину: размер, материал, место, исполнение. //

25 XI [19]48

//Он не был человеком искусства. Всё в нём: походка, манеры, скучное, глуповатое лицо и такой же скучный голос — всё противоречило его должности.

Если вы разговаривали с ним десять минут, вы начинали чувствовать, что глупеете.

Он был похож на большой рояль, в котором почему-то звучали только три клавиши. Остальные выбивали распоряжения.

Каждое текущее мгновение его жизни до предела вытеснялось следующим. Для него не существовало ни опыта, ни привычки, ни возможности нормальных умозаключений. //

1949 год

22 I [19]49

Н-ам и НН-ам

Прощайте, товарищи, друзья и недруги, прощайте. Продолжайте топтать моё имя, если кому-то нужно — пусть я быстрее умру. Желаю вам долгой жизни. От всего разрушенного сердца желаю каждому из вас сделать намного больше меня и, сложив однажды в прекрасном будущем свои трудовые руки, не будучи ни возвеличенным, ни осуждённым, ни опозоренным и униженным, оглядываясь на свой путь и родные народные «широкие ланы», засеянные бессмертными словами с душами чистыми, не истерзанными ложью, взаимной ненавистью, жадностью, жестокостью, карьеризмом, — вздохнуть легко, тихо и счастливо и утешиться мыслью, которая мне не была дана, — что мечтал всю жизнь творить добро: благословен труд, и день, и дом.

...Чем я утешусь на чужбине? Где преклоню седую голову? В далёком Китае, под чужим небом? Прощайте.

Или, может, и там вы найдёте меня со своим злом, вы, мои счастливые безупречные недруги?

7 II [19]49

Что со мной случилось? Я, кажется, разучился писать. Пишу статью для «Литгазеты» о суде над «Lettre française», и за два дня не могу собрать мыслей, не могу повести пером. Ещё не написал и одной страницы, а уже устал так, будто таскал камни по тяжёлой дороге, и сердце болит, и тоска обнимает душу. Нет, не редакциям принадлежу я, видимо, а врачам. И тормоз в писании — это моя травма, которая никогда меня не покинет. Ловлю себя на мысли, будто стоит мой грозный критик за плечами и бездушным глазом рассматривает каждую мою букву и каждую запятую — нет ли в них предательства или подкопа. И я, вместо того чтобы писать — страдаю. Меня сломали.

Я уже воспринимаю мир как страдание. Я постиг: оно измеряется глубиной внутреннего потрясения всей души, а не только тяжестью внешних обстоятельств. Я мог бы долго жить и много творить — только на основе добра, на основе положительных стимулов.

23 IV [19]49

ВЕЛИКАЯ БАГАЧКА

Псёл. Улицы Багачки. Люди. Пейзажи с высоты. Там мы хоронили Боженко, несли сквозь поля ржи мимо луга. Торжественные панорамы под героическим небом, под облаками такой красоты и такого пафоса всемирных сражений великанов и пророков, что песню «Как умру, то похороните» нельзя было петь — актёры дрожали от волнения и пели приглушённо, давленными голосами, а Боженко лежал у них на плечах на своих носилках и плакал не актёрскими, а настоящими слезами. Впервые за долгую свою жизнь на сцене он оказался на таких просторах перед лицом вечности, и душа его, прибитая пылью и мизерией многолетней мелочности, как будто вырвалась из оков и понеслась между облаками — в ужасе, и в слезах, и в трепетной радости, что есть она — душа, причастившаяся великому.

23 IV [19]49

Как люди, глядя на нас, не зная, что это и к чему, понимали всё же — своей тонкой народной чувствительностью, что речь идёт о чём-то серьёзном и глубоком. Потому что никто не прервал нас ни единым словом.

Мы возвращаемся в дом. Он был — царица домов. Белый, большой и просторный, с широкой крышей из зелёного бархата.

Могильщики и их лошади. Я выхожу во двор к могильщикам. Тёплая, звёздная, воспетая в песнях украинская ночь. Бездонное небо, торжественная вселенная над нами. Разговор с могильщиками.

Как он начался, как проходил по рельсе вопросов.

Так и ночь миновала, и начало светать. Вздохнул один красивый мужчина (теперь всех уже было видно):

— Спасибо вам, дай Бог здоровья! Не то что ночь — всё бы лето тысячи вёрст шёл за вами, лишь бы слушать.

27 IV [19]49

Болят руки, болит голова и сердце. Я тяжело болен. И никто этого не замечает. А у меня такое чувство, будто я стою перед катастрофой.

1. Написать рассказ о народной Среде и щуке.

2. Рассказ о сержанте Явеар. О временах немецких захватчиков.

3. О гибели богов.

4. О Шостаковятах.

Сын Святослава.

Соя намешалась.

12 VI [19]49

о медицине, о его ненависти

14 VI 1949

РОКОВАЯ МИНУТА

РАССКАЗ

//О художнике. Он создал грандиозное произведение искусства. Всё в нём было необычно. Всё было приведено в такое гармоничное единство — сюжет, игра, композиция, цвет, правда — что люди плакали от непостижимого умиления. Будто клочок неба спустился на землю в виде лестницы. В этом состоянии, весь ещё во власти этой внутренней гармонии, достигнутой колоссальным сосредоточением всех физических и душевных сил, он явился к начальнику. Начальник уже показал произведение там и был обласкан. Потому и обратился к художнику с чем-то подобным. Но душа у него была бедна. Он был похож на рояль, в котором звучали две клавиши. Остальные могли только отбивать приказы.

— Вот вы знаете, хорошо вы сделали картину. Картина удалась. Знаете, вы можете работать лучше всех.

Чего вы смеётесь? Не верите? Зря. У вас всегда что-нибудь да... Вы не понимаете — вот что... жизни не понимаете. Вам бы полениться надо. Эге, месяц. Месяц полечиться, потом тот отработать и потянуть, немного поработать над собой. Очень хорошие краски, ага. И другое, и другое. Всё. Можете идти спать.

Он так привык не уважать, что даже похвалить уже не мог — он хвалил, как будто делал выговор.

Художник ушёл домой. Ему захотелось повеситься. Но он не повесился. Повесилась, образно говоря, безвозвратно часть его (араб).

//Эта надменная, жестокая и безнадёжная, микроскопическая человекообразная фигура сделала всё, чтобы художник почувствовал себя меньше и ничтожнее него. И начальник непостижимым образом добился этого: то ли безликой скукой своего голоса, то ли точным подбором слов и жестов, отчуждённостью и глубоко скрытой ненавистью ко всем. Художник с каждой минутой тупел, молчаливо гас, становился меньше. Опустошённый он ушёл домой и, даже не прокляв жизнь, умер. Этот процесс умирания длился 10 лет...

Ему казалось, что он уже ни на что не способен, что он лишён даже проблеска мысли. Его чувства тоже стали ничтожны и тусклы. Он забыл о своём творении, будто вовсе его не создавал.

Он не понял, что начальник якобы собирался его похвалить.