Дневник

1942 год

2 IV 1942

— Гитлер мобилизует молодёжь на войну с Англией. Пропащая молодёжь. Что её ждёт? Смерть в Европе или гибель в Азии?

— Почему в Азии?

— А ты думаешь, простят? Нам ничего не прощают, мальчик.

— Как страшно жить! Какая страшная у нас судьба. Нас сорок миллионов. Скажите, почему мы такие несчастные и безголовые?

— Не стоит ворошить давнее. А если заглянуть вперёд — не время об этом думать. Опоздали лет на сто. Сейчас, сынок, не разъединяться, а ковать единение надо. И наша гордость перед человечеством — в этом единении.

— Я не согласен.

— Потому что глуп. Ты думаешь что-то, идиот, о немецких планах. Запомни: немцы — мертвецы. Мертвецы и те, кто с ними — сознательно или бессознательно.

Написать новеллу или эпизод... в форме диалога — может быть, о судьбе и характеристике народа, который на протяжении веков терял свою интеллектуальную верхушку, уходившую по разным причинам и действовавшую на пользу польской, русской культуре, оставляя свой народ тёмным и беспомощным в понимании передовой культуры. Об отсутствии верности, о лёгкой ассимиляции и безотцовщине. О равнодушии к своей древности и истории. Вспомнить хотя бы наши памятники старины — все они в грязи и упадке. Наша правительственная верхушка в этих делах, увы, никчемная и умственно слабая, провинциальная, что и выразилось в жалком финале в N.

Каменец-Подольская башня, Меджибож, Винница, Лавра... Выдубичи, Никольский собор, Черниговский заключённый музей и Спасская церковь... Сабля Богдана и Суботов. Новелла о заключённом музее. Разбазаривание Лавры... Упадок музеев.

Искоренение украинского в Художественном институте. Отсутствие в архитектуре. Во имя чего? По чьему запрету? О безотцовщинах и лакеях, и убогих дурачках, и о холодных трусах с замками на душевных окнах и дверях.

Вот такую неприглядную картину нужно нарисовать — точную, правдивую и честную — и представить правительству, чтобы после войны начать по-новому подходить к своему культурному хозяйству. Сколько погибло в войне? Где музеи, где картины, сколько уничтожено памятников старины? Неуважение к древности, к своему прошлому, к истории народа... вредно и враждебно интересам народа... потому что не хлебом, не сахаром, не хлопком и не углём единым жив будет человек при социализме.

5 IV 1942

Сотня наркомов. Все молодые и среднего возраста. Короткошеие, толстые и одеты одинаково. Много едят и часто, гимнастикой не занимаются и ничего не делают. Вид провинциальный. Многие из них в душе не верят в свои высокие посты. А вообще неплохие люди. Языка не знают и знать не будут. Разговаривают и думают на суржике.

Уже случилось самое страшное, чего я так боялся. На южном фронте уже вместе с немцами оказались пленные украинцы, якобы из добровольческих батальонов, их расстреливают, конечно, так, что и следа не остаётся. Проклятый Гитлер! Сколько народу он собьёт с толку и погубит, сколько слёз, сколько будет расстрелов и какие страшные козыри снова даются негодяям... вперёд на много лет, сколько пищи для мести и уничтожения народа. На украинских полях и в селах, в огне и пламени решается судьба человечества, решается гигантская проблема мировой гегемонии, решается судьба человечества на нашей судьбе. Такая несчастная, наша земля. Такая у нас несчастная судьба.

Иногда думаю: ой, как же мы много дали Гитлеру для агитации против нас. И что самое обидное — в таких вещах, где и возразить нечего, и где, по сути, он не должен был бы иметь ни крошки оправдания.

Пятнадцать сотиков! Горе, горе... Мы будем ненавидеть бедного дядьку и карать его за то, что полез он на эти сотики. Мы будем видеть в этом его вину, а не свою ошибку.

8 IV 1942

— Почему вы живёте вчетвером в одной комнате и все — украинцы?

— А разве нельзя?

— Почему вы не взяли к себе одного?..

Церковь божья непогрешима. Грешить могут лишь отдельные священнослужители.

12 IV 1942

Привезла мать в село своих детей на санках. Привезла к детям, а они замёрзли.

Когда думаю иногда, что даже жалкий N собирается расстрелять миллион украинцев, как недавно заявил этот гомеопатический поэтик... становится так тоскливо на душе, что и не передать. Сколько же тёмной шушвальни ненавидит наш народ. Сколько нужды ползает по народному телу.

13 IV 1942

...Бывают у преступников дети-цветы. Бывают и у героев дети чёрт-те что. А всё равно — это человеческое море.

Вчера ночью при свече читал «На терновом проводе» Г. и Ж. Ж. трудно было слушать. Он зевал, вертелся на стуле, трещал. В конце концов сорвался с места, чтобы не захрапеть, и начал... топтаться по комнате. После чтения он обрадовался и сразу сказал жене и Г.: — Ну, пойдёмте. Правда, тот не пошёл. Поболтали немного. Хороший, приятный человек Г. и умный. Но как мало он знает, какое убогое у него, наверное, было воспитание. Только хороший характер и природный талант поднимают его и держат в нём какой-то хороший человечный огонь. Заговорили о словаре украинском и об истории. Боже ты мой! Двадцать пять лет нет Истории и нет словаря. Какой позор! Какое омерзение! Чья отвратительная рука действовала здесь и во имя чего? Страна воспитания безотцовщины! Безотцовщины без рода, без племени. Где ж и вырастать дезертирам, как не у нас?

— Бейте, товарищи, немцев! Спасайте народ, как славные Богдан, Богун, Сагайдачный, Байда! — выкрикивают патетики.

— А кто это такие? — спрашивают друг друга слушатели речей.

— А кто их знает.

— Байда — так это же наш старший лейтенант.

— А Сагайдачный?

— Это редактор немецкой газеты, читал его украинские статьи в освобождённых сёлах. Ужас, какая ненависть.

Горе, может, ты научишь нас, обломков неудавшейся истории. А если нет — умрём, погибнем навеки. Вот так подумал я и долго не мог заснуть. И будто плакал я, и стонал во сне, и чесался от русских клопов.

14 IV 1942

Как же мне жалко. Я не член Коммунистической партии. Написаны и анкета, и биография, а подать в фабричную ячейку — некому. Я не видел там чистых рук. Горе мне.

Наверное, до самой смерти буду выполнять партийное ленинское дело в беспартийных рядах. Пусть мерзость лукавая... делает своё каиново дело. Пусть ненавидят и клеймят меня. Под моим

украинским дубом едят жёлуди... свиньи и шакалы. Может, так и надо, «потому что нет господа на небе». А суржики из начальства? Да к чёрту их, бедолаг...

К. — наркомгузно.

«Потом меня „перекинули“. Дальше я был „перекинут“. Потом меня „перебросили“. Потом я „открепился“, „прикрепился“, „увязался“».

Перекиданство — наше зло. Оно развило у нас, породило дилетантизм и поверхностных безответственных лодырей. Перекидывают его, как кусок г..., а он радуется: вот какой послужной список — есть чем похвастаться.

Единственная страна в мире, где в университетах не преподавалась история этой страны, где история считалась чем-то запретным, враждебным и контрреволюционным, — это Украина. Другой такой страны на земле нет. Где же рождаться, где плодиться дезертирам, как не у нас? Где расти слабодухим и предателям, как не у нас? Не вина это дезертиров, а беда. Не судить их надо, а просить прощения и плакать за дурное воспитание, за духовное увечье в великое время. Кто судить будет? Братья-следователи из трибуналов, что распивают водку в столовой, с неприветливым взглядом глаз.

Юноши мои слепые, горе мне с вами...

Описать трибуну. Наша трибуна была сделана какими-то неизвестными мастерами из какого-то особого дерева и, видимо, заклята, заколдована. Она отличалась от всех трибун тем, что на ней никто не мог сказать правду. Какие только смельчаки ни поднимались на неё, но что-то путало язык — и они говорили такое... Сходили с трибуны. А как только сойдёшь — всё как будто возвращается на место. Что и говорить, она была заколдована, и говорили на ней как во сне. Все говорили одним тоном. Кто-то, встав на это зачарованное место, менялся так, что его было не узнать. Потому, наверное, и стенограммы потом приходится править — они к речам как дрова к дереву. О, трибуна! Сколько дураков сходило с тебя победителями.

Как же мне жалко (вспомнил вот), что уничтожили хутора на Украине. Сколько это стоило денег! Как бы это пригодилось сейчас! Как испортили наш прекрасный пейзаж, и сколько бездарности и холода было в этой ерунде. Чего только не делалось — гей, у нас и на Украине, гей-гей, на «солнечной» Украине!..

17 IV 1942

Читал сегодня «На терновом проводе» Никите Сергеевичу. У него ангина: закутался платком и в шинели. Весь белый. До жути напомнил мне Кутузова. Беседа была долгая и чрезвычайно приятная. Хороший и умный человек. Много пережил, постарел и собирается восстанавливать украинское хозяйство. Буду помогать ему сколько хватит сил.

А сейчас буду больше писать, пока можно.

18 IV 1942

Авиацию переоценили. Всё же она больше способствует жилищному кризису, чем победе.

Зло — от человеческой глупости.

Два врага искалечили мне жизнь. Первый — Гитлер, отнявший у меня народ, дом и несчастных родителей, второй — Б., уволивший мою жену, отнявший у меня деньги, заткнувший мне путь в творчестве и пригревающий у себя моих убийц. Он же, очевидно, уничтожит и моё имя. Фактически я больше не кинематографист, хотя отдал кино шестнадцать лет.

22 IV 1942

— Знаете, нас было 60 человек. Так вот — 59 убило, остался только я один, — сказал мне фотограф Ф., радостно и довольно смеясь...

К., на мой взгляд, совсем обнаглел. Я больше не буду к нему ходить. Сегодня я прочитал ему свою листовку «К немецкому офицеру». «Зачем ты пишешь „я“, будто важная фигура, имя». Я вышел с чувством глубочайшего отвращения к этому близорукому, ужасно злому и грубому чиновному человеку. К чёрту его!

А письмо я написал хорошее. Почему-то верю, что оно даст практический результат. Может, хоть один офицер начнёт «ворошить мозгами». Не зря я был здесь.

Сегодня у меня в комнате кто-то из участников Великой Отечественной войны украл книгу — избранные произведения Коцюбинского. Смерть немецким оккупантам! Да здравствует социализм!

Выгнали меня из Киева NN. Оставили моих несчастных родителей без крыши. Каждый день проходили мимо дома, и ни один не зашёл. Некогда было... А потом и сами сбежали в закрытых машинах, так и не увидев «ни одной слезы». А моих родителей бросили на смерть. Пока жив — не прощу. Прокляты будьте, холодные, жестокие карьеристы...

23 IV 1942

Наш народ напоминает мне табак. Его всё время пасынкуют. У него крупные, крепкие листья, а цветы — где-где.

Немецкого офицера взяли в плен и повезли в штаб корпуса.