Дневник Страница 4

Он умер в восьмидесятилетнем возрасте. Он был неграмотным, красивым, внешне похожим на профессора или академика, умным и благородным человеком. Родись и вырасти он не в наших условиях — из него вышел бы великий человек. Всю свою жизнь он прожил неудовлетворённым, нереализованным ни в чём, хотя по природе был готов ко всему самому высокому и утончённому, что есть в жизни человечества…

28 XI 1943

Запрет «Украины в огне» сильно угнетает меня. Хожу подавленным, не нахожу себе места. И всё же думаю: пусть она запрещена — бог с ними, она всё равно написана. Речь произнесена. Я хорошо понимаю, насколько пошатнётся хорошее ко мне отношение сверху. Может быть, я ещё и поплачусь за это. Но я верю, что несмотря ни на что, несмотря на гражданскую смерть, «Украина в огне» была прочитана и спасёт где-то не одну сотню людей в Украине. Я верю в это, и ничто не собьёт меня с этой веры. Я написал рассказ честно — таким, каким он есть, и как я вижу жизнь и страдание своего народа. Я знаю: меня будут обвинять в национализме, христианстве и всепрощении, будут судить за пренебрежение к классовой борьбе и ревизию воспитания молодёжи, которая сейчас героически сражается на всех грозных исторических фронтах. Но дело не в этом. А в том, что мы плохо сдали Украину проклятому Гитлерюге и плохо освобождаем её людей. Мы, освободители, все до единого давно уже забыли, что немного виноваты перед освобождёнными, а считаем их людьми второго сорта, грязными, виноватыми перед нами — дезертирами, окруженцами, приспособленцами.

Мы славные воины, но у нас не хватило обычной человеческой доброты к своим родным людям. В этом рассказе я как-то полусознательно, а вернее — совершенно органично, заступился за свой народ, который несёт тяжёлые потери на войне. Кому же, как не мне, сказать слово в защиту, когда такая страшная угроза нависла над моей несчастной землёй? Украину знает только тот, кто был на ней в её пожарах сегодня, а не тот, кто по газетам или салютам считает её победы, втыкая бумажки в мёртвую географическую карту. Мне грустно.

Грустно мне и больно не напрасно. Сегодня я наконец говорил по телефону с Хрущёвым, который приехал из Киева в Харьков. Слышно было довольно плохо, и я не всё понял. Но то, что услышал, и тот тон, полный возмущения и гнева, с которым со мной говорили, и те обвинения, которые мне предъявил Никита Сергеевич, окончательно угнетали меня. Оказывается, я обманул Никиту Сергеевича, я написал в «Украине в огне» что-то враждебное нашему народу, партии и правительству, которых я якобы возмутил своими грубыми, враждебными выпадами. Ответственные товарищи, прочитавшие мою писанину, с отвращением пожимают плечами, не понимая, как это Александр Петрович мог написать такое. Я оскорбил Богдана Хмельницкого, я плюнул на классовую борьбу, я проповедую национализм и так далее. Я слушал Никиту Сергеевича и думал: я не мог и никогда не смогу сделать ничего вредного Сталину — хотя бы потому, что обязан ему своей жизнью; если же я ошибался в каких-то формулировках или даже мыслях, то ошибался не один. Ошибаются и в войне, и в политике, и даже в комбайнах. Я не против классовой борьбы и не против суровой расправы с предателями Родины. И не я оскорбил Богдана — я был первым, кто за него оскорбился. Я восемнадцать лет создавал советское коммунистическое искусство, и глупо подозревать меня в враждебных тенденциях, да ещё в такой исключительный момент. Однако я понял по тону, каким со мной говорили, что Сталин возмущён мною, а за ним и Хрущёв, что они по своему неумению прощать никогда не забудут мне ошибок «Украины в огне», приписав к ним и мою якобы скрытую враждебность политике партии, и что в моей жизни начнутся печальные и мрачные перемены.

Уже в разных кругах начала распространяться болтовня о запрете повести и постановки, и я скоро почувствую по своей седой катке весь груз расправы. Бог с ними. Бог с ними. Мне не нужно ни компании, ни чего-либо другого. Не нужно ни близости, ни встреч. Ничего не нужно. Уже сегодня Яновский отказался печатать «Победу» в журнале. Юля сказала: «Можете не печатать, если боитесь, мы не обидимся».

Сегодня В. Шкловский рассказал мне, что в боях гибнет множество мобилизованных на Украине освобождённых граждан, их называют, кажется, «чёрносвитками». Они воюют в домашней одежде, без всякой подготовки, как штрафные, и на них смотрят как на виноватых. «Один генерал смотрел на них в бою и плакал», — рассказывал мне Виктор…

И ещё рассказывал Виктор, что у Рокоссовского перед войной были выбиты все зубы. Кто выбил и за что — не знаю, а теперь Рокоссовский ходит с золотыми вставными зубами. И ещё о нём говорят, что он не подписывает смертные приговоры, когда этого требуют фронтовые суды и прокуроры. Очевидно, в своей жизни он в чём-то очень важном убедился.

28 XI (1943)

Сегодня 28 ноября — несчастный день для меня. Душа чувствует, что в моей жизни начинаются новые, печальные и тяжёлые времена. Всё потонуло во зле.

28 XI (1943)

Я просил во вступлении своих высоких читателей доброжелательно поправить меня добрым советом. Спасибо им — поправили малые в своей великости.

Сегодня почти всю ночь не спал. Чувствую себя душевно раненым. Жить не хочется. Очевидно, амплитуда колебаний — от «гениального» взлёта в «Битве» до «контрреволюционного» болота в «Огне» в течение одного месяца — эти острые блюда, сваренные крепкими поварами, не по мне, не по сердцу. Так нельзя. Так грешно управлять художниками.

29 XI (1943)

Один из парадоксов нашего времени — существование у многих идеи освобождения Родины от ярма гитлеризма без самого содержания этой идеи. Есть командиры и политработники, которые два года проливают свою кровь, не жалея жизни, воюют за освобождение Родины — и, освободив тот или иной окровавленный, опустошённый её кусок, ведут себя со спасёнными людьми грубо, жестоко, как с чем-то враждебным, подозрительным, забывая, что Родина — это не только земля, а родные люди, плоть от плоти которых они сами. У них идея — голая и мёртвая. Что затемняет им душу, что слепит глаза? То же, что и до войны. Какой-то дефект воспитания и стиля нашей жизни. Холод формализма.

Я болен. У меня болит аорта и всё тело. Голова болит тяжело. Запрет рассказа и вообще вся эта история разрушили меня полностью. Не знаю, как я переживу это горе. Если бы не мать и Юля — умер бы, лишь бы не жить и не мучиться. Художнику, видно, суждено мучиться всю жизнь.

29 XI (1943)

Никак не могу прийти в себя — и, очевидно, не скоро приду — от тяжести запрета «Украины в огне». Хожу опустошённый и подавленный. Печаль вянет мою душу, и мне стыдно. Будто все добрые люди показывают на меня пальцем: «Смотри, вон идёт недописатель, который настрочил чёрт-те что вместо книги — а ну его!»

Сводка сообщает о нашем оставлении Коростеня. Значит, Киев — наш многотрудный, израненный мученик — снова под угрозой, снова дрожат его несчастные недобитки, тревожно глядя на кровавый запад. Снова сидят голодные, без света и воды, без одежды, тепла и покоя… Кто глотал горя из полной чаши так, как пьют его в Украине? Никто. И если подумать — то и в прошлые века никто не сравнится с нами, киевлянами, в страшных испытаниях и народной беде.

Как я жалею, что уже не молод, что не мне уже носить меч воина и молот или топор строителя своей бесконечно любимой земли — разорённой, разрушенной, и потому ещё дороже и ближе сердцу.

Я бы работал день и ночь хоть сто лет, и никогда не знал бы ни усталости, ни скуки, и никогда не надоела бы мне работа. Если бы не сердце — измученное и обессиленное от боли.

2 XII (1943)

ТОРГОВЛЯ РАНЕНЫМИ

В Средней Азии и на Кавказе в госпиталях торгуют ранеными москвичами. Один раненый сегодня стоит 6–7 тысяч карбованцев, тяжелораненый калека — дешевле.

Покупают раненых москвичей в госпиталях… для «сопровождения инвалида войны в Москву», что для сопровождающего означает не что иное, как право въезда в столицу, где он затем исчезает в людском океане и подобными же способами приобретает себе прописку и квартиру. Об этом рассказал мне вчера Маневич, приехавший из Тбилиси, а раньше — и Маркина, наблюдавшая это явление в Ташкенте.

3 XII (1943)

Есть люди, для которых приказывать — значит ругаться.

Меня скрутило горе. От хрущёвского звонка, от запрета, от обвинений, от разрушения всех производственных планов, от всего, что вдруг свалилось на меня, я заболел. Мне не хочется ни жить, ни думать. А может, я просто заболел. Я очень чувствительный и ранимый. Боюсь, что гнев, обрушившийся на мою голову, перейдёт и на моих людей.

3 XII (1943)

На моих глазах в Киеве исчезли следующие памятники культуры:

Михайловский монастырь с церковью XII века. Верхушка Ирининской церкви XI века.

Никопольский собор, построенный Мазепой — церковь исключительной красоты в стиле украинского барокко. Колокольня этого монастыря.

Киевский братский монастырь на Подоле. Знаменитое братство с Академией, из которой вышли первые просветители России, где учился Ломоносов. Колокольня XI века Кирилловского монастыря. Памятник времен Магдебургского права на Подоле. Самсон, разрывающий льва. Киево-Печерская Лавра — Успенский собор, гениальная по красоте церковь, равной которой, может, и нет нигде.

Межигорский Запорожский Спас — монастырь бывших запорожских казаков. Немалое количество других старинных церквей на Подоле.

Десятинная церковь. Трёхсвятительская — старинная красивая церковь.

Университет св. Владимира. Публичная библиотека на улице Кирова.

Крещатик, Николаевская, Меринговская, Ольгинская, Энгельса, Прорезная и часть Пушкинской улицы — архитектура XIX века, придававшая городу его особый, собственный стиль…

Одним словом, двадцатый век отомстил. Прошёлся по следам и девятнадцатого, и семнадцатого, и одиннадцатого. Оставил битый кирпич, каменные коробки, на которые противно смотреть, и изуродованную землю. Отсутствие вкуса, оторванность от природы и моральный упадок, душевная слепота — разящие и несравнимые ни с чем. Мне кажется, в грядущих временах нашу героическую эпоху назовут эпохой упадка.