Дневник Страница 5

во многих смыслах. Так мне порой кажется. Неужели же нахально-глупый Крещатицкий универмаг, или здание ЦК, или Совнаркома, или КОВО в Киеве могут войти в историю как позитивный знак эпохи? Ведь имя им — позаимствованная убогость, претенциозная и грубая.

Какая жалость — самые безобразные здания Киева... остались целыми...

Жизненный круг сужается. Я чувствую себя изолированным и одиноким. Очевидно, кто-то хорошо поработал над моей изоляцией.

Нет никакого сомнения, что в первый год войны, когда мы откатились бог знает куда, на оккупированной территории люди не верили в наше победоносное возвращение, не могли поверить.

Они думали, что произошла гигантская катастрофа, в результате которой началась новая, тяжёлая эра. Что «граница на замке», «малой кровью», «на чужой территории» — оказалось блефом, а удивительное, жуткое нашествие Европы с листовками, радиоголосами, дисциплиной и материально-техническими ресурсами парализовало воображение и подавило, сломало сознание множества, если не всех людей. Поэтому сегодня наши освобождённые люди фактически вернулись к нам из другой эпохи — «несуществовавшей», но, безусловно, осознаваемой как реальность. Этого никто из наших не понимает, потому что никто об этом не скажет, боясь обвинений в «приспособленчестве» или духовном предательстве, а сами наши люди, из-за своего воспитания, не в состоянии додумать до положения освобождённых и презирают их как «трофейный» живой инвентарь.

Большое количество так называемых преступлений против Родины объясняется именно этим состоянием сознания и будет караться как обычное предательство или классовая враждебность, и людей, дважды несчастных, дважды обманутых, будет очень много.

К превеликой грусти и сожалению, если оглянуться назад на прожитую жизнь, нужно признать, что всё лучшее, что я испытал в своей творческой судьбе и даже в своём положении, всё это я испытал в Москве, среди русского, а не украинского общества. От своих я знал в основном обиды и провинциальное презрение. Бог с ними.

5 XII 1943

Война достигла своего высшего напряжения.

В Киеве рассказывали, что немцы уже не верят в свою победу. И, доведённые до отчаяния своим положением, иногда спрашивают наших людей:

— Расскажите, объясните нам, как и почему вы воюете? Мы совершенно этого не понимаем. Если бы у нас всё было так разрушено и разграблено, мы бы давно уже сложили оружие.

Очевидно, немцы будут ещё воевать год, держась на дисциплине и силе приказа. Мы вступаем в сорок четвёртый год — самый тяжёлый и самый жестокий год в мировой истории. Моральный упадок определённых слоёв человечества достиг апогея. Политика, дипломатия, торговля прольют в этом году столько русской и несчастной украинской крови, что страшно и подумать.

6 XII 1943

Сегодня утром мама рассказывала, как умирал мой брат Андрийко. У него с детства было больное сердце, и он знал, что долго не проживёт, не раз говорил об этом матери. Когда из-за осложнения после гриппа, больной сердцем и почками, он начал опухать, отец решил отвезти его в Киев лечиться. Запрягли своего коня, положили больного Андрия и поехали на станцию Мена. Ехать нужно было 25 километров. Снег с дождём. В повозке тряско. У Бабы Андрий, уставший и измученный в дороге, перемёрзший, попросил отца остановиться.

— Нет, сынок, поедем быстрее. Ты болен. Кто нас тут пустит в дом? Поехали уж.

Проехали ещё полпути. Прибыли на станцию. Внесли Андрия на вокзал. Положили на лавку. Пошёл отец подбросить сена коню. Возвращается. Андрий повернулся к стене.

— Что, Андрийко? Что, сыночек? Тебе плохо? Тяжело тебе?

— Тяжело, тату, тяжело. Ай... — Андрийко трижды вздохнул, заплакал — и умер. Подошёл поезд. Забрал пассажиров и ушёл, а отец положил Андрийко в повозку и, тяжело плача, повёз его домой. Приехал, стучит в ворота.

— Что ты?

— Принимай, мама, завтракать.

Я посмотрела. А он лежит. Чёрные волосики. Красивый, красивый. А на похороны собрались со всех уголков. А девушки укрыли его цветами и так плакали, так плакали над ним. А он лежал, ихний молодой, в цветах — красивый, красивый, красивее всех, кто остался жив. Я чуть не умерла от плача... Так вот, когда отец вёз его в Мену, конь всё время разворачивал сани домой. Отец не понимал, что с ним, думал — обезумел. А оно вот что: предчувствовал смерть.

6 XII 1943

Сегодня меня навестил Л. Арнштам, мой добрый друг, с которым, к сожалению, в последнее время я не имел возможности часто видеться. Рассказывал много интересного…

Говорил о Шостаковиче. Шостакович снова написал гениальную восьмую симфонию. Блестящая рецензия на эту гениальную симфонию, написанная по репетиции одним из лучших музыкальных критиков, не была напечатана в «Правде». Случилось типичное для нас — и тяжёлое, и невыразимое, как всегда. К Шостаковичу вдруг подошёл некий N, поприветствовал, что-то шептал, а потом… в общем, из слов N выяснилось, что восьмая симфония — трагическое произведение, а потому контрреволюционное и антисоветское. «Почему в начале войны, когда мы даже отступали, Шостакович написал боевое, оптимистическое произведение, а сейчас, когда мы наступаем и бьём врага, он пишет трагедию? Значит, наша победа для него — трагедия. А если так — значит, он на стороне врага?»

Вот такую безумную и подлую чепуху выдумали ничтожные современники и коллеги гениального русского композитора, которым сегодня может гордиться не только весь наш Советский Союз, но и весь честный культурный мир.

А Художественный комитет? Что он? Он поверил и решил, что Шостакович снова «на ущербе». Вот так.

Так, видно, устроен мир, что великим людям при любом строе всегда жилось неуютно и тоскливо. И Леонардо, и Микеланджело, и Сервантес, и Чайковский, и Бетховен — в какую эпоху, в какую область ни загляни — жизнь всех Шостаковичей проходила под одним и тем же трагическим знаком. Значит, так было, есть и будет.

6 XII 1943

Умер Омелян Ярославский — вечная и добрая ему память. Был человеком добрым и кристально честным. Коммунистом высокого интернационального плана, большой порядочности. Любил искусство, художников, землю, цветы. Любил и ценил красоту. Коммунистическая партия потеряла благородного и глубокого человека, одного из немногих.

Пусть земля ему будет пухом, и добрая ему память!

В Каменце-Подольском сбрасывали с обрывов в пропасть венгерских женщин и детей. Некоторые палачи тут же сходили с ума и сами бросались за своими жертвами.

11 XII 1943

Сегодня записал от матери десять чудесных колядок и пять новых старинных песен. Так приятно было записывать. Просто слёзы наворачивались от радости и волнения. Колядки мать напевала. У неё остался прекрасный слух. Она утонула в воспоминаниях детства и спела мне пять любимых песен своего отца, а моего деда — ткача Ярмолы, который очень любил петь за своим станком. «Вот ткет, и так поёт, только челнок бегает. А порой попоёт-попоёт, да и заплачет — ей-богу, правда».

Мать рассказала мне, как позапрошлой зимой, выгнанные немцами, они с отцом зимовали где-то на Бессарабском рынке в тёмной холодной комнатке в какой-то подозрительной квартире базарников-цияков.

В рождественскую ночь отец, вспомнив, видно, свою молодость, всё детство, одним словом, жизнь, попросил мать спеть ему колядки. Мать начала петь. Отец, слушая старческий голос матери, вспомнил свои юные годы, рождество дома, кутью, песни, гостей, колядки — весь исчезнувший в небытие наивный и прекрасный свой мир — и начал тихо плакать.

Вдруг открылись двери. Соседи, немного навеселе, услышав материнское пение, пришли пригласить стариков на колядки к себе.

— Нет, не пойдём.

Так мы и не пошли.

21 XI 1943

Начинаю немедленно и упорно править «Украину в огне». Сейчас мне начинает казаться, что я сделал большую ошибку, согласившись с... редакцией «Знамени» на публикацию. По сути, эта... редакция вырвала у меня сценарий — будь ей пусто. Безусловно, прав был Щербаков, советовавший мне не спешить с печатью и продолжать работу над повестью. Так мне и надо. Не смог отказать двум редакционным маньячкам — теперь буду долго раскаиваться.

1944 год

1 II 1944

Новый год встречал у симпатичного старого русского генерала А. А. Игнатьева. Оба они — и Игнатьев, и его жена Наталья Георгиевна — были исключительно добрыми и трогательными. Я вспоминаю сегодня нашу встречу с ними с чувством тёплой благодарности. Меня тронула их интеллигентность…

19 II 1944

С большим удовольствием работаю над литературным сценарием «Мичурин». Я начал эту работу перед войной, и сейчас вернулся к ней, как в тёплый родной дом. Это вроде бы не совсем вяжется с моим «национализмом». Ведь тема русская, о русском народе, но я думаю, мне не запретят писать о нём с добром, пылко любя и свой народ.

Мир мой, почему любовь к своему народу считается национализмом? В чём его преступление? Какие нелюди выдумали такое издевательство над человеческой жизнью? Ну, пропади оно. Пишу о воине-мученике и борце великой и родной мне идеи: облагораживания нашего советского народа через сады. Мичурин. Да, значит, нет. Оказывается, это — «уход от действительности, способный навлечь на себя...» и прочее. А между тем мой фильм о Мичурине сказал бы советскому (всем!) зрителям, честное слово, куда больше, чем все наши экранные камеры пыток, именуемые фильмами «на военную тему» — с убийствами детей, женщин, с криками, ужасом и жестокостью, которых и так чересчур много в нашей жизни. О человеке, о жизни, о труде и благородстве высокой цели.

25 II 1944

Я никогда не был остроумным. В дни диспутов, которыми так богата была моя жизнь, нужные слова я нахожу не сразу, а уже после сражения — где-то в одиночестве, уткнувшись головой в подушку. Вот тогда я нахожу для своего противника самые сильные аргументы, награждаю его самой острой словесной бритвой, подставляю свои слабые места — и тут же разбиваю его вдребезги такими яркими, точными попаданиями, что всё вокруг дрожит от восторга, всё радуется… но уже поздно, напрасно. Нет ни боя, ни победы. Одна досада и горечь реальности.

22 II 1944

Дописываю «Мичурина». Чем больше пишу и вникаю в написанное, тем больше люблю этого человека. Может, он был и не таким, наверняка — не таким. Я отбросил почти всё количество мелких бытовых правд, устремляясь к единственной главной правде этой Личности. Это даёт мне много для размышлений. Мне приятно писать об этом подвижнике Ленина, скромном и органически глубоко преданном коммунизму, человеке сложном и трудном.