Дневник Страница 10

д. і т. п. Это — робкоп. Можно и так.

Только скажите мне, почему жить в селе стало не весело? Почему начали так избегать физического труда? Кто проклял его? Кто заколдовал, унизил? Для чего у человека, обрабатывающего землю, сняли красоту вышивки, покроя, цвета? Почему человек земли стал карикатурой на городского гопника? Для чего это? И откуда? Физическую работу ненавидят рабы и неудачники! Так кто вокруг меня?

Почему я перестал интересовать писателя?

Почему поэт считается отсталым, если сочинит хороший стих обо мне?

Почему моим детям трудно учиться?

Почему они убегают из села? Почему отчаливают из него?

Что я погиб в боях Отечественной войны, как никто, я знаю, и с этим мирюсь — иначе и быть не могло.

Но почему писатели сейчас пишут о моей жизни разные богохульные комедийки, зачем прячут перед миром мою великую и высокую правду?

10/X/1945

Я проведу Кравчину через ад дважды и один раз через чистилище. Я не Вергилий, и Кравчина не Данте. Он солдат-пехотинец, не закованный в броню перед всесильным оружием XX века. Его спасает земля и новое Слово.

Через адские огни он пройдет обожжённый, и в темных водах Стикса он утонет не раз. Кровь грешных и праведных не раз смешается с его кровью.

Но рай в своей душе он пронесет чистым, хоть и опаленным на углях, в прокуренном дымом и кровавых пятнах. И Слово — как краеугольный камень новых тысячелетий. Ленин.

14/XI [19]45

ЗОЛОТЫЕ ВОРОТА

III

Одна из основных линий книги — дочь Кравчины, его любимая Мария. Он ищет её повсюду. Она — в плену.

Он допрашивает всех, спорит с солдатами и офицерами...

Добавить встречу с ней. Она изнасилована. Плачет. Проклинает жизнь. Хочет умереть. Он просит её жить.

— Они унизили моё человеческое достоинство.

— Голубонька моя, вся война — унижение достоинства.

— Я отвратительна и грязна.

— Ты прекрасна, как эта разрушенная церковь. Как эта руина. Уродлива и прекрасна одновременно.

— Я изувечена.

— Изувечена вся страна. Чем ты лучше её?

— Никому не хватило ко мне жалости.

— Не жалость вела нас сюда, а гнев и ненависть.

— Кто теперь меня возьмёт?

— Если и не возьмут, то не потому, что некому. Земля приняла миллионы...

14/X/[19]45

Возможно вставить «Победу», если не полностью, то частями. Было бы здорово, если бы капитан Кравчина, умерший в «Победе», оказался сыном того Богдана Кравчины. И «Победу» стоит перестроить как главу из его рассказа о смерти сына. Обязательно выписать, как он на митинге, где говорил об Украине, поссорился с политкомиссаром из-за порядка слова «саме» — впереди или позади. «Иди ты к чёртовой матери, убогая твоя скупая душа. Разве не одно и то же, где оно стоит. Смотри на людей, а не на слова. Мы стоим перед смертью. А умирать я готов за Ленина на всех языках — за мать, за предков и за потомков, если угодно. А ты как, папа?» — «Истинная правда, сынок, лишь бы умереть достойно и честно или даже победить. Людей украшают дела, а не слова. Нужно, чтобы дело стояло крепко, а слова... слова — добро, когда они в трудную минуту веселят душу товарища, когда поднимают её на подвиги или на добрую работу».

Так они тогда пожали друг другу руки и бросились в огонь.

Как Кравчина похоронил своего сына, что они сказали друг другу перед смертью. Как перед смертью сын попросил поставить его. Тогда я поднял его и держу:

«Что, Василий, видишь Украину?» — «Вижу, папа». — «Какая она?» — «Благословенная, папа. Пылает».

15/X/[19]45

ЗОЛОТЫЕ ВОРОТА III

Две главы.

Встреча с американцами. Это были из Канады и США.

Они были в основном украинцы.

Разговор Кравчины с американскими украинцами должен быть блестящим...

И не американцы, и не свои. Чужие, заграничные... Он не любил даже «сервис». Хорошо, но не наше. Американское. А у меня хоть и не то, но наше.

— У нас есть сервис.

— И что?

Вторая сцена.

Кравчина действует против бандеровцев.

Переговоры с окружёнными бандеровцами. Его послали, возможно, переговорщиком. Возможно, что там, в каменоломне, где они были захвачены, был и его сын.

Как они не хотели узнавать друг друга или не показывали, что узнали. И сын, возможно, был старшим в группе.

Так или иначе, после долгих и глубоких разговоров о истории и ультиматумах их всех уничтожили. Я никому не признался. Мне больно и стыдно, что мой род выродился. Во мне нет гордости Тараса Бульбы. Я не назвался. Не сказал: «Что, сынок, помогли тебе твои поляки?» Не сказал. Побоялся, что не поверят и начнут подозревать родственные связи. Убил молча. И, признаюсь, убив его — предателя, как собаку, и, взглянув на его красивый труп, как Тарас тот Бульба на своего сына-предателя, я даже бровью не повёл, будто он не сын мой, а падло. Не сразу, уже ночью, пошёл я в хлев, закопался в солому, прикрыл рот шапкой и долго-долго рыдал, произнося слова, которые сейчас никто не скажет.

Он действовал и думал соответственно силе вещей. Отступая перед врагом, он ненавидел мир и самого себя.

Он проклинал своё военное счастье.

Но это не означало, что он не верил в своё счастье или в конечное счастье врага.

Нет. Просто ему порой были недоступны все сложные механизмы управления счастьем, вся сложность его путей.

Наступая, он вдохновлялся, он жаждал наступления, несмотря на огромные потери, на ужасное кровопролитие.

Одним словом, он был таким, какова была сила вещей.

В то же время он был продуктом этой силы и её фактором.

15/X/[19]45

Старший лейтенант. Пробыл на войне четыре полных года. Вернулся из Германии.

— Скажи, что ты вынес из страшной войны? — спросил я после долгого разговора.

— Что вынес? — подумав, ответил он. — Я пришёл к выводу, что в жизни всё намного грубее, чем нам писали и говорили. — Он отвечал на свои сложные мысли по множеству, наверное, самых конкретных явлений.

— Что скажу? У всех писателей в книгах и статьях: война — это слёзы, страдания, горе. Это неправда. Я не видел ни слёз, ни горя. Всё очень просто. Выстрелили — сапоги сняли и закопали в яму, — готово. Никто ничего не думает. Наоборот, весело и много смеха.

— А люди?

— А их я не видел, их там вообще нет. Их выселили.

— А в ямах, в балках, лесам, подвалах? А во время наступления? Ты же всю республику прошёл, не одну, а несколько?

— Да я с людьми не встречался. Может, сознательно.

— Друг мой, ты был на войне душевно и физически слеп, — сказал я.

Мне хотелось добавить: «Ты был мелким эгоистом и трусом. Ты боялся встретиться с человеческим злом. Ты его обошёл. Потому что пустой».

Этот молодой человек теперь хочет и будет снимать фильмы о войне.

18/X/[19]45

КНИГА

Не спал всю ночь. Писал.

— Запиши, Кравчина, в свой роман. Мы узнали, что завтра утром все умрём.

Это было не сверхъестественное предчувствие, а точное знание на основе приказа. Командиры знали, и знали мы. Сверхъестественным было то, что мы действовали.

И вот солдаты начали проситься ко мне в книгу. — «У меня, — говорю, — нет бумаги».

— Запиши хоть одну строчку. Что под Сандомиром был такой-то...

— Чем можешь гордиться? Что показывать? Что подтвердить?

— Оскорбил девушку, освобождённую из неволи.

— Ты?

— Я всю жизнь лгал с трибуны. Заворожил трибуну в своём селе так, что никто не мог высказаться.

— Дурак, у трибуны своя правда.

— Я так часто переименовывал свой город, что уже и не знаю, откуда я.

— А меня запишите в партию. Такой-то.

— Записываю.

— И меня запишите. Напишите, что я умер геройски, большевик.

— Мы все здесь — большевики. И все умрём. Говори, если хочешь, что-то простое, житейское. Может, у тебя есть грех или заслуга. Что отличает тебя от народа?

— Напишите: великому Сталину слава. Сержант Горобец.

— Пишу «славу». Следующий.

— Напишите про… (запись прерывается).

(до 18/XI [1945])

Написать большую главу о стремлениях. Желания перед битвой. Юноши и девушки. А он записывал. Это были чистейшие романтические душевные программы лучших. Они касались в основном моральных сфер, но многие — чисто житейского характера. Как бы перед смертью открылись глаза на то, что всегда было перед ними, и что они не видели. И теперь они удивляются. Один сказал: «Товарищи, как всё просто, я всё вижу, я могу сказать всему миру, как надо жить! Записывайте». Тарас записывал, вглядываясь в юношу, и каким-то присущим только его земному духу способом почувствовал, что так говорят перед смертью. Большая тоска охватила душу Тараса. Неужели он не обнимет девушку, не назовёт её своим счастьем, не порадуется своим детям, не станет профессором... и т. д.

Действительно, он был убит.

1. Написать диалог перед смертным боем.

2. Это может быть отдельная новелла, может быть раздел «Золотых ворот».

3. В «Золотые ворота» включить «составителя законов» — солдата лет под пятьдесят с хвостиком.

//Национальный эпос — воплощение исторической памяти народа.

Роман должен быть написан народным языком.

Жизнь прислала нам необычные сюжеты — их надо обработать художественно.

Фантастическое смешалось с героическим.

Жестокость — со спокойствием и благородством человеческого духа.

Подлость — с верностью.

Хихиканье и агакание безумцев с неукротимым сарказмом смелого разума на пути к самой человеческой революционной цели: к единству мира в мысли и действии.

Идея революционного гуманизма.

Революционной героики.//

КРАВЧИНА

II

СМЕРТЬ ДЕВУШКИ

Девушка умирала, удивляясь. Неужели вот это всё — и уже смерть? Неужели никто меня больше не прижмёт, не приголубит? Меня никто ещё не целовал.

Я ещё не была занята. Господи! Товарищи! И уже у меня не родится ребёнок!.. Умираю. Люди!

Что я знала? Солдатскую одежду и труд. А мужчины, что пытались подойти, были такие безстыжие, и не столько безстыжие, сколько некрасивые.