Покойный ваш отец — пусть царствует! — ездил тем путём, когда служил в войске, и слышала я от него, что это путь опасный. При том пути разбойники нападают — вьётся он тёмным непроглядным бором, ведёт меж каменных крутых гор... Было, и слушать, как ваш батюшка-покойничек рассказывал, то мороз за плечами брал.
— На отца тоже разбойники нападали, мамо? — спросил меньший брат.
— Нет, моё дитя, нет, господь миловал. А вот товарища его, какого-то Ласуна, так напали и пленили его. И жил он, Ласун тот, у них в каменной горе, в пещере, аж три дня, или что-то вроде того.
— И что же он там у них видел и слышал, мамо? — спросил средний брат.
— Чудесное богатство он там видел, моё дитя! Пещера та была у них полна золота и серебра, и дорогим каменьем-самоцветом. Из золота, из серебра его там вкусно кормили и поили и спать клали под покрывала золототканые, на мягоньком пуху. И кони у них были в золото, в серебро убраны, ножи и сабли оправлены самоцветом. Сроду никто и не снил такого богатства и роскоши, какая у них там, — говорил Ласун вашему батюшке-покойничку. И звали они Ласуна жить с собой: «Оставайся, Ласун, жить с нами, — говорили, — жизнь тебе будет хорошая и привольная у нас».
— Что же Ласун? — спросил старший сын.
— А Ласун согласился и остался у них, да вскоре напала на него тоска. Жалко стало жёнку, деток, свою хаточку, свой покой. Стал он у них проситься: «Отпустите меня, добрые люди, будьте милостивы!» — «То иди себе». Накидали ему полную шапку золота и серебра и пустили его. «И как пошёл я прочь от них, — говорил Ласун вашему отцу, — так уж мне как стало жалко их покидать, хоть плач!»
— Что же, снова вернулся к ним? — спросил старший брат.
— И был вернулся снова он к ним. Но как вернулся назад, снова его стал брать жаль по своей жизни в семье и удержал его. Да немалое время он, тот Ласун, мучился, что и в пещеру его тянет, и домой манит...
— Что же, несколько раз он возвращался и где остался? Пристал где? — спрашивал старший брат, и по нему было видно, что он бы не вернулся, кабы куда пошёл.
— Так уж таки кинул он шапку об землю, занедбал всё золото и серебро и домой пришёл.
— Лучше бы он не бросал, а домой бы принёс, — говорит средний брат, а меньший на Галю взглянул, словно подумал: «Вот бы было радости тогда Гале!»
И Галя словно поняла, что подумал меньший брат, — улыбнулась так, как улыбаются, когда воображают себе какую-то мечту очень хорошую.
— Не годилось кидать, — промолвили все братья с сожалением.
— Или не брать, или уж не кидать — что-нибудь одно, — говорит старший брат.
— А потом, деточки, — говорит вдова, — потом тот Ласун был рыбаком при Днепре да упал в воду и утонул как-то, говорил ваш батюшка покойный.
Пришли они домой и уселись все под грушей возле хатки.
— И что же, мамо, — спросил средний брат, — и теперь те разбойники там засели?
— Теперь уж не слышно про них ничего, моё сердце, — ответила вдова.
— Где же они делись, мамо?
— А кто их знает, мой голубчик. То ли перевелись, то ли ушли дальше где, на лучшее приволье... Ох, деточки, устала я очень, дорогие! Лягу тут, авось засну возле вас.
Вдова легла на траве и закрыла глаза, да сон не взял — глаза всё открывались и на деточек поглядывали, что сидели тут все задуманные, пока Галя не положила ручонки ей на лицо да не запела котика и голубка, призывая сон и дрему.
Заснула вдова, да и Галя себя заколыхала своей песенкой и уснула сама возле матери в крепком сне.
А братья сидели и смотрели на высокие, лесом заросшие, далёкие горы, глаз не отводили, — смотрели, да время от времени посматривал старший брат и на город весёлый и шумный. И так они засмотрелись, так задумались, что смерклось — они не заметили и очнулись только тогда, как Галя, проснувшись, воскликнула: «Ой, как темно! Где же солнце?»
Дни приходили и уходили. Много ещё праздновалось праздников, немало ярмарок ещё становилось, только что вдовьи дети уже никогда больше праздника так не дожидали и никогда на ярмарок больше не просились и не ходили.
Росли они себе да вырастали, ходя да бродя по лугу, глядя на шумный, людный город, и в другую сторону — на тихие, высокие, заросшие гайком горы, на тот путь глухой, что вился и исчезал там в густом гаю. И чем они росли да взрослели, тем пристальней поглядывали. И раненько утром при светлом солнышке, и поздненько вечером при звёздочках искристых, — всё туда их очи.
А время шло, и они себе росли да взрослели один другого лучше и краше.
И как дошли они до лет взрослых, старший брат стал ещё понурее, грустнее — такой задумчивый да молчаливый, средний брат сделался ещё любопытнее, — всего спрашивал да переспрашивал, а меньший брат ещё пуще горячий и отзывчивый, — а все братья сделались неспокойные и недовольные. Мать горевала, жалея их, Галя падала, развлекая их, а убожество ещё крепче тиснило и давило. Ходили все братья искать себе работы, службы и по городу, и по селам округи, да то ли уж божья воля, то ли такая несчастная доля, только не находилось им труда и за малую плату. И возвращались они с тех поисков всё печальнее и грустнее.
Когда же и добрая пора — разом нашлась служба двум братьям, старшему и среднему. Пошли оба в наём. Старший брат пошёл служить к молодому зажиточному хозяину, бахчеводу, а средний брат служить пошёл к вдовцу старику, хлебопашцу; оба недалеко они пристали — тут же под городом нанялись.
Молодой бахчевод был себе человек весёлый да гордый, да счастливый, да немилостивый — себялюбец и самовластец. Имел он и хатку белую, и жёнку милую, и род великий, и всякий достаток добрый. Бахча у него большая, славная — людей полно раз за разом — и горожан, и селян. Он с жёнкой своей ходит-похаживает да продаёт, да деньги считает, да разговаривает и шутит с купцами своими, да покрикивает на своего наймита. Урожайный бахчой жёлтеет дынями, зеленеет арбузами и всяким овощем — рябит люд и кучится возле шалаша хозяйского; наймит всем услуживает, подаёт, носит, возит, метёт, складывает, — хозяин пошлёт его — он идёт и возвращается — хозяин ещё ворчит; хозяйка гонит — он бежит да назад спешит — хозяйка ещё бранит его; купцам угождает, чужим людям прислуживает, так и те не принимают за доброе, ни разу не поблагодарят, может, никогда о живой душе его не подумают.
Утро ясное прошло, день жаркий смерк, вечер свежий потемнел, а сон не берёт, нет покоя, грустно и тяжко. Когда же отпустит? Когда просветлеет? Ужель сгладится в мире эта кривда неравная? Будет ли облегчение? Уменьшится ли хоть малость скорби? Будет ли когда?
Хлебопашец был себе тихий, трудолюбивый человек, заботливый, осторожный — знал уж он, как в мире жить должен простой человек меж князей да сильных, то так он и жил себе, и хорошо ему всё шло: он никого не задевал, и его никто не трогал, — вековал он себе славненько с дочкой своей единственной. Хозяйство хоть и не сокровище, — можно б ему цену сложить, — да такое уж оно порядочное, милое, что лучшего и не пожелать.
«Будет ли он добрый ко мне? — думал средний брат, идя рядом со своим хозяином впервые к хозяйскому дому да говоря о том, как хлеб родится. — Будет ли добрый? Похоже на то. В мире же, говорят, не без добрых людей...»
Очень понравилось ему хозяйство, как оглядел он его; очень приятно было ему слышать, что в хате пелся голосок, а ветер доносил тёплым повевом и песню, и слова.
«Жил бы вовеки так, если б мне бог так дал», — подумал он, входя в хату за хозяином, где песенка всё не смолкала, а слышалась уж совсем ясно и где встретила их девушка такая, что краля. Она и приветствовала, и завтрак подала, и что-то сказала, и о чём-то спросила, и взглянула, и поблагодарила, да всё как-то будто небрежно, как-то равнодушно, словно госпожа, словно барынька, и немного огорчила она тем молодого наймита.
Но не такое ещё испытал он, как послужил там дальше и как стала ему девушка и светом, и тьмой — что как она тут, то всё сияет и блестит, а как её нет, то будто кто солнце снял и звёзды собрал да в карман спрятал. Узнал он то, что как бежал три шага в один, торопясь усталый с поля скорей на добрый вечер ей сказать, а она, отвечая «добрый вечер», и не оглянулась на него. Испытал он и то, что как утром, идя на работу, остановится, дожидаясь, надеясь, трепеща словечка ласкового, а она, проходя мимо него, приказывает ему: «иди работай». Пережил и то, что как вечером сядет где и загрустит, да задумается на неё, она его пошлёт усталого, одинокого по какую-то прихоть для себя.
Намучившись днями, не поспав ночами, однажды наймит повстречал свою госпожу любимую да и сказал ей всю правду сердечную. Как же она взглянула, как же она личико своё красивое отвернула от него! Как неласково услышала, как обидно отозвалась!
— Не трогай меня никогда, наймит! — сказала. — Разве я тебе ровня? Хочешь у нас служить — веди себя слугой. Не говори со мной!
А он всё же тронул, а он всё же заговорил, да и пришлось навек проститься, — потерял службу и вернулся домой, в хатку матушкину на лугу. Такой вернулся, словно прибитый в цвету.
Утешала мать, жалела Галя, братья силы прибавляли, и с этими всеми добрыми лекарствами жил он, не выздоравливая и дожидая, пока где служба ему подвернётся.
А тем временем на бахче много продано овоща, и хозяин своего наймита посылал с возами в город развозить проданное да собирать порой деньги неоплаченные.
Только однажды то ли не сосчитал он как следует, то ли потерял как-то везя наймит, а хозяин, не досчитавшись своего, поднял крик: назвал и вором, и пройдохой, и голытьбой; а хозяйка себе подсказывает, да подгукивает, да пищит, да верещит.
— Я больше у вас заслужил — возьмите с моих заработанных да и не ругайтесь! — говорит наймит.
— Иди прочь и не возвращайся! — гонит хозяин.
— Чтобы твоего и духа неверного не было! — кричит хозяйка.
— Заплатите мне, — говорит наймит.
— Заплатить? Так я тебе, ворюге, щербатого гроша не дам! Иди прочь! — пихает хозяин.
— Я на вас суда искать буду! — сказал наймит.
— Суда на меня, ты? — вскрикнул хозяин и зареготал с великой потехи.
— Вот так! — выкрикнула хозяйка, и хозяйкин смех мелко раскатился да весёленько.
Наймит ушёл себе прочь от них да и сам засмеялся про себя, посмеиваясь над собой, что вздумал был хозяина засудить.
Жалоб и бед было довольно в доме, а ещё больше нищеты и печали.
Снова все вместе собрались терпеливо ждать да надеяться, не имея.