Мать грустненькая да тревожненькая... А старший сын ответил спокойненько на сию весточку:
— Хорошо, мамо.
— Как будешь хорошо служить, моя дитятко, заслужишь себе ласку, выслужишь плату, — говорит мать. — Даст бог милосердный, потом себе и кожушок справишь... Хорошо, сынок?
— Хорошо, мамо! — ответил ей снова сын.
— Хозяин твой, видно, человек хороший будет, а как что там и выпадет тебе в службе... как там горе-несчастье, то ты принимай за добро... Родненький, ты потерпи... Хорошо, сынок?
— Хорошо, мамо! — ответил опять сын.
Уже больше мать ничего не могла сказать, голоса у неё не хватило, словно тяжкая рука душила её. Она сидела уж молча, да только глядела на старшего сына, да всё тесней и тесней душила её та тяжкая рука... А старший сын задумался и небрежно, невнимательно отвечал братьям, что толпились в хатке, хлопали дверями, по очереди надевали на себя сапожки, выходили в сапожках гулять возле хатки, говорили про братову службу.
Месяц светил во всю силу, звёзды будто пылали — одна ярче другой, мороз был крепкий, аж трещал, снег хрустел под сапожками на диво, на удивленье. Даже сам старший брат, уж какой парень серьёзный, да и тот, как надел сапожки да вышел — идёт да всё оглядывается да останавливается раз за разом, словно его кто спрашивает каждую минутку: "Чей ты парубок, чей парубок в сапожках, чей же ты?
Скажи, пожалуйста!"
На другой день мороз тот же, что и вчера. Деревья трещали на горе, осыпая с себя иней, солнышко сияло бледненько, будто побледнело от холода, будто тоже замёрзло: а все братья выбежали из хатки проводить старшего брата, что, одетый в сапожки да в большую мамину хустку, шёл в город.
— Пойдём уж, дитятко, — сказала мать к старшему сыну, — а вы, голубятки, оставайтесь здоровеньки, — говорит
она к другим.
Они пошли, а вслед им кричали голосочки и "будь здоров", и "вернись", и "возвратись поскорее"; а Галя — то она только выкрикивала: "братику милый, милый братик!" Все танцевали на морозе, пока скрылись из глаз они, а затем повскакивали в хатку на печь, и всем такеньки уже сделалось пусто-пусто без старшего брата. Все приуныли и затосковали; у Гали уже слёзоньки капали.
— И я пойду в наймиты! — сказал один брат.
— Вот как! — промолвила Галя; а слёзочки закапали одна
за другой быстренько.
— И я! И я! И я! — сказали все братья в один голос.
У Гали слёзки закапали уже по три да по четыре вместе, гоня одна другую.
— Ой, горе! — вскрикнула Галя. — Все уйдёте! Все меня покинете! И ты? И ты меня покидаешь? Покид...
Да уж к меньшему брату она больше промолвить не смогла — закрыла личико обеими ручонками и горько зарыдала.
— Довольно, Галю, довольно! — говорят братья, — слушай-ка, что мы тебе скажем... Галя не слушала.
— Не плачь, Галю! — говорит меньший брат и берёт Галю к себе на колени. — Я наймусь в службу да заработаю тебе сапожки — открой-ка личико!
— Не хочу сапожков! — хлюпает Галя, не хочет сапожков и личика не открывает.
— Послушай-ка, Галю... Галочка! — промолвлял меньший брат, — вот какая же ты нехорошая! Вот как меня, красного, слушаешь!
Одна Галина ручка отпала от личика, и одно глазко, полнёхонькое слезою, взглянуло на братика, и рыдания прекратились.
— Подумай только, Галю, коли мы все пойдём в наймиты, так все сапожки себе купим, а тебе уж самые лучшие, мы все кожухи купим, а тебе уж...
— И я пойду в наймички! — вымолвила Галя, и другая ручка отпала от личика, и глазоньки уже весёленько блестели в слезках.
И порешили они такеньки все, чтоб идти в наймиты; а пока наймитская служба, пока что, то было им страх как скучно сидеть на печи, и крепенькая тоска обнимала их по старшему брату. И все они глядели по всем сторонам или друг на дружку, словно что потеряли, без чего не знали, не умели, как же быть. Коротенький день быстро бежал, да им казалось, что он несколько раз поворачивался назад, пока таки дождались вечера морозного и мать пришла. Как тогда сердечки все не выпрыгнули из груди, пока мать рассказывала, что старший брат у хозяина, что ему так славно, — будет спать он в тёплой хатке и кормить его будут хорошо.
— Слышишь? Слышишь? — говорили братья один к другому. — Вот как ему будет! Вот как чудненько! — И Галя выкрикивала:
"О, славненько! О, миленько!"
Да чего-то у братьев голоса их звонкие упали, и Галя как-то слабенько хлопает в ладошки, — раз только, а там и стихла. И мать, хваля его житьё, запиналась — слова мерли у неё на устах, уста чуть подрагивали.
На ужин был кулеш пшоняный, да никто к нему и не притронулся и никого сон не одолевал.
— Вы, деточки, не скучайте по братику, — начала было мать, да голос прервался и замер; она залилась горькими, горькими и, словно ослеплённая слезами, только хватала деток к себе, прижимала, да всё поцелуями осыпала, да всё громче-громче рыдала.
Шли дни за днями и часы за часами, привыкли детки, что нет старшего брата, да не перестали о нём думать, и почти ежеминутно его вспоминали то этим, то тем, то снова другим. Теперь уже всякие сказки и были в праздник они оставили, а разговаривали с мамой про брата — в праздник мама ходила его навещать и приносила от него вести — всё вести одинаковые — что здоров, что служит... И это на все лады брали и на все лады об этом толковали: воображали себе его хозяина — знали они, что хозяин солидный человек, портной седой, ходит в синих шароварах и в чёрной свитке и шьёт сам всякие кожухи и свитки; представляли себе хату хозяйскую — знали они, что хата хозяйская в три оконца, под тесовой крышей, а в хате по белым стенам висят картинки — птицы пёстрые, морской разбойник — турок в красной чалме с кинжалами в правице; воображали они себе хозяйку — знали они, что хозяйка молоденькая и всё сидит возле оконца да вышивает себе очипки шелками да золотом. И чёрную корову хозяйскую себе воображали они с рыжим телятком; а как речь заходила про хозяйские санки да про белого коня, так Галя начинала качаться с боку на бок, словно она уже сидела в санках, а белый конь быстренько вёз санки по грудовому пути.
Они собирались, как лето придёт, почаще ходить к брату, как только весна дыхнёт, пойти его навестить. Да! Пойдут они к нему, увидят его и наговорятся с ним. Что то как хорошо будет увидеться! Что то как тягостно ждать! Что то какая зима стала холодная да лютейшая!
Вот как в хатке на лугу думали да гадали про старшего брата и больше всего на свете жаждали с ним свидеться, и Галя таково уж частенько говорила: "Хоть бы одним глазком взглянуть на него", что уж теперь только она промолвит "хоть одним глазком", все знали, на что "одним глазком" хочет взглянуть, и вздыхали.
А тем временем хозяева на старшего брата смотрели лишь за тем, чтоб видеть, справный ли он, не шалит ли, и ни словечка ему не сказали, кроме какого приказа, угрозы да брани. И на плацу, возле колодца, куда он ходил каждое утро и каждый вечер воду брать и где сходилось много людей, редко кто замечал серьёзного тихого мальчика, что он с каждым днём становился всё угрюмей да понурей, в латанной рубашке, в поношенной свитке, не на него сшитой, в старенькой шапке, который терпеливо стоял на морозе жгучем, дожидал своей очереди воды зачерпнуть — никто к нему не обращался.
Первая работа была ему у хозяина воду носить из колодца. С раннего утра его слали к тому далёкому колодцу под горою на плацу, когда ещё весь город шумный стоял в сизой мгле, люди не показывались, дымок не вился и когда ещё было возле колодца пусто — иной раз разве встретится какая-никакая горькая наймичка или две, да и то редко. Его ведёрко первое пробивало лёд в колодце, что ночью замерзал, и тащил он полные вёдра под гору. Притащив два вёдра, которые хозяйка тут же расплескивала на умываньице, на своё чернобровое личико, на белые ручки да снова туда и сюда по хозяйству, — он опять шёл по воду. Сизая мгла редела, дымок кое-где уж вился, уж люди попадались и возле колодца; уж толпилось, кучилось много народа — надо ждать своей очереди. Он стоял да смотрел, как бойко заботливые горожанки спешили, проспав, и гнали одна другую к колодцу и от колодца; как шли наймички, подъезжали и отъезжали бочки. Сизая мгла исчезала; восходило солнышко и сияло какими ж то блестящими, холодными, недружными утрами; возвращался он с полными вёдрами к хозяевам. Тут ему надо было двор подметать, носить дрова из сеней в хату, сбегать к соседке вечером спросить, когда будет мученика Лаврентия — в среду или в четверг, потому что хозяйка собиралась на именины к Лаврентию-сапожнику; или сбегать к соседке Меласе занять немного дрожжей, потому что хозяйка принялась ставить пироги; или сбегать на торг купить за шаг иголок, когда хозяйка сломала иглу — и много беготни и хлопот надо было ему перетерпеть. Да хозяйке можно было угодить — была хозяйка весёлая, недотёпа молодица, что как она ни хозяйничала, так сидя возле окошка, шила да вышивала, да напевала и поглядывала в окно на прохожих людей да на себя в зеркальце, что нарочно и висело тут против неё на гвоздике.
А хозяину нельзя было угодить. Хозяин был задиристый и придирчивый человек, а к тому ещё жёсткий человек. Жену свою он очень любил, а только утром он глаза откроет, так уж и начинал задирать да дразнить её, и дотоле не отцепится, пока хоть жена не заплачет или хоть не начнёт плакать — тогда он и доволен, скажет ей, что она ему милее всего на свете и пожалеет её, и обещает купить какую-нибудь новинку. А что уж до наймита маленького, то он его поедал немилостиво. Только б увидал его, уж за что погрозить и прикрикнуть, уж за что и толкнуть. Хлопец сроду не ответил ему слова горького, да никогда тоже не выговаривался и не оправдывался — всё мальчик принимал молча. Кажется, что та безотказность раздражала хозяина ещё больше, и целый день он не так усердно работал с кожухами да тулупами, как с тем, чтоб получше донимать терпеливого мальца.
Минул день — какой же холодный, блестящий, злой день! Вот смерклось. Хозяин понёс работу сшитую, хозяйка пошла к соседке посидеть, поговорить, или к вечерне — наймит снова с вёдрами по воду к колодцу приходил. Вечерами толпа возле колодца была шумней, чем утром. После дневных трудов и работы и заботы поднимался смех, заводились громкие разговоры.
Тут видел мальчик, как иная весёлая девица и проворная, что не смирили её ни работа, ни труды, искренно пела и пританцовывала, танцевала и подпевала с вёдрами на плечах на всеобщее людское веселье и на потеху; как возчики боролись или брызгали водой и пугали девчат; как иной раз наймички, развеселившись, смеялись тоже и играли меж собою.