Гомонила ватага, поки солнце не закатывалось, багряная заря не бросала на весь город свой багрянец и мороз не крепчал; звонко и резко отбивались все шаги по снегу, воротами стукнули, в колокол ударили, визг полозьев, и бегут санки, и людской голос, и собачий лай. И вечер угасает — какой же холодный, багряный, одинокий
вечер!
В избе свеча горит. Хозяин шьёт, какую-то полосу от кожуха строчит, хозяйка вышивает кругленький цветок на очипке шелком, — сидят возле стола оба. Наймит ведёт коня напоить, даёт коню овса и сена и корову загоняет на ночь, тоже упрямого кабана загонял, приносил в хату дров на завтра, щепал лучины на растопку, выгребал золу из печи, мазал хозяйские сапоги. А хозяин всё шьёт, хозяйка вышивает и что-нибудь рассказывает мужу о том, что видела на торге, что слышала от соседки. Хозяин прислушивается молча и часто оглядывается на наймита, прикрикивает, пригрожает; бывало и то, что вставал хозяин, бросал работу и карал своего наймита или за то, что плохо мазал сапоги, или за то, что двери недобро прикрыл... Потом снова садится и шьёт, а хозяйка, взглянув на мальца, порой вздохнув, снова начинает рассказывать дальше. В избе душно да жарко; развешенные по стенам белым пёстрые птицы, кажется, обезумели от этой духоты да жары — одни крылья свои распростёрли в отчаяньи и так и остались — нет силы улететь, нет силы и крылья сложить; другие снова в таком же отчаяньи съёжились и нахохлились. А морской разбойник-турок — тот всегда важно и смело глядел из-под своей красной чалмы, держа кинжал. Сколько раз, когда гасили свет и хозяин с хозяйкой спокойненько засыпали и крепким сном спали, утомлённому, избитому наймиту малому снилось, что все те птицы пёстрые сорвались со стен и громкою, отчаянною стаей вьются, бьются, кружатся над его головою всё быстрее, всё тяжелей, всё жарче, махая крыльями пламенистыми, всё от них душней, — и вдруг будто повей ветровой, будто вода плеснёт — исчезают птицы все, широкое и глубокое море колышет и плещет в берега, на берегу сидит турок в красной чалме, держась за кинжал, глядя на наймита смелыми и важными очами и будто о чём-то спрашивая, в далёкость кивая... Сколько же раз ему снилось, что поднимает его что-то в воздухи с птицами, что падает он и разбивается! Сколько же раз во сне он плыл по синему морю и тонул в глуби!
Зима доходила конца, да холода всё крепче держали, и братья с Галей сидели на печи, поджавши ноги. Тихо было вечером, когда послышался шаг чей-то и что-то мигнуло мимо окошка.
— Мама! — крикнула Галя.
— Нет, то не мама, — ответили братья.
— О! — шепнула Галя; глазоньки у неё расширились, а бровки выше поднялись.
— Не бойся, Галю, — промолвил меньший брат, и все они выглядывали с печи, вытянув шеи.
Вот отворилась хатка — и старший брат вошёл. Господи свет! Какой крик они подняли, увидев его! Как же к нему кинулись! Как же за него ухватились! Как же не знали, что сказать и о чём спросить! Быстрые неожиданные радости так всех обняли, что в голове закружилось, в глазах всё вокруг заходило и затанцевало — все окружили, обняли старшего брата и больше чуяли, что он тутоньки, нежели видели его в глаза, то и не ужаснуло никого их вдруг, что старший брат смертно бледный, что волосы у него спутанные да взъерошенные, что ворот в рубахе порван, будто кто ухватил силою и разодрал, что лицо у старшего брата как-то искажено и что он не промолвит слова, обнимаясь со всеми — только тяжко дышит. И Галя первая вскрикнула:
— О, какой же стал ты белый! А какой же стал ты наймит! Такой самый, как я видела когда-то, по дороге за хозяйскими волами шёл, такой же самый!
И Галя своими живенькими глазоньками у всех спрашивала:
чья её правда?
Правда, правда! Сделался старший брат белый как мел и настоящий наймит... Да чего ж это ворот порванный, чего ж это волосы всклокоченные? Чего ж это лицо так искривилось? Почему ж это дышит он тяжко да трудно так?
Быстрые радости быстро куда-то подевались, все глаза впились в старшего брата, все глядели на него пристально и тревожно и теперь уже видели его ясно.
— Садись, садись, братику, садись, милый! Ты устал, родненький, — щебетала Галя, тихонько склоняя старшего брата за руку, а добрые глазоньки в тревоге перепрашивали всех, что ж такое нехорошо или что ж такое сделать? как предотвратить?
Старший брат сел на лавке, а все прочие в рядочек возле него. Галя возле него стала да, глядя да тревожась, и забыла, каково тем босым маленьким ножкам холодно стоять.
Старший брат всё-таки молчал и смотрел в землю. А средний брат его спросил:
— Как же ты к нам пришёл, брат?
— Хозяин меня прогнал, — ответил старший брат.
Долгонько никто ничего не промолвил. Галя спрятала личико к старшему брату в колени.
— Он тебя бил, верно? — спросил опять средний.
— Он меня давно бил, с первого дня, — ответил старший. Почему ж ты не убежал от него, почему его сразу не оставил, брат? — с жаром да быстро промолвил самый меньший.
— Надо бы тебе убежать, — едва слышно щебетала Галя, не подымая головки с братовых колен. Надо бы тебе к нам сейчас прибежать. Милый, миленький, милёшенький братику.
— Я хотел ещё потерпеть, хотел ещё послужить, — ответил старший.
Такого, такого собирались они, как увидятся, рассказать старшему брату о том, как они все тоже пойдут в наймиты, служить да зарабатывать, о том, какие у них тут были холода да морозы и как средний брат чуть пожару не наделал, взявшись печь растапливать, да, не слушая Галю, наложивши полную ночь дров, и о том, какая Галя хозяйка уже стала и как варила им сама картошку, и о том, как Галя раз перепугалась навеки, приняв старую грушу возле хатки за каву... Такого, такого хотели расспросить у него, как он каждый день жил, что видел и что слышал там. В городе где так людно и шумно всегда... Да теперь никому не приходило в голову ни рассказывать, ни спрашивать — сидели все молча да тихо, и все глядели, как старший брат, в землю. Галя не раз, не два подымала головку с братовых колен, не два, не три и ручки кверху протягивала, пока не очутилась у него сама на коленях, не
обняла его за шею да не прижалась личиком к его плечу. Тогда и Галя утихла, только временами тихонько крепче прижимали к себе старшего брата нежные ручонки.
Так они сидя дождались матушки.
Матушка испугалась, увидев старшего сына, схватила его и, целуя, притянула к окошку и в ужасе осматривала его и в ужасе спрашивала:
— Что ж случилось? Что с тобой, дитя моё? Что? Когда? Как?
— Меня хозяин выгнал, мамо, — ответил старший сын. Больше она не спрашивала уж ничего, только взглянула на него дольше да крепче его обняла да заплакала.
— Не плачь, мамо, — говорит старший сын. — Как найдётся хозяин где, сыщется какая служба, я снова служить пойду.
— Ох, дитя моё! Дитя моё! — промолвила мать, словно сердце у неё разрывали.
Потом она снова его притянула к себе, к окну, снова на него глядела... Потом от него отхитнулась, оторвалась, затопила в печи, поставила ужин варить и снова к нему придвинулась. Она расчёсывала спутанные волосы, дала белую рубашечку, дала водицы умыться, и когда уж он сидел умытый, расчёсанный и в белой рубашке, она снова-таки на него смотрела — и все смотрели на него. И она и все видели, как он привял и не тот стал, что когда-то был.
Вот и ужин на столе — все сели ужинать и все замечали, как он помаленьку ест теперь — и всем не вкусен был как-то ужин. Мать глаз с него не могла отвести, братья и Галя тоже на него поглядывали.
Грустно, страх как грустно было, а вместе до того как-то словно нашёлся клад, что его надо было, что был он дорогой, — и хоть грусть крушит, а всё же клад тутоньки, имеем его. Кажется, такое все глаза промолвляли, глядя на старшего брата, — и с такой думой спать полегли.
В хатке темно и тихо; в окошко сверкают две пламенистые звёздочки искристые с неба голубого, и белый снег блестит; в хатке очень тихо и темно. И слышит старший брат, что кто-то неслышно к нему подошёл и над ним склонился; он узнал руку, что дотронулась до его плеча, и шёпот разобрал.
Мать склонилась и мать спрашивала:
— Дитя моё, — спрашивала она, — много ль там терпел?
— Еге, — ответил он тоже шёпотом. Долгонько ничего не слышно, словно всё замерло.
— Мамо! Мамо! — шепчет Галя, да никто и али не слышит — так уж тихонько шепчет она. — Мамо! Мамо! — шепчет она всё тише да тише да и смолкает.
— Ох, дитя моё родное! — снова, слышно, мать шепчет. — Ты моё безсчастное дитя!
И снова всё словно замерло — тихо.
— Мамо! Мамо! — снова шепчет Галя, и снова Гали никто не слышит: и не видит никто доброго печального личика.
— У тебя не болит где, сыночек? Скажи мне, сердечко моё! — спрашивает ещё мать.
— Нет, мамо, у меня ничто теперь не болит, а как хозяин сыщется, я снова служить буду. Ты, мамо, поищи мне службы, — просит старший сын.
— Душа ты моя, сердце ты моё! — слышится внятно, и будто слова те из самой души, из самого сердца вырваны, из больного сердца и из больной души да и последние уж слова.
Всё снова тихо и темно. Напрасно Галя настораживает ушко и долго-долго-долго слушает и прислушивается — всё тихо и темно — и, прислушиваясь, Галя сама вздыхает.
II
Снова начали жить да поживать со старшим братом вместе, да замечали, что старший брат уж не тот стал, что когда-то прежде был. Был он сызмалу серьёзней от всех их, угрюмей — теперь стал ещё серьёзней, ещё угрюмей. Несколько раз спрашивал он матушку, нет ли где ему службы, несколько раз и сам ходил искать и спрашивать по городу, и все очень боялись, что снова он уйдёт от них, да хозяина всё-таки не сыскалось, и понемногу прошёл тот страх и ужас.
Дожили они зиму до конца и первую весеннюю теплынь встретили с великою радостью все. Хатка опустела на целые дни, и как только глазом охватить широкий луг, везде глаза видели вдовьих детей, что игрались и бегали, и тешились тамочки.
Настал великий праздник... С раннего утра в Киеве зазвонили в колокола, и народ засновал туда и сюда по всем улицам и переулочкам.
Вдовьи дети давно уже слышали о том, что будет великий праздник, и чего-то, — сами они не знали чего, — ждали себе от этого праздника. Вскочили они того дня к заре световой и побежали все, гоня к Днепру умываться. Чистенько умывшись, они живенько вернулись к матушке и стали против неё словно в полку против гетмана, дожидая, чем их оденет, и ей же богу моему, избранные это девять хлопцев стояли: чернобровые, кучерявые, лица, как рассвет, пылают, очи, как звёзды, сияют, и избранная это была сестрица Галя, хоть в бедненькой да вышиваной рубашечке, хоть в латяной, да в синей юбочке, хоть в ношеной, да в красной ленточке — босые ноженьки только, гляди, затанцуют, а глазоньки то уж и пляшут, а головка так уж быстро вертелась то туда, то сюда, ко всем, что вот-вот тёмные кудри выбьются из-под красной ленты.