Галя смеётся и покрикивает на братьев, и братья тоже смеются ей в ответ — больше всего меньшой братик, и сама вдова улыбается.
Прежде всего отправились они к церкви. И весело было идти быстренько по дороге, смотреть и по сторонам, и вперёд. Из-за гор, из округи, из-за тёмных сосен, из-за кудрявых дубов пробивались розовые лучи всё пламеннее и краснее; росистый луг всё дальше и дальше вырисовывался на рассвете; Днепр синий шумел, и лёгкий туманец качался над ним. Слышно, как смутно бьют в колокола в городе, и видно, будто мошкара, кучки людей по улицам.
Они пришли к маленькой церковке, к старенькой, что стояла накренившись возле городской брами. На кладбище росли высокие деревья, клён да берёза — из-за них только виден был крест, наклонившийся набок, да там, где засох клён один, сквозь сухие ветви виднелось церковное оконце, узенькое и длинненькое, и кусочки серой, мшистой стенки. Они прошли мимо деревьев к крылечку, что шаталось и прогибалось под ногой, и вошли в церковку.
Тёмная старая церковка. Вся она словно скорчилась от старости. Лики иконные как-то страх как печально смотрели со стен — древние, потемневшие, померкшие лики, — тоненькие восковые свечечки жёлтенькие горели каким-то пламенем лихорадочным; несколько стареньких женщин молились на коленках, — все они повязаны чёрными платками, все с маленькими головками, со сморщенными лицами. Какая-то молодая статная девушка, вся в слезах, стояла, прислонившись к стенке, пристально глядя на свечечку, что жарко горела, да, видно, чувствуя своё горе да думая о своей беде; поп, белый как молоко, внятно что-то читал да внятненько вздыхал — всё как-то было скорбненько и тихонько, смирненько. Старший брат задумался, другие братья угомонились, и Галя притихла, а мать, как вошла, так на коленки и пала, так весь час и осталась молясь. Детки посмотрели на неё, переглянулись между собою и тоже искренно начали молиться, словно о чём-то прося, только сами не знали, о чём. Сердечко как-то билось, мысли не собирались докупы, они ни о чём не просили, а жаждали — как жаждали! — жаждали себе света да весёленькой радости, да лёгенькой утехи.
Вот уже после службы вышли они из церковки снова на Божий свет. Солнышко уже взошло и скрало росу с травки и с дерева и забиралось во все уголки и било в лицо своим золотым лучом, аж смеживало глаза. Вдовица вздохнула, словно покидая какую-то важную думу, и взглянула на деток, а у деток сердечки снова заиграли и снова обхватила их надежда на что-то хорошее.
Две старенькие женщины сидели, отдыхали на церковном крылечке, и словцо «ярмарок» попало в уши детям, они
остановились.
— Чудесный ярмарок сегодня! — сказала старенькая и непричастно смотрела прямо перед собою вдаль.
— Еге ж, еге! — ответила другая, кашляя, — люди ещё с вечера туда валом валят.
Детки переглянулись и улыбнулись, будто говоря: вот оно и есть! Недаром же мы чего-то ждали!
Галя вскрикнула:
— Мамочка! Ярмарок, ярмарок! О, пойдём, мамочка, ой, пойдём, сердечко, скорей на ярмарок!
— Пойдём, мамо, на ярмарок! Пойдём, мамо, на ярмарок, —
начали проситься все сыновья.
— Пойдёмте, пойдёмте, мои голубята, — говорит вдова.
И пошли все на ярмарок.
Солнышко пламенистое играло в небе, ветерок живенько качал деревьями, что попадались кое-где по дороге, и шумел в городских садочках; народ шумно валил улицами; возы как-то весёленько скрипели один за другим — едва можно было пробиться, протиснуться меж пёстрою людскою толпой; в голове даже закружилось. То мелькнёт напротив тебя прямо расшитый рукав тонкий, то едва не заденет тебя колесом, то отпрянешь от пары глаз грозных, то на шее у себя почувствуешь морду волову; то рогами тебя подденет он, то снова ты задел и покатил кочан капусты с чьего-то воза, то ты на кого-то натолкнулся, то тебя толкнули. Люди, лица, одежда, разноголосая птица в садах, цветы, корзины, сено, рыба, овощи, доски, верёвки, дёготь, ягоды, веники — всё движется, смешивается, мелькает, исчезает и снова появляется перед глазами. Поверх всего того вьются по ветру ленты девичьи разноцветные, цветастые, белые намитки женские, серые да чёрные шапки казацкие, верхушки высоко нагруженного воза то бочками, то снова сеном, с вилами торчком в нём. А голоса тебя оглушают, а крики да выкрики тебя вертят туда и сюда...
Да что и говорить! Нельзя сроду вымолвить словами, как оно бывает: надо самому быть и самому видеть.
Нет же дива, что у вдовьих детей глаза разбежались и сердечки быстро колотились от радости, и что нельзя было разобрать толком, то ли от испуга, то ли от веселья. Галя раз за разом восклицает и подзванивает. Вот они уже добрались до самого плаца на другом конце города, где ярмарок стоял.
Тут уж Галя даже закрыть должна была глазки на какое-то время, да и братья тоже не знали, куда должны были смотреть прежде всего, и даже старший брат сперва поразился. Тут вороха сладких пряников — медовиков, связки бубликов, гора и груда орехов, сушёных грушек кучи и груды леденцов... Вот-вот сапоги с красным голенищем, — такие самые сапоги, как-как надо! Вот и сопилка, что давно уже такой хотелось! Вот смушевая шапка, — лучше этой шапки и искать нечего! Вот серая шапка ещё лучше чёрной.
— Мамочка! мамочка! — журчала Галя, — купи мне, ох, купи мне скорей того большого медовика. Ох, я хочу того медовика очень! Ох, мамо, купи мне вот такой платок! Ох, вот этот! Этот! Этот пёстренький, славненький! Или вот этот красненький! Вон то ожерелье мне! Ох, ожерелье мне!
И маленькая ручонка Галина показывала туда и сюда, куда глазки обманутые оборачивались, да всё больше и больше Галя охала и громче просила и не слышала, как мать тихонько к ней говорила:
— Нет за что, Галю, нет за что купить, дитя! Меньший сын тоже начал просить: «Мамо! Купи мне шапку!» И другие братья тоже просят: «Мамо, сапоги купи! Мамо, свитку купи!» Кто красный пояс просит, а кто краповый хочет; тот указывает на леденцы, а тот тянет туда, где целая толпа детей обступила торговку, что продаёт дуды да сопилки, где сама торговка, важная молодица в зелёном шитом очипке, играет на дуде важно, а уж что все хлопцы, то надули щёки как могли и как могли дуют на всякий голос, — писк и визг...
— Не могу! Не могу! — говорит вдова всем деткам потихоньку. — Нет за что, детки! Нет...
Сыновья смолкли и разом остановились и посмотрели на мать и на старшего брата.
У матушки лицо словно скривилось и уста будто дрожат чуть, как она вымолвляет: «Не могу, нет!» и смотрит на них на всех жалобненько. Старший брат стоит и уткнул глаза в землю по своему обычаю, — такой же он теперь, как тогда, когда, изгнанный, вернулся от хозяина, — так же лицо побелело, так же уста стиснулись. Сыновья больше уже ничего не просили и как стали, так и стояли, молча глядя кругом.
Галя ещё, может, дважды вскрикнула да охнула, да, может, несколько раз переспросила: «Почему? Почему нет?», когда остановил её меньший брат.
— Галю! Хватит просить! — говорит шёпотом. Галя свои глазки разгоревшиеся впила в меньшего брата и спросила:
— Почему?
— Не проси, Галю, — снова говорит меньший брат, — нет за что купить — только тревожишь.
Галя смолкла и снова было встрепенулась и взглянула на всех глазками и снова смолкла.
— Не проси уж, Галочка! — снова говорит меньший брат.
— Я хочу, — шепчет Галя в ответ, низенько склонив головку.
— Галочка, нет! Негде взять!
Галя подняла головку — ой, как же блеснули в глазках две крупные слёзы! Посмотрела на всех своих и кругом везде, уж едва слышно прошептала: «Ой, я хочу!» — и это в последний раз. Прижавшись к меньшему брату, уж смирненько стояла она, прикусывая пальчик, а там и другой, а там и обе вместе, и всё то для того, чтобы не выкатилась та пара сильных слёз невольно из глазёнок.
Все они долго стояли меж куч и толп, что двигались, гомонили и рябели, — стояли они и смотрели. Смотрели братья пристально и будто впервые видели людское убранство хорошее и достаток и будто впервые почуяли на себе латанные рубашечки; будто впервые видели они людскую живость, беспечность и весёлость и будто впервые познали своё горе да убожество.
А мать смотрела на них. Она отзывалась к ним, то снова без слова, без речи гладила по головке; то снова посылала ближе пойти полюбоваться тем или другим; то снова указывала им на то или другое.
— Мамо, — говорит старший сын, — пойдём домой! И все дети начали проситься: «Мамо, пойдём-ка домой!»
Галя только крепче да крепче прикусывала свои маленькие пальчики.
— Домой? Домой? — переспросила мать. — Уже домой хотите? А не погуляли бы вы ещё по ярмарку, мои голубята? Чего ж это так скоро домой, мои дорогие? Да вы ещё всего ярмарка не видели!..
— Даром, мамо, мы домой хотим уже, — говорят в один голос сыновья.
— Домой? То пойдём домой, пташки мои! — вымолвила вдова и едва вымолвила, — то домой пойдёмте, мои деточки!.. Галочка, подай мне ручку. Может, понести тебя, доченька?
Галя протянула ручки к маме, как уж на руках была у матушки, так крепко обхватила её за шею и спрятала личико на плече.
И пошли они все домой.
Толпы людей всё редели; чем дальше они шли, — всё внятнее различался голос от голоса, крик от крика — всё было свободней проходить по улицам. Вот и конец городу, — и уже с горы видно весь зелёный луг, и плещущий Днепр синий, и за Днепром горы: близкие — одна над одною зеленее, дальние — одна над одною синее.
— Скажите, детки, отчего такие как невесёлые вы? — промолвила вдова. — Подождите, мои миленькие, вот бог даст... — и не договорила, что бог даст — то ли вдруг она надежду потеряла, что даст бог что-нибудь когда-нибудь, то ли уж очень тяжко ей стало ждать до того времени.
— Чем бы я имела вас утешить хоть чуточку, мои дорогие? — промолвила снова вдова вскоре. — Ох, боже мой, боже ты мой милосердный!
И снова все молча они шли. Всё шире разливался и раскатывался луг перед ними, всё явственнее плескался и колыхался Днепр, а горы за горами всё выше и дальше поднимались: высоко-высоко и далеко-далеко! И так, возвращаясь домой с ярмарка, из толпы живой, с пустыми руками, братья смотрели на те высокие и далёкие горы и думали себе, что там за теми высокими и далёкими горами, — что там?
— Мамо, — спросил меньший сын, — что это, какой это путь вон там- тамочко по горе, в гаю, и куда он вьётся?
— Путь тот? Ох, моё голубятко, сей путь ведёт туда, где я сроду-веки не бывала, — в далёкие города и сёла.