Неспокойные, грустные ходили братья все — самый грустный из всех был старший, самый печальный — средний. Галя уже не занимала их, мать не утешала, а у меньшего брата сердце всё заходилось жалостью.
Однажды вечером старший брат говорит всем братьям:
— Жизнь наша горька и убога. Что вы будете делать? Я клянусь зелёным гаём! Будете ли вы мне, братья, товарищи?
Все братья согласились и сказали: "Хорошо!"
— А мать? А Галя? — спохватился меньший брат.
— Разве великой поддержкой мы были им доселе? — говорит старший брат. — Братья-товарищи, не отступайте! Все ответили:
— Не отступим!
Вошли они в хатку — мать и Галя уже спали.
Мать тотчас проснулась, услышала и сказала:
— Где, деточки, так задержались? И Галя проснулась, почуяла, что крепко её обняли — то меньший брат обнял её.
— Что? — спросила Галя, сердечко у неё затрепетало, почуяло, что что-то есть, но меньший брат ничего не сказал и, обняв, отпустил.
— Мати! — заговорил тогда старший брат, — идём мы искать счастья да доли. Оставайся здорова и не дожидай нас. Прощай, сестра!
С этими словами вышел из хаты, а за ним все братья следом.
Вдова только рученьками всплеснула да и упала от горя и ужаса. Галя вскочила, побежала, догнала, ухватилась за меньшего брата, не отпускала и рыдала, но и любимого братика не удержала — рванулся и вырвался он за другими, и только издалека она ещё услышала его голос: "Прощай, Галю, прощай!"
Все ушли! Все покинули! Ушли и не возвращаются!
— Зови, Галю, зови громче! Зови! Прикликай! — просила вдова словно обезумевшая.
И Галя громко звала и взывала, да даром разносился свежий отчаянный голосочек — в ответ только вдоль гор звонко отзывалось.
— Слышишь, Галю, слышишь гул? Они идут, идут! — промолвляла тут же вдова.
Да это Днепр шумел, плеща, да деревья шелестели — никто не шёл.
— Видишь, видишь, Галю, вот там-там кто-то стоит! Это Ивась стоит, а возле него — видишь? видишь Грицька? Беги, беги, Галю, туда...
Галя бегала туда и сюда, то по эту, то по ту сторону — всюду, где тешила и обманывала их ночная тень и мгла.
И рассвело. Рассвет показал им, какая зелёная лука пуста и какие горы вокруг безмолвны. Они всё-таки ждали, что вернутся, и оборачивали свои утомлённые глаза во все стороны.
И солнце взошло, и так ясненько, словно хотело и собиралось нарочно для них ярче всего осветить пустые пути вокруг. Они всё-таки ждали: вернутся, вернутся. Но с того времени никто уж домой не вернулся.
III
Скоро сказка сказывается, да не так-то скоро дело делается. Много прошло дней, недель, месяцев и лет немало, что вдова с Галей ещё прожила да горевала в убогой хатке на лугу, всё дожидаясь, что вернутся милые сыновья, что вернутся братья дорогие. То всё слышался им какой-то гул, будто шли по мягкому лугу вечером, а на рассвете будил их шум у дверей — и спешились они, и трепетали. Да на лугу вокруг всё пусто вечером, и на рассвете у дверей никого. Пусто! Никого! Даром Галя летала туда и сюда, как та ласточка, и вдова выбивалась из сил своих, спеша за ней — пусто! Никого!
Эге ж! Эге ж! — пусто и никого! И на какой-то срок переставали они рваться, словно успокаивались, чуть набирались терпения.
— Галю, — говорит снова вдова, — слышишь, шумит?
— Это Днепр шумит, мамо!
— Нет, нет, Галю! Прислушайся!
— Деревья шелестят, мамо!
— Всё Днепр шумит! Всё деревья шелестят! — молвит вдова и вздохнёт и прошепчет: — Боже мой, боже мой! А чуть погодя вдова снова начинает:
— Галю! Галочка! Выйди! Посмотри, прислушайся! И Галя выходит, смотрит и прислушивается. Не слышно ничего, не видно никого, только Днепр шумит да деревья шелестят.
Галя чем старше становилась, тем всё умней делалась. Уже она кавы не боялась ни волка, усердно работала, и когда уж теперь она плакала горько, где-нибудь спрятавшись, никто бы её не нашёл по плачу — она тихо-тихонько уже умела теперь плакать.
Жили они так же убого, как и прежде. Всё так же ходила вдова на подёнщину, да всё меньше ей плата была, потому что она всё старела, слабела, всё больше теряла силы и ловкость. Галя тоже ходила на подёнщину и тоже понемногу зарабатывала, потому что Галя была ещё очень молоденькая, неопытная, недосведомлённая. Рано-рано просыпались они и шли в город на работу. И скажу вам, никогда они не шли, не взглянув на тот путь, что вился по горе в роще, не постояв на лугу, даром не подождав. Не дождавшись никого, разве иной раз птичка мелькнёт мимо, не увидевши ничего, кроме тех знакомых тихих гор да деревьев высоких, они шли, приходили в город и нанимались работать, где придётся и что бог пошлёт: воду носить, огороды полоть, капусту рубить, хаты белить — всё, что, говорю, господь им насылал. Целый день они работали — изредка вместе, в одном доме, почти всегда порознь, по разным домам, а вечером сходились на дороге домой.
Тут уж Галин голосочек звонкий звенел — Галя рассказывала, что видела, что слышала, что там хорошее и что плохое ей показалось.
Вдова слушала, иногда и сама что-нибудь говорила о виденном, о слышанном. Приходили домой, в свою хатку. Свету они никогда не зажигали — месяц да звёзды сияли им вместо света. После дневных трудов не всегда сон их успокаивал. Больше всего вдову мучила бессонница — она бралась плакать какими-то скудными, старческими слезами, от которых, казалось, разорвётся её надломленное старое сердце. Галя обнимала её, и вдвоём они говорили и беседовали, и вдвоём печалились, и вдвоём надеялись на лучшие времена, пока вдова не успокаивалась и начинала засыпать, а Галин сон уходил и мысли начинали блуждать и роиться вокруг всего доброго и радостного вдаль-вдаль...
Братья виделись с какими-то сияющими лицами, в каком-то блеске, и всё вокруг тоже сияло и сверкало.
Жили они, жили, пока дожили до того времени, что вдова занемогла и слегла.
Тогда-то беда и случилась: и работать надо, и больную нельзя оставить одну. Тут-то Галя показала, какие у неё быстрые ноженьки. Она нанималась за самую малую плату с условием, чтобы навещать больную мать, и трижды или даже чаще в день прибегала к хатке и возвращалась снова в город. Да чем дальше, тем слабее делалась вдова, и Галя уже не отходила от неё.
Больная лежала тихо, безмолвно, почти всё с закрытыми глазами, и казалось, будто она отдыхала после тяжёлого-тяжёлого труда и усталости.
Однажды она спрашивает:
— Галю! Что это — Днепр шумит?
— Нет, мамо, Днепр не шумит: зима — Днепр под льдом.
— Галю, деревья шелестят?
— Нет, мамо, зима — деревья в инее.
А тогда именно зима была, белая, лютая, крепкая зима.
Долго лежала больная, не открывая глаз и не говоря ни слова, да всё бледнела, да всё слабела. И едва слышно
снова спросила:
— Галю, Днепр же ведь не шумит — я не слышу... шумит или нет?
— Нет, мамо.
— Так это деревья шелестят?
— Нет, мамо.
Вдова поднялась, словно силы вобрала.
— Галю, я слышу, я слышу! Отворяй скорее двери! Встречай быстро! Вот они! — и тут же, потеряв последнюю силу, упала вдова и глаза закрыла. Припала к ней Галя и звала, но она не откликнулась, и глаза её уж навеки смежились.
Добрые люди как-то помогли Гале похоронить мать, и стала Галя жить одна-одинёшенька в своей хатке на зелёном лугу.
IV
Прожила Галя так всю зиму холодную, сидя вечерами под косым оконцем, глядя на луг в снежной пелене, белой и гладкой, без дорог, без следов вокруг, кроме той тропинки, что протоптала сама Галя, ходя на работу.
Порой Галя запоёт песенку какую-нибудь, что переняла, работая с другими весёлыми девушками вместе. Запоёт Галя песенку и долго поёт, подпершись усталой рученькой свою одинокую головку. Порой ей казалось, что вот кто-то заглянул в её оконце, вот-вот кто-то пробежал мимо, вот-вот кто-то стукнул, — то ли месяц выплыл из-за облака, то ли вольный ветер промчался по лугу, то ли мороз ударил. И Галя стала дожидать одинокими вечерами, когда месяц заглянет в оконце, ветер пробежит мимо хатки или мороз постучит, и привыкла ждать это и принимать, словно гостей дорогих и милых.
И так прошла вся зима, а за зимой весна пришла тёплая, свежая, цветущая... Луг зазеленел, груша с надломленной верхушкой возле хатки оделась в листву и стала тихонько шелестеть по утрам, как утренний ветерок повевал, и зашумела роща по горам вокруг, и посинел и разлился Днепр, и далеко заточился в луг разливным заливом, и налетели птицы из тёплых краёв, запели и защебетали.
Одного весеннего вечера сидела себе Галя у оконца в своей хатке и пела. Она была радостна, что весна настала тёплая, с цветами и с душистыми травами, и потому она громче и веселее того вечера пела. Как вдруг что-то мелькнуло против оконца; Галя взглянула на небо — на небе мерцали звёзды едва-едва, — снова что-то мелькнуло и уж заслонило оконце. Галя увидела мужчину, встрепенулась, испугалась и смотрела на него во все глаза.
Против неё стоял молодой и красивый казак. Стоял и спрашивал:
— Девушка, этой ли дорожкой в город пройти?
— Той самой, — ответила Галя ему.
— И хорошо! — промолвил казак.
Хоть и сказал "хорошо", однако он всё ещё стоял под Галиным оконцем и то на неё засматривался, то снова в хатку заглядывал. Галин испуг прошёл, да сердечко билось от удивления и от неожиданного, негаданного того...
— И я прямо-таки этой тропкой попаду в город? — спросил снова казак, постояв.
— Прямо попадёте.
Разведал казак и то, что прямо попадёт в город, а всё ещё его ноги не неслись прочь от Галина оконца.
— Не будете ли вы столь добры дать мне водицы испить? — попросил казак.
— Сейчас, — отвечает Галя и тут же дала ему водички в оконце.
Казак испил водички.
— Спасибо, девушка, — говорит, — какая вода славная! Это из Днепра берёте?
— Нет, из колодца.
— А где же тут у вас колодец?
И казак стал оглядываться да озираться в вечерней мгле и выискивать колодец.
— Далеко, на лугу, вот там под горой, — показывала ему Галя.
— Чудесный у вас луг этот: и Днепр шумит, и деревья кругом, и горы — свежо, благодатно! Хорошо, верно, вам тут жить?
Гале и самой вдруг показалось, что тут и вправду жизнь такая, что и не сравнить её с другой, и Галя ответила казаку:
— О, жить тут славно!
— А в город вы часто ходите? — спросил казак.
— Каждый день хожу.
— Каждый день? На работу, что ли?
— Ага, на подёнщину.
— Что ж, работы имеете вдоволь, наверное? Хорошая работа?
И Гале снова показалось, что и вправду работа хорошая, и Галя ответила казаку:
— О, хорошая работа!
— А род у вас есть в городе? — спрашивал казак-любознатель.
— Нет, у меня никого нет в городе.