Чёрная рада Страница 27

Пусть же не зря меня били за неё палками!

— Кирило! — крикнул ему Шраменко. — Кирило Тур, слышишь?

А тот ему, не оборачиваясь, в седле:

— Нет, не слышу. Какой я тебе Тур? Разве не видишь, что теперь всё на свете перевернулось! Кого недавно звали другом — теперь врагом величают; богатый стал нищим, нищий — богатым; жупаны обернулись в лохмотья, а лохмотья — в кармазы. Весь мир перекроен: как же ты хочешь, чтобы только Тур остался Туром? Зови меня хоть быком, только не Туром.

— Да хватит, ради Бога! — говорит Петро. — Разве сейчас время для глупостей? Скажи на милость, неужели ты снова за своё?

— То есть про Череваневну, что ли? — отвечает ему Кирило Тур. — А чего ж не вернуться? Твоего Сомко уже чёрт слизал — не бойся, не вывернется из запорожских лап! Так кому же, как не Кирилу Туру, достанется Череваневна? Думаешь, я тебе её оставлю? Нашёл дурака!

И поскакал с ватагой к хутору Гвинтовки.

Остался Петро как ошпаренный. А Черевань стоит, будто во сне. Тарас Сурмач уже давно отъехал. И тут появился Василий Невольник с лошадьми. Петро вскочил в седло и помчался за запорожцами; как вдруг — навстречу старый Шрам.

— Куда это ты мчишься, сынок?

— Отец! Запорожцы опять хотят похитить Череваневну!

— Оставь теперь всех Череваневен, сынок! — мрачно сказал Шрам. — Пусть хватают кого хотят. Поехали со мной; нам тут больше делать нечего: ворон заклевал нашего сокола!

Нечего и сказать Петру. Поехал за отцом, голову повесив, а сердце будто разорвано пополам!

И тут крикнул Черевань:

— Братик! Постой, дай хоть взглянуть на тебя. Остановился Шрам.

— Где же ты был, братец, в эту бурю?

— Что спрашивать о том, чего не вернуть, — сказал Шрам. — Прощай, нам некогда.

— Да постой же! Куда вы едете? Ну, брат, вот я и с тобой на раде был — да не дай Бог никому так радоваться! Что из этого вышло? Только ребра помяли да один разбойник чуть не прикончил. Что же мне теперь делать?

— Жаль теперь нашей работы, брат Михаил! — говорит Шрам. — Езжай себе с Богом в Хмарыще. Скоро, может, всем скажут аминь.

— А не будешь же ты меня больше Барабашем обзывать? — спросил Черевань.

— Нет, — сказал Шрам, — теперь Барабашей полна Украина.

— Ей-Богу, брат, я кричал «Сомко!» так, что чуть не лопнул! Ох, в несчастный час мы выехали из Хмарыща! Как же моя Леся узнает о той раде? Подождите же! Куда вы, братцы?

— Куда мы едем, — ответил Шрам, — тебе не бывать.

— По правде говоря, братец, я и не хочу. Под Нежином и так нагрелись. Вот до сих пор бродим без обеда. А бедный Сомко! Что с ним теперь?

— Ну, езжай себе обедать, — сказал Шрам, — нам некогда. Прощай!

— Прощайте и вы, братцы! А как закончите, заезжайте в Хмарыще: может, ещё раз ударим бедой о землю.

— Нет уж! — ответил Шрам. — Теперь о нас разве что услышишь. Прощай навек!

И обнялись сначала с Череванем, потом и с Василием Невольником. Петро крепко сжал руку Череваню на прощание; а тот, будто понял, и говорит:

— Ой, братец! А не лучше ли было бы нам вовсе не гоняться за гетманами?

И разъехались. Шрам повернул на Козелецкий шлях, а Черевань с Василием Невольником вернулись на хутор к свояку. Василий Невольник утирал рукавом слёзы.

XVI

А Брюховецкий тем временем пировал в Нежине. В ту злополучную пору всё и вышло, как говорил Галка: «Где кричат, а где поют; где кровь льют, а где водку пьют». Возле Брюховецкого за столом сидит князь Гагин с думными дьяками — люди серьёзные, и уж точно не с гайдамаками им пировать; но вот ведь золото сделало то, что безбожный разбойник стал у них в чести, а праведная душа должна погибнуть! Ради золота не поколебались обмануть своего царя, что во всём им верил; не побоялись через этого Иванца устроить кровавые смуты своим землякам и нашему бедовому народу. Кто ж не знает, сколько потом было пролито крови на Украине из-за иванцовой хитрости да ненасытной жадности московских воевод?

Гуляет князь Гагин с Брюховецким, наполняют красным вином кубки, пируют на людское безрассудство. Везде — и в светлицах у Колодия, и во дворе — сидит за столами городовая казачья старшина с запорожцами: всё те, кто тайком сговорился с низовцами и ради своего панства предали Сомка Иванцу. Неверные души! Теперь уже и пить не всем по душе: одному уже горло не принимает, другому тяжко, как Иуде; но дороги назад нет — приходится брататься с разбойниками! А те окаянные сидят за столами в чужих кармазинах, что на некоторых и не сходятся, пьют горилку, как воду, хвастаются такими «добрыми» делами, что мороз по спине. Крик, шум — невообразимый. Удивляется князь, поглядывая на такую компанию, и спрашивает у гетмана:

— А у вас в Сечи всегда так бушуют на пирах?

А один бурлака перебил гетмана и говорит:

У нас, княже, в Сечи то обычай крепкий: Кто «отче наш» выучил — тот с утра и в клекот! Умоется — чарку ищет, где чарка, где ковшик, Пьют ровно, как стрелы метят — до самой ночи.

А как начали вытаскивать из карманов мещанское добро, то и князь подумал, что ещё хорошо, если его тут не потрудили, как на раде; и, дождавшись конца обеда, сразу попрощался с новым гетманом. Брюховецкий проводил его за ворота.

Проводил князя за ворота — и тут навстречу ему двое старых сечевиков — ведут за шиворот какого-то бедолагу-братчика. Как порой два волка тащат под селом неосторожную свинью, так и эти старики вели беднягу-запорожца через базар, глядя грозно из-под седой щетины.

— Где же вы, отцы, бродили, что не обедали с нами? — спрашивает Иванець.

— Да вот! — говорят. — Из-за этого лентяя и обед пропустили.

— Что ж он такое натворил?

— А вот что! Такой стыд учинил всему товариству, что и язык не поворачивается сказать. Увязался, пёсова душа, к кузнечихе. У Гвинтовки у хутора живёт кузнец, вот он туда и ходил.

— Так вы его и поймали на горячем?

— Сцапали, — говорят, — пане гетмане, как кота над салом. Уже нам давно до ушей доносилось, что прыткий Олекса Сенчило скачет в гречку. «Погоди ж, — говорим, — лихой сын! Мы тебя выследим!» — так вот и стерегли, глаз с него не спускали. Что ж? Тут добрые люди на раде гетмана выбирают, а он, бездельник, к кузнечихе. А мы с братом — следом. «Открывай!» — не открывает. «Открывай!» — не открывает. Мы дверь вышибли, а он, мерзавец, там — как кабан в берлоге!

— Что же вы думаете с ним делать?

— А что ещё, как не палками? Только этому уже не так, как Кирилу Туру! Этому уж надо так отбить бока, чтоб больше и травинки не топтал!

Кругом запорожцы, как гуси, вытянули шеи; слушают, что гетман скажет. А гетман повёл глазами по сторонам как-то хитро.

— Бить, — говорит, — в раду.

Вот и начали окличники звать по базару; а посредине базара стал у столба довбыш и начал бить в барабаны. А братчики, как борзые по кличу пастуха, — кто оттуда, кто отсюда — поспешали на раду. Подтянулось и городовое казачество.

А как собралась изрядная толпа и образовался круг суда, и все старики встали в первую линию, опустив головы от тяжёлых дум, тогда и гетман с вельможной старшиной вышел из пировального двора. Вот и стал на своё гетманское место, под бунчуком и хоругвью, и все смолкли, слушая, что скажут старейшины. Как вдруг, только кошевой старик, отец Пугач, хотел выступить вперёд, поклониться во все стороны и начать слово — а Иван Мартынович велел ударить в серебряные Сомковы барабаны и сам начал говорить:

— Панове полковники, осавулы, сотники и вся старшина, и вы, братчики запорожские, и вы, казаки городовые, а особенно вы, мои низовые детушки! К вам ныне обращаю слово, а вся рада пусть слушает и рассудит. Как я звал вас с собой на Украину — на волю и на веселье — так что же, я вам зла хотел? Неужто я думал кормить вас дубинами вместо хлеба? О, Боже милосердный! Сердце своё вырвал бы, да детям своим отдал! А тут вот сечевые седовласые головы требуют всё дубьё да дубьё.

И за что ж должен погибнуть хоть бы вот этот бедняга Олекса Сенчило? (А Олекса Сенчило стоит посреди круга). За то, что, может, раз в жизни оступился? Как же его дьявол удержит, идя мимо красивой? Разве у запорожца душа не человеческая, не хочет он того, что и простой человек? В Сечи за это — кара, а тут нам через баб скоро всех братчиков переведут! Как вам кажется, панове молодцы, правду я говорю или нет?

— Святую правду, пане гетмане! Святую правду! — загудели кругом запорожцы, как из бочки.

— А как вам кажется, отцы? — спрашивает у стариков. А старики стоят, понурив головы, и не знают, что ответить. Долго думали седые оселедцы, долго переглядывались, качая головами, наконец опять выступил вперёд отец Пугач и говорит:

— Видим, видим, вражий сын, — хоть ты и гетман, — к чему ты нас довёл! Впряг нас в ярмо, как захотел! Мы тебя на своих старых плечах вынесли в гетманы, а теперь ты и без нас думаешь по Украине хозяйничать! Недолго ж так поуправляешь! Я тебе говорю — недолго! Раз стал врать по-собачьи — так и сгинешь, как собака! Я тебе говорю: сгинешь, как собака!

— Хватит, батя! — крикнул Брюховецкий. — Чего это ты разинул пасть, как хляпку? Это не Сечь, и тут тебе гетман не брат!

— Вот тебе и благодарность за труды наши! — сказали старики. — Потому-то нам и говорили в Сечи: «Слушайте, отцы, не верьте этой скотине: приведёт он вам москаля!» А мы не поверили, надеялись, что, может, Господь поможет и заведём на Украине сечевые порядки!

— О, вы гнилые головы! — говорит Брюховецкий. — Каких же порядков вы тут хотите, если Сечь — посреди женатого люда? Думаете, всем всё равно, как вашим старым костям? А мы — по-другому себя чувствуем… Не москаля я вам привёз, а всё по правде делаю, чтоб ни один братчик на меня не пожаловался. В Сечи, в степи глухой — бурлачить, а в городах — жениться да хозяйничать.

— А разве ты, — отозвался отец Пугач, — не говорил нам, окаянный, когда зазывал нас в города: «Пойдёмте, отцы, со мной, устроим свои порядки по всей Украине?» Разве ты не говорил, что Сечь останется Сечью, а запорожцы будут судить и править всю Гетманщину по своим обычаям?

— Говорил, — отвечает Брюховецкий, — и как говорил, так и сделал.