Чёрная рада Страница 26

— Ни у своих, ни у чужих?

А Иванець:

— Есть правда, пане Сомко, и она покарала тебя за твою гордость! Братья, возьмите его и закуйте в кандалы.

— Пане гетмане! — говорит верная старшина, обступив Сомка. — Лучше всем нам здесь головы сложить, чем отдать тебя врагу на поругание!

Заплакал тогда Сомко, взглянув на своих товарищей.

— Братья мои, — говорит, — милые! Что вам биться за мою голову, когда гибнет Украина! Что вам думать о моём унижении, когда мой лютый враг поругался над честью и славой казачества? Пропадай, сабля, пропадай и голова! Прощай, безсчастная Украина! — и бросил саблю о землю.

Все кругом тоже побросали свои сабли. Верные казаки горько заплакали.

— Боже правосудный! — говорят. — Пусть же наши слёзы падут на голову нашему врагу!

Очень обрадовался тогда Брюховецкий. Сразу велел взять Сомка, Васюту и всю их верную старшину под стражу, а Вуяхевичу — писать в Москву письма, будто бы Сомко со своими товарищами бунтует казачество против царя, оглашает Гадячские пункты и советует отрекаться от царского величества.

А князь Гагин тем временем сочиняет, как бы ещё сильнее подавить тех несчастных, чтобы не всплыла на свет неправда: что, взяв от Иванца богатые дары, потакает его ненасытной злобе. Тем временем повёл нового гетмана со старшиной в соборную нежинскую церковь на царскую присягу. А выйдя из церкви, гетман пригласил князя с послами к себе на обед, во двор бургомистра Колодия. Там мещане устроили пышный пир Брюховецкому со старшиной.

XV

Отделавшись наконец Черевань от запорожцев, еле перевёл дух, чтобы слово вымолвить.

— Брате Василий! — говорит. — Давай мне скорее коня! К чёрту эту раду! Вот уж не в добрый час меня занесло с этим безумным Шрамом!

Пошёл Василий Невольник за конями, да где там! Вихрь кругом такой, что и не разберёшь, куда идти. Как щепка в воронке на воде вертится, так и он метался в той ярмарочной сутолоке. Да ещё и не знал толком, где поставили коней Гвинтовкины казаки; так что Черевань изрядно подождал. Кругом толпится народ; в бока толкают; бедняга только и делает, что сопит!

— Где ж это пропал мой Василь... Братик, — говорит Петру, — хоть ты меня не покидай!.. Ой, только бы добраться живым да целым до Хмарыща. Пусть тогда радует себя кто хочет!

А как только запорожцы объявили Брюховецкого гетманом, сразу стало на раде посвободней. Сначала Гвинтовка отвёл своих товарищей; потом и другие сомковцы направились к табору. Только запорожцы всё ещё крутились вокруг гетманского стола, как злые осы у улья, да простой люд — крестьяне — гудели по полю, как трутни.

С полчаса ещё крестьяне не знали, что происходит среди казачества. А как Брюховецкий с князем двинулся в город для присяги, тогда по всему полю чернь закричала:

— Слава Богу! Слава Богу! Победа наша! Нет теперь ни пана, ни мужика, нет ни бедных, ни богатых! Все заживём в достатке!

— Что же, братцы? — говорят другие. — Пойдём делиться панским добром! Город теперь полон панства.

— Э, будет ещё время в городе погулять! — отвечают третьи. — А вон казачество Сомков табор грабит. Глупая Сомкова старшина понавозила с собой целые возы кармазина.

— Ну, кому куда нравится! Везде найдётся, чем руки погреть!

И вот — одна толпа туда, другая сюда: половина народу в город направилась, половина — к Сомкову табору. По полю остались только гуляки, что, на радостях наняв музыкантов, водят хороводы да пляшут.

Странно было Петру да и Череваню смотреть на эти пляски и гопаки в такой тяжёлый час, когда всем бы плакать, а не веселиться. Когда вдруг, словно волны, валит люд от табора, а навстречу им — толпа крестьян из города.

— Куда вы?

— А вы куда?

— Мы к Сомкову табору.

— А мы в город. Там, говорят, пожива есть!

— Э, два чёрта вам!

— Как так?

— А так, что не пускают! Московская стража не пускает наш брат в город.

— Жаль и к табору! Казаки там сами хозяйничают, а нашему брату — оглоблей по спине!

— Что ж это такое? Так нас, видно, казаки и загнали в хомут?

— Не иначе, как Виговский Москву! Вот и новые толпы подбегают.

— Беда! — кричат. — Пропало дело! Слышали, что говорят запорожские братчики?

— А что ж они говорят?

— А вот что! Некоторые наши пошли через огороды, стали у панских дворов шарить, так братчики их дубинами. «Проваливайте, — говорят, — к чёртовой матери, немытые мужланы!» — да и выгнали за город. Наши начали было упираться: «Мы теперь все равны!» — «А мы вас, — говорят, — уравняем плётками! Прячьтесь, вражьи дети, заранее по печкам, пока не настал вам дурной час!»

— Эге! Вот такая благодарность! — закричали тогда зачинщики (в каждой толпе был свой вожак). — Стойте, братцы! Если мы помогли кому вскарабкаться на гетманский стол, то сумеем и столкнуть со стола! Становитесь в полки, кричите: «На раду!» Освободим Сомка и Васюту из неволи: они за нас заступятся!

Заволновался люд, загомонили; по всему полю поднялся шум. Только ничего из этого не вышло. Другие, поразмыслив, говорят:

— Нет, видно, поздно тесто месить, как уж из печи вынули! Как посадили — так и спечётся. Хватит с нас и того, что с запорожцами два дня поплясали.

А иные:

— Жаль, жаль! Казаки теперь все в одно стоят; нам же бока подлатают — и с тем домой. Лучше убраться заранее!

Тем временем кое-кто ведёт такой разговор:

— А я себе с воза в таборе сало ухватил! Будет жене и детям на зиму!

— А я мешок пшена! Вот бы кто помог донести до хутора.

— Ха! Что ваше сало да пшено! — говорит третий бродяга. — Я вот жупан урвал, такой, что пары волов стоит, да чёртов казак как стукнул келепом по руке — так и не рад бы и пятаку! Теперь на покосе придётся с рукой мучиться! И чарки горилки не заработаешь. Вот тебе и рада!

— Пошли домой, пока ноги не переломали, как кабанам в огороде! — говорят мужики. — Нечего скрывать, не на доброе дело мы вышли! Лучше бы наши соседи сделали, что не послушались запорожцев. Теперь и в селе стыдно на глаза показаться: вечно будут дразнить Чёрной радой!

И начал чёрный люд расходиться. Замолкли и музыки, стихли пляски и весёлые гопаки по полю. Недолго прошло — стало всем ясно: не время веселиться.

Вот и шляхта начала уезжать из Нежина, державцы, что съехались на раду. Кто привёз с собой и жену, и дочь. Мысль-то была: съехалось всё рыцарство Гетманщины, может, Бог и сведёт судьбы. А тут — вместо свадьбы другое вышло. Как полезли по дворам военная голытьба с запорожцами, то иной рад был, что живым из города вырвался. Один вырвался, а другой там и голову сложил, защищая добро и семью; а шляхетских да старшинских дочек казаки себе силой за жён похватали.

Кому удалось ускользнуть за город — те, как от собак, должны были отбиваться от запорожской голытьбы. Едет знатный человек в обитой телеге, да держит саблю наголо или ружьё наготове. Слуги верхом вокруг воза. А за ним низовцы — верхом на мещанских конях, гонятся, как ястребы. Хоть стреляй, хоть руби — лезут, как бешеные. Обороняет челядь господина с семьёй, да как собьют одного-другого запорожцы с коня — так кто остался, врассыпную! А те, окаянные, коней останавливают, спицы в колёсах рубят, возы переворачивают, панов из кармазина и из саёта раздевают. По полю валяются не одни телеги с изувеченными конями, не одна вдова плачет по мужу, не один бедняга, умирая в крови, тужит, что не пал под Берестечком. А тут всюду разломанные сундуки, одежда разбросана, окровавлена, изодрана; пух из перин, как снег, летит по ветру: везде разбойники искали золота, всё пороли, разбрасывали. Черевань глядит — аж дрожь берет. Досталось бы и ему такое, кабы не голубая тесьма в вороте.

Это одни так страдали, а другие давали добрую отпор мерзавцам. Кто-то догадался выбрасывать из возов одежду: снимали жупаны-луданы, суконки и едомашки и кидали под ноги запорожцам — лишь бы унять их ненасытную зависть. А запорожец подхватит, сунет под себя — и снова вдогон.

— Эй, добрые люди! — кричат другие крестьянам, что, как испуганные овечки, бродят по полю. — Спасайте нас, а то и вам будет то же!

Тогда люди и подступают, и становятся стеной вокруг воза, потому что уже поняли, что за хищная птица эти братчики. А как кто-то начнёт преследовать, так его самого косой или смолёной дубиной огреют — только и слышно, как застонал. Другие знатные люди, старшина и шляхта, скинув кармази́ны, переоделись в лохмотья и среди простого люда пешком пробирались домой. Тогда-то мужики к добрым панам, кого знали, снова потянулись и начали провожать их домой из-под Нежина; а паны — стали прикидывать, как бы совсем не пустить Украину на потеху низовцам.

Глядит Черевань — а вот и Тарас Сурмач едет из Нежина в возу. Запорожцы его, в лапоточном кунтуше, не трогают. На возу с ним ещё полдюжины мещан.

Увидев Череваня, Сурмач закричал:

— Ха-ха! Вот как наши поживились!

— А что там, брат?

— Что-что! Объехали нас братчики так, что только уши поникли!

— Что же они вам, братец?

— Что? Да как! Сразу у бургомистра Колодия кубки, серебряные кружки, ковши, что мещане понасносили со всего города, со стола повыносили. Стал бурмистр упрекать их, звать ворами, разбойниками — так его самого чуть не прибили: «Не называй казака вором! — говорят. — Теперь всё прошло: это моё, то твоё — всё теперь общее! Своё, а не чужое добро, братчики по карманам разобрали!» Вот такие дела! Да и то ещё не всё. Одни у бурмистра пируют, а другие голытьба расползлась по городу давай крамничные лавки чистить. Всё из лав повытаскивали. Кинулись мещане жаловаться гетману, так тот и смеётся: «Разве вы, вражьи сыны, не знали, что мы теперь все как родные братья? Всё у нас теперь вместе!..» Так нас и провели хитростью сечевые братчики! Я вот с бурмистрами собрался да бегом домой — чтобы и в Киеве у нас не похозяйничали низовые добродетели.

— Братья! — говорит Черевань. — В проклятый час мы из дому выехали! Кабы у меня тут не было ни жены, ни дочки, я бы и сам сел с вами — да убрался бы из этого ада.

— Спасай их скорее, добродей, — говорит Сурмач, — бо уже я слышал: гетман сосватал твою дочку у дядьки Гвинтовки за своего писаря!

— Два чёрта он её сосвата́ет! — раздался тут, как из бочки, чей-то толстый голос.

Глядит Черевань — а это Кирило Тур едет, за ним десяток товарищей верхом.

— Два чёрта, — говорит, — сосвата́ет! Уж кому-кому, а Череваневна будет моя!