Чёрная рада Страница 23

Весь он оказался изрезан ранами. «Эй, — говорит, — хватит! Пожалей сам себя!» А тот машет и машет вслепую, пока не получил так, что покатился, как сноп.

— Пусть, пусть! — сказал ещё один, проходя мимо. — Придёт когда-нибудь и наш черёд!

Смотрит Шрам — а за гробом того войтенка чуть ли не весь Нежин поднялся; и все — одни мещане: ни одного в кармазинах. Смотрит Васюта — а за мещанами и казаки нежинские тянутся; и всё только простое товариство: ни одного сотника, ни одного атамана. Идут, уставившись в землю, будто не видят ни гетмана, ни Васюту со старшиной. Шрам лишь покачал головой. Ничего не сказал и Сомко, глядя, что казаки, вместо того чтобы быть в лагере под городом, очутились на похоронах войтенка, словно у своего полковника, да ещё в такой важный час. А старшина только между собой переглядывалась. Понял, наверное, и Васюта, потому что, как только прошла процессия, сразу, поклонившись гетману, повернул к своему двору. Старшина Нежинского полка тоже разъехалась по дворам; а из других полков поехали за Сомком в лагерь. А лагерь Сомка стоял под Нежином, за Белявскими левадами.

Подъезжают к лагерю — а в нём ещё издалека слышен гул, шум. Подъезжают ближе — а вокруг лагеря ни единого пикета. Казаки перемешались, как гуща в браге: кто туда, кто сюда — никакого порядка. А тут ещё стало темнеть, и войско Сомка стало как море — спереди ещё хоть видно, как волны идут, а дальше, в темноте, только ревёт и бурлит.

Добравшись до своего шатра, Сомко тут же приказал привести к нему Вуяхевича. Кинулись искать его по лагерю, да не так-то легко его найти в такой суматохе. Сомко обрушился на помощников генерального писаря, злился, кричал; но, видя, что сердцем сумятицу не унять, разослал старшину по всему обозу унимать казаков, а сам сел на коня и поехал между шатрами. Шрам ехал за ним, мрачный, как надвигающаяся ночь.

Вот и увидели, наконец, генерального писаря. Тот уже давно ездил по лагерю, усмиряя казаков, да только от его «усмирений» шум только усиливался.

— Проклятые дети! — кричит. — Салаги! Мы вас научим уважать старшину! Не будете вы у нас губы кривить, как те запорожцы, где все равны. Уравняем мы вас так, что и не захотите! Мало ли что у запорожцев своя воля, что у них старшина и гетман как товарищи. Подумаешь! У них нет ни бедных, ни богатых — так они ж запорожцы, казаки над казаками. А вы кто? Мужики! Самая настоящая мужва! Да мы вас, проклятых, нагайками! Вот как начнётся рада — мы вас обратно в землекопы отправим! Покажем мы вам казацкую вольность!

Так выкрикивал писарь, и будто ему было всё равно, что вокруг него гудит, как море. И как волны расходятся перед байдаком, а сзади снова с грохотом сливаются, так и тут: сначала казаки расступятся, чтобы дать проехать писарскому конвою, а как проедет — начинают сзади кричать:

— Слышали, что пан писарь говорит? Мы мужва! Нас нагайками! Нас на валы по городам отправят! Значит, мы будем работать, а старшина боки отъедать, управляя нами? Ещё мало нам унижений? Валы насыпать? Не дождутся! Не дождутся, не дождутся! — кричали громче те, что стояли подальше от писарского поезда.

А писарь, хоть и слышал, не оглядывался. Он продолжал своё казакам выговаривать.

— Пан писарь, — говорит Сомко, перехватив его. — Что это у тебя за порядок? Разве для этого я дал тебе бунчук?

А тот поклонился, правда, низко, и отвечает:

— Да вот, пан ясновельможный, какое тут несчастье. Недалеко отсюда лагерь запорожского гетмана...

— Гетмана! — закричал Сомко, так что заглушил весь гул. — Неужто у тебя, кроме меня, есть ещё гетман? Так убирайся же к нему, катайся на свиньях! — и вырвал у него из рук гетманский бунчук. Услышав голос Сомка, сразу вокруг все стихли.

— Гетман, гетман прибыл! — пошло по лагерю; и как только разнеслась такая весть, некоторые бунтари сразу одумались — вспомнили о своей голове. Сомко ведь шуток не терпел. Честный и добрый был человек, но если уж его достанут — берегись. В его лагере или в походе — всё по полкам и по уставу, не как у других. Потому сомковцы и били врага где только встречали. Знали, чего стоит Сомко, все старые, значительные казаки; а чернь — та о том не заботилась: ей бы только вольности. Вот под эту вольность и подъехал Иванец со своими запорожцами — и пошло всё кипеть, как в котле.

— Ну что, пан гетман? — говорит Шрам. — Может, и теперь за своего писаря заступишься?

Сомко только махнул рукой и поехал в свой шатёр.

— Отдай-ка мне, сынок, свой бунчук, — говорит Шрам. — Я лучше какого-нибудь лентяя у тебя порядок наведу.

Сомко отдал ему молча.

«Бедная казацкая голова! — подумал про себя Шрам. — Так-то всегда нам достаётся и честь, и слава! Люди со стороны смотрят, дивятся, что всё сияет да блестит, а в сердце никто не заглянет. Тут день и ночь ты голову ломаешь, не зная покоя, а рядом уже шипят змеи и на душу твою охотятся».

Так размышляя, обошёл он с бунчуком весь лагерь и везде поставил стражу, чтобы никто ночью не шатался и никого без дознания в лагерь не пускали. Да и сам ни на минуту не дал себе отдыха. Где казаки кашу варили, где у огня с салом на прутиках сидели, вели между собой мирные разговоры о чёрной раде — он к ним подходил; и как вспомнит о старом Хмельницком, как тогда у казаков была воля и единая дума, так козаки будто бы и трезвели. А другой группе он Христову притчу расскажет, склоняя буйные души к кротости и любви — и козаки, словно пчёлы от святой воды, гудят, да и утихают.

И хорошо бы оно было; может, Шрам и утихомирил бы казаков до конца. Да вот, как за сеятелем по ниве, так и за Шрамом паволочским ходил следом дьявол и сеял плевелы в пшеницу. А тот дьявол был никто иной, как подручный Брюховецкого — Вуяхевич. Надувшись, словно сова, проходил он со своими помощниками мимо казачьих кучек, и, казалось бы, ничего дурного не делает — только то тут, то там ляпнет что-то, да так козаков горьким словом унижает, да суёт им это несчастное панство и гетманство в лицо — что казаки, прислушиваясь, только усы себе кусают. И как рыбак, плавая на лодке, рассыпает приманку, так тот тайный предатель Вуяхевич рассыпал горькие слова в казацкие души.

Наступила тёмная, глухая ночь; и добро, и зло утихло. Спал ли Сомко-гетман или нет — а Шрам не сомкнул глаз ни на час. Никто бы не смог рассказать, никто бы и не записал всех его дум. С тяжёлой от забот головы ходил он от дозора к дозору, частенько поглядывая в сторону Романовского Кута. А в Куте — дубы светятся от костров; через поле доносится глухой гул, вдали слышны человеческие голоса, будто бы волны на море перед бурей.

XIV

А теперь расскажем, что происходило в доме Гвинтовки, пока так трудился наш паволочский Шрам. Похоже, и тут время пришло такое, что не было ладу ни между женщинами, ни между мужчинами. В женском кругу не ладилась та княгиня, жена Гвинтовки. Во-первых, потому что она панна знатного рода, а во-вторых, потому что с деда, с прадеда — ляшка и католичка, так уж как ни подходи, а по-настоящему не подружишься.

А у мужчин — своё расстройство. Череваню казалось странным, что Гвинтовка словно другим человеком стал. Знал он его ещё в молодости. Живой был казак. Как Хмельницкий посылал по Польше отряды, так никто дальше него не добирался; и говорили казаки: «О, далеко наша Гвинтовка достаёт!» И в походе, и за столом — весёлый, душевный товарищ. Потому-то и полюбил его Черевань, и сестру его засватал. А вот теперь вроде бы тот же — да не тот: всё в нём как-то зыбко, и слово хоть и бойкое, да не такое крепкое и искреннее, как у настоящего казака. Простоват был Черевань, но и он разумел: что-то тут не так.

— Как же это, Михаиле, у вас получилось, — спрашивает Гвинтовка у Череваня, — что ты свою Лесю обручил с гетманом?

— А что же, братец, — отвечает Черевань, — отчего бы нам не обручить дочку хоть и с гетманом? Разве ж мы с гетманами хлеба-соли не ели с давних пор?

— Кто же спорит? — сказал Гвинтовка. — Дочка моей сестры сумеет показать себя в любом положении; только вот сделали вы дело поспешно, да бы не вышло оно смешно!

— Против чего же ты намекаешь? — спрашивает Черевань.

— Против того, что теперь, в такую бурю, и гляди — споткнёшься...

— Да пусть, братец, — говорит Черевань, — спотыкаются наши враги, а не пан Сомко!

— Ге-ге! — Гвинтовка ему. — Спотыкались и покруче твоего Сомка. Выговский, кажется, прочно сидел на гетманстве — а Гадячские пункты и его свергли. А говорят, Сомко тоже хочет с московитом по Гадячским пунктам торговаться. Как бы своего не поторговал! А вот Иван Мартынович лучше придумал: без всякого торга берётся за гетманство. Потому-то и царь его, говорят, в большом почёте держит.

— Иванцу, братец, — говорит Черевань Гвинтовке, — торговаться не с чем: он давно уже душу чёрту продал, так ему теперь — хоть турок, хоть православный — всё одно. Вот увидишь, как он от царя к турку перебежит!

Не ожидал Гвинтовка от зятя такого ответа. Ничего, однако, не сказал. Будто и не он, повёл гостя осматривать своё хозяйство. Там токи, полные хлеба, там овечьи кошары, там мельницы с прудами, там по лугу гуляет табун коней — всего нажил себе Гвинтовка, настоящий пан. Дивился, осматривая, Черевань: каким же богачом стал его шурин! А сам подумал: «У меня нет ни таких дубрав, ни таких просторных лугов, ни вишнёвых садов, зато ни один киевский мещанин не посмотрит косо на Хмарище; и пока стоит на магистрате башня с часами — никто не скажет, что Черевань занял Хмарище без права. За готовые лядские дукаты купил я его у магистрата, и всякий знает, что на эти дукаты башня и построена».

Оглядели, вернулись. Как тут — приехал из Нежина сотник Гордей Костомара.

— Что же ты, — говорит, — пан осавул, дома сидишь, а в городе творится беда!

— А что у вас там за беда? — спрашивает спокойно Гвинтовка.

— Беда странная — мещане с казаками пируют.

— Ну, братец, — отозвался Черевань, — дай Бог и вовеки такой беды!

— Да погоди, добродей, — говорит Костомара, — а из-за чего пируют? Бился на саблях молодой Домонтовиченко с войтенком — да Домонтовиченко и одолел войтенка.

— Ну, так и аминь ему, дураку! — говорит Гвинтовка.

— Аминь? Нет, этому делу не скоро скажут аминь.