Чёрная рада Страница 28

Сами видите, что запорожцы теперь первые паны на Украине; понаставлял я их сотниками и полковниками — судить и распоряжаться они будут по запорожским обычаям по всей Украине. Нет теперь ни у мещанина, ни у мужика «это моё, а это твоё», — всё стало общее; казак везде стал хозяином, как у себя в кармане. Чего же вам ещё надо? Чтобы я за пустяки киями казака бил? Нет, этого не будет: я своим деткам не враг.

— За пустяки! — говорят старики. — На чём держится Сечь и славное Запорожье, то ты обратил в посмешище!

— Пусть себе и держится, коли ему так по вкусу. А мы среди людей будем жить по-людски, а кому у нас не по нутру — тот пусть идёт на Сечь рыбу сушёную с сыровцом есть.

— Мы таки и пойдём, гаспидов сын! — говорит отец Пугач. — Ты нас коленом не выпихивай. Только хорошенько себе запомни: ложью весь свет пройдёшь, да назад не вернёшься. Плюйте, братцы, на его гетманство! Пойдём к своим куреням! Гей, дети, кто с нами?

Сечевые отцы думали, что сейчас и высыплет казачество на их зов; ан нет — казаки молчат молча, да один к другому жмутся.

— Кто с нами? — позвал ещё раз отец Пугач. — Кому мило с нечестивым пройдохой в грехах погибать — оставайся тут; а кто не хочет запятнать своей золотой славы — тот гайда с нами за пороги!

Только и во второй раз никто даже с места не двинулся.

— Так вы, вижу, все одной мази! — говорит тогда отец Пугач. — Пропадайте же, бездельники! Чтобы вас счастье-доля так покинула, как мы вас покидаем! Тьфу! Плюю и на тот след, что топтал с этими швалью! Плюйте и вы, отцы, — говорит своим товарищам, — а на прощание скажем этому Ироду, чего мы ему желаем: оно ему не минется.

Вот и начали деды один за другим выходить из круга. И сразу первый, обернувшись, плюнул на свой след да и говорит:

— Чтоб же тебя побил неслыханный срам, как ты нашу старость опозорил!

И второй плюнул и сказал:

— Чтоб на тебя обиды сыпались!

И третий:

— Чтоб тебя ад пожирал да морил! Чтоб ты не знал ни днём ни ночью покоя!

И четвёртый:

— Чтоб тебя, окаянного, земля не приняла!

И пятый:

— Чтоб ты на Страшный суд не встал!

И, выйдя из совета, забрали своих коней с чурами да и направились вниз по Днепру.

А Иванцу того и надо было. Насмеявшись вдоволь со своими разбойниками, говорит:

— Ну, теперь, братцы, у нас своя воля. Отбыли мы дурное мужицтво, отбыли мещан, отбыли и старых дундюков. Теперь пейте, гуляйте и веселитесь. А меня что-то на сон клони́т. Пойду отдохну немного. Петро Сердюк, проводи, брат, меня до господы.

Пошёл Иванець к гетманскому двору в замок, опираясь на казака; едва ноги волочит — так что низовое казачество тихо посмеивалось.

— Подизносился, — говорят, — наш Иван Мартынович.

— Ещё бы не износиться, столько дел наделал!

— Да, видно, и в голову на радостях лишнего закинул.

А он, проклятый, ни от труда не устал, ни от водки не опьянел. Его лукавый ум вынашивает новую затею: как бы того безталанного Сомка до последнего часа довести! Спотыкаясь на ходу и прищурившись, как кот, Брюховецкий сквозь зубы стал бормотать назло своей мысли:

— Слыхал ли ты, братец, чтобы мышь когда человеку голову откусила?

Засмеялся казак:

— Это, пан ясновельможный, только сказка такая.

— Гм! — сказал Брюховецкий. — Сказка! А из чего же она взялась?.. Ох, ноги совсем не держат! Чёртова старость подкрадывается. Выпил человек кубок мёду или не выпил — а уже и голова и ноги будто отрублены.

— Это вы, пане гетмане, — говорит Петро Сердюк, — на советах так умаялись.

— Ох, на советах, на советах! — бормочет Брюховецкий. — Послужил я казачеству от души, а как же оно мне послужит!

— Эй, пане ясновельможный! Чего вы тревожитесь! — сказал казак Сердюк. — Да мы за вас головы сложим!

— Головы! — бурчит Иванец. — Была бы с меня и одной головы, коли бы кто сумел её положить так, чтобы вовек не встала.

Улыбнулся Петро Сердюк да и думает: «Подизносился, подизносился пан гетман!»

А он идёт, тяжело ступая, будто и правда пьяный; то и дело что-то бормочет, всё на Сомка намекает, да никак Сердюк не догадается. А как стали уже подходить к замку, то Брюховецкий и говорит:

— Видишь, Петре, у стены, у самой земли, окошко? Там у меня сидит вельможный Сомко, что раньше всеми гордился, и равных ему не было на всём свете. Как тебе это чудо?

— Великое чудо, — говорит Петро Сердюк, — ничего не скажешь. Служит вам фортуна, пане гетмане.

— А теперь я расскажу тебе ещё большее чудо. Вот послушай, братец, какой сон мне нынче перед рассветом приснился. Будто иду я пьяный домой, вот к этому дому, и пришёл, и лёг спать, и выспался, и проснулся утром — и тут мне говорят, что ночью чудо случилось: Сомке мышь голову откусила! Как тебе такой сон, Петре? К чему бы он мне приснился? Вот если бы ты разгадал этот сон — я бы знал, как тебя отблагодарить.

Задумался казак, потом помолчал и говорит:

— Ну что ж, пане гетмане? Это вроде к тому, чтобы запорожец в крысу обернулся?

Обнял Иванец Петра Сердюка за такие слова. Потом, войдя в светлицу, снял с руки чистозолотой перстень и говорит:

— Вот это кольцо превратит всякого в такого пацука, что проберётся хоть сквозь двенадцать дверей. Возьми, надень — тебя нигде не остановят. Что ж ты отступаешь, будто от лихого зелья?

— Оттого отступаю, — говорит Сердюк Петро, — что хоть низовой казак на всякое геройство способен, но за такое у нас ещё никто сроду не брался! Прощайте, пане гетмане! Может, с хмелем и ваш сон пройдёт. Остался Брюховецкий как остуженный.

— Э, — говорит, — так, может, и правда в том, что говорят: сроду-навек казак не был и не будет палачом! — и начал ходить по светлице.

Ходит, ходит.

— Чёрт знает какие суеверия! — говорит. — Будто не всё равно — задавить погань на совете или ткнуть ножом под рёбра в темнице!

Ещё подумал, походил.

— Может, и не всё равно!.. Что ж это я сам не пойду с ним расправиться... Пока Сомко был Сомко, я против него смело выступал, а теперь меня страх берёт...

Снова начал молча шагать.

— Чёрт знает, как судьба человека крутит! Почему же теперь у меня нет сил довести до конца? Была сила мир по-своему повернуть, а теперь — и ножом ткнуть боюсь... А что если в Москве не по-нашему решат? Деньги деньгами, бояре боярами, а царь — душа праведная...

XVII

Мудрует себе ленивый Иванец, шагая по светлице, как вдруг входит стражник:

— Какой-то человек требует немедленно доложить ясновельможному.

Гетман разрешил позвать. Вошло какое-то пугало. На голову набросил кобеняк, только глаза видны, сам в широкой сермяге; за спиной немалый горб. Брюховецкий и сам не знал, отчего испугался; так уж грешная душа тревожилась.

— Кто ты такой?

— Тот, кто тебе нужен.

У Иванца мороз по спине.

— Кого же, — говорит, — мне надо?

— Тебе нужен такой, кто заговорит на покой Гетманщину, потому как везде, говорят, вокруг панства люди собираются да замышляют, как бы Сомка из неволи вызволить; и нежинские мещане шепчут о Сомке, как евреи о Мусие.

— Кто ж ты за человек?

— Я человек себе убогий — сапожник из Запорожья, да как сошью кому сапоги — уже других не надо будет.

— Как же ты заговоришь Гетманщину?

— А так. Пойду да и расскажу Сомке твой сон; сразу всё утихомирится.

— Дьявол! — вскрикнул Брюховецкий. — Откуда ты мой сон знаешь?

— От усатого пацука знаю.

— Будет же тому пацуку!

— Успокойся, пане гетмане, на этот час; лучше подумай, как бы от врага своего скорее избавиться, чтоб через тебя и всем нам не попало — сегодня пан, а завтра пропал.

Долго молчал Брюховецкий.

— Открой, — говорит, — голову; хочу посмотреть, не нечистый ли ко мне прибился.

— У нечистого делов хватает и по монастырям, — ответил тот да и откинул капюшон.

Брюховецкий аж отшатнулся:

— Кирило Тур!

— Тихо, пане гетмане! Довольно и того, что ты узнаешь, кто был Сомке палачом, — сказал Кирило Тур и снова набросил капюшон.

— Неужто ты возьмёшься за такое дело? — спрашивает Брюховецкий.

— А почему бы нет? — говорит. — Разве у меня не человеческие руки?

— Ты ж, говорят, был с Сомком в какой-никакой дружбе!

— Так, как чёрт с попом. Я давно на него нацелен, и в Киеве — сам знаешь — чуть дружбу ему не доказал. А наши дундюки отблагодарили меня киями. Вот тебе и правда в мире!

— За что ж ты на него сердишься?

— Я-то знаю, за что! У меня своя история, у тебя своя. Я у тебя не спрашиваю, и ты у меня не спрашивай. Не мешкай меня, пане ясновельможный, и если хочешь, чтоб я тебя отблагодарил за сотницкий уряд, которым ты меня наградил — скажи мне только, как до него добраться.

— Вот как, — говорит. — Возьми это кольцо. Пропустят тебя с ним, куда захочешь.

— Хорошее колечко, — говорит Кирило Тур. — Ещё и колчан со стрелой на печати вырезан.

А Брюховецкий:

— Это, если хочешь знать, тот самый перстень, что покойный Хмельницкий снял у спящего Барабаша. Я сам ездил с этим знаком и в Черкассы к Барабашихе. Покойный гетман подарил мне его на память.

— Эге! — говорит Кирило Тур. — Вот что значит подарок от доброй руки! Так вот он и пригодился, — да и вышел из светлицы.

Иванец сам проводил его к двери, а тот ему шепчет:

— Ложись спать, не беспокойся. Перед рассветом сон приснился — перед рассветом и сбудется.

Пошёл Кирило Тур, сгорбившись, в своей накидке с горбом. Никто бы теперь не узнал его молодецкой походки, ни высокого роста. Так себе — как горбатый дед. Уже стемнело. Вот добрался он до Сомковой темницы. Прямо у наружной двери стоит казак с копьём. Наставил против Кирила Тура копьё:

— Прочь!

— А это что? — говорит ему тихо Кирило Тур, показывая перстень на руке.

Как только сторож увидел гетманский знак — сразу отворил дверь.

За этой дверью — ещё дверь. И тут у дверей казак… Светильник в стене, в окошке. И этот пропустил молча, как увидел кольцо. За теми дверьми — ещё третья дверь, и третий казак на страже. Взял Кирило Тур у него светильник и ключ от темницы.

— Иди, — говорит, — к своему товарищу. Я буду исповедовать узника — так, может, услышишь такое, что лучше бы тебе на этот час уши заложило.

А тот ему:

— Да я и сам рад отсюда поскорее убраться. Знаю хорошо, на какую ты пришёл исповедь.

— Ну, коли знаешь — тем лучше, — говорит запорожец. — Смотри же, не входи сюда до самого утра. Он после исповеди заснёт.

— Заснёт после твоей исповеди всякий! — бурчал, запирая дверь, сторож.

Он выходит в одни двери, а Кирило Тур входит в другие.