— тётка. — Уже совсем перекрестили нашу Наталочку... ха-ха-ха.
— Эге, гм, эге! — ворчал он себе под нос, подкручивая свои седые усы и не сводя с меня ни на минуту своих блестящих маленьких глаз.
Оттолкнутая тёткиным смехом и его взглядом, я отвернулась от всего общества и пошла медленно вперёд. Через несколько минут Орядин оказался рядом со мной.
— Клянусь! — говорил он, быстро шагая возле меня. — И не ожидал никогда увидеть здесь эту мумию из Р.
Что он тут делает?
— Он у нас. Приехал на несколько дней к дяде. А вы знали его тоже раньше?
— Знал ли! Он был моим профессором. Мы ненавидели друг друга — страх! Я его за то, что он «пёк» за греческий язык, а он меня, как говорил, за мою «дерзость». Ну как он вам нравится? — И при этих последних словах сам рассмеялся.
— Несимпатичен. Производит впечатление скрытного; впрочем, не люблю оставаться с ним наедине.
Он улыбнулся, глядя куда-то далеко вперёд.
— Скрытного, говорите. Это ещё мягко сказано. Он человек без сердца, без души, мстительный, да ещё консерватор до смешного. Не знаете, жива ли ещё его жена?
— Жива. Но он жаловался, что она очень больна и уже долго находится с ребёнком у своих родственников.
— Бедняжка! Она была такая красивая и такая кроткая. Он, как только приходил из школы в дурном настроении, всегда начинал с ней ссору. Мы, ребята, все это знали. Уже замучил её, наверное, совсем; ей и так много не нужно было, она была нежная, как паутинка...
— Она должна быть намного моложе его, дядя упоминал.
— Моложе. Он женился довольно поздно. Вы разговаривали с ним дольше?
— Нет, а потом… мне не хочется слушать то, что он мне говорит!
— Он называет вас Лореляй, — вставил Орядин.
— И не нашёл ничего лучше! — ответила я невольно сердито. — Вот... немец!
Он улыбнулся.
— Не лучше ли нам говорить о чём-то другом? — спросила я.
— И я так думаю. Не люблю его вспоминать. Может быть, присядем где-нибудь? Сад маленький, приходится всё время уступать дорогу другим, а это только утомит.
Прямо напротив нас, под кустами турецкого бузка, стояла скамейка с фонарём рядом. Там мы сели — замолчали.
Вокруг нас шум, музыка, разговоры, смех, а мы словно онемели. Он молча снял шляпу и откинул волосы со лба. Немного погодя я почувствовала на себе его взгляд.
— Вот что сказал бы я сейчас… — заговорил он.
— Что? — я посмотрела на него спокойно, ожидая.
— Сказал бы: постой ещё, ты так прекрасна!
— Чем прекрасна?
— Тем, что переживаю этот миг с вами. — Я не отвечала, а он, слегка взволнованный, продолжал: — Другой просил бы вас сейчас прощения, а я, пользуясь каждой минутой...
— Почему прощения? — перебила я его, удивлённая.
— Ну, за моё приветствие когда-то, когда я вас сначала не узнал по правилам этикета, а так, просто.
— По слухам? — Это слово я произнесла невольно горько. Благодаря «заботе» моей тётки, я не пользовалась лучшей репутацией среди знакомых.
Словно испуганный, он поднял голову и взглянул на меня.
— Вы меня не поняли, — сказал он затем мягко. — Мне, правда, случалось кое-что слышать о вас, но так как я всяким сплетням не доверяю, то не поверил и этим, не составил себе никакого суждения о вас, то есть — до этой минуты, когда смог вот это прочитать. За это также простите мне.
С этими словами он быстро вынул из нагрудного кармана своего пальто маленький тетрадный блокнот, который я с первого взгляда узнала, и у меня с лица отхлынула вся кровь. У него оказался тот самый, спрятанный Леной, разорванный мною блокнот…
— Это вам Зоня передала? — были единственные мои слова.
— Зоня. Но вам это неприятно?
— Неприятно!
— Не сердитесь! — просил он. — Ваша работа не попала в недостойные руки.
— Но она шла через недостойные руки!
— Забудьте это!
— Разве можно?
— Можно. — И он улыбнулся. — Я только после прочтения очерка узнал, каким образом он попал в руки Зони. Он попал ко мне случайно, но не жалейте об этом. Увидев вас в тот вечер, как ваши глаза говорили о чём-то, чего в бездушной толпе не было, я понял, что каждое услышанное мною слово было неправдой, и я понял вас. Я знаю, что ваша работа была написана «кровью вашего сердца», и почувствовал, что должен вас узнать; но тогда я не мог подойти, должен был отложить это на другой раз. Лишь одно (добавил он после паузы, когда я молчала) не понимаю: почему это вы, видимо вместо mottо, поместили стихотворение над работой:
Es klingt mir oft im Herzen
Wie ein verlorener Klang,
Der sich vergebens sehnet
Zu tönen im Gesang.
Ich kann das Lied nicht finden
Zu dem er taugen mag,<
Er wird wohl still verklingen
Im letzten Herzenschlag…
Слов не найду я, чтобы излить
Душу пылающую мою.
Наверно, песня эта со мной
Ляжет в могилу мою.
— Он, правда, зачёркнут полностью, однако вы хотели его поставить?
— Хотела, — ответила я, — я должна была хотеть, хоть он и не имеет ничего общего с темой очерка. У меня бывают иногда странные, странные чувства; не «чувства», — поправилась я невольно, — а отдельные ощущения, словно какие-то потерянные, заблудшие в человеческом сердце тоны, которые не знают, к какой мелодии принадлежат, где им пристать. Они настраивают меня так отчаянно! Разве вы всегда были довольны собой? — обратилась я живо к нему. — Всегда? Разве вас не мучает порой жажда стать другим? Меня мучает! Тогда звуки томят меня. А потом кажется мне, что я одна из тех натур, то есть одна из тех неудачников, которые будто бы ко всему имеют склонность, а всё же ни в чём не достигают успеха! Это убеждение охватывает мою душу какой-то зловещей поволокой. Кто мне докажет, что я не одна из тех бездарных?
— Ваша работа! — ответил он, всматриваясь в меня каким-то долгим, пытливым взглядом.
— Какая работа? — спросила я иронично. Он удивился.
— Ну, я имею в виду ваше писание.
— Правда? Не что другое?
— Нет.
— Так я должна бы совсем погрузиться в эту работу, чтобы добыть себе такой довод; всей душой, не разрываясь!
— Так погружайтесь!
— Я бы хотела.
— Сделайте это своим долгом.
— О, в этом нет нужды, у меня достаточно воли, и я люблю писание так же, как, например, и музыку, только вот...
— Что?
— О, ничего, ничего! — и тут я прервала себя.
— Что? — настаивал он с интересом.
— Я сделаю это своим долгом, — ответила я с нажимом, но думала о другом. А именно думала, что мне невозможно погружаться в увлечения, что дома следят за мной, как за преступницей. Что тётка почти грубым образом запретила мне «культ прихотей и романтики». А когда Лена ещё рассказала ей раз, что какой-то «господин» насмехался над моими идеями, тётка закричала, что я отпугиваю женихов от её дома. Что люди могут подумать, будто она в меня вложила эти «легенды», и что её дочь такая же...
«Чтобы ты не смела поступать по своему разуму, когда тебе хорошо!» — говорила она. Этого я не могла ему рассказывать. Мне было стыдно за темноту и грубость своей родни и за то, что я жила в таких зависимых, почти недостойных обстоятельствах. Недостойных потому, что я переживала разные степени унижения.
— Я буду всё же добиваться своего, — сказала я, — пока не добьюсь.
— Не поддавайтесь никаким влияниям, — сказал он, будто прочитал, что творилось в моей душе, — и укрепляйте свою душу, значит, не будьте слишком чувствительны к обыденности!
— Разве так можно? — спросила я его снова с нескрываемым удивлением.
— Можно.
— А теперь... теперь прошу вас, верните мне мой блокнот! — попросила я. — Он попал без моего ведома в Зонины руки...
— Оставьте его мне, он уже не имеет для вас ценности!
— Для вас он может иметь её ещё меньше.
— Напротив. Для меня он — доказательство того, что существует род интеллигенции, которая формируется действительно сама из себя и которая ведёт к прогрессу.
Живо и быстро полилась уже наша дальнейшая беседа. Мне казалось, что я знакома с ним давно и только не имела случая поговорить.
Из его рассказа я узнала, что он был социал-демократом и горячим поклонником Маркса. Что он ожидал спасения от социалистов; что признавал лишь одно дело — дело социалистов. — Всё остальное, — говорил он, — тонет в этой одной великой могучей идее, соединено с ней тысячами невидимых и неразрывных связей. — Наконец он спросил меня, что я об этом думаю.
Я не думала ничего определённого, не имела до сих пор никакого ясного выработанного суждения; но я боялась какого-то хаоса в будущем, который словно предчувствовала, боялась царства ещё более грубой, безжалостной силы, чем до сих пор.
— В вас говорит лишь ваша тонкая впечатлительная совесть, — нетерпеливо ответил он на мои слова, — но прежде всего спрошу вас: верите ли вы в силу человеческого разума?
— Верю; но верю так же и в силу страсти, которая увлекает разум в свой водоворот, верю в силу самолюбия, верю в непрочность человеческой натуры.
— Чтобы быть совершенным, — ответил он, — надо быть философом. Но не думали ли вы о том, что человек не виноват в том, каким стал? Не думали, что он обязан своим существом той почве и той земле, на которой вырастает, тому солнцу и теплу, что его согревают; тем обстоятельствам, что его окружают и властвуют над ним. Об этом, наверное, не думали? Не думали также, что нужда и отчаяние рождают в человеческой душе скорее дурные, чем добрые качества, что борьба за существование развращает? Я верю в это и потому верю, что с царством социалистических догм возрастёт настоящий прогресс, что свет знания и красоты прольётся широкой струёй повсюду, и что лишь тогда пробьёт для всех доныне угнетённых, неслышанных и слабых час по-настоящему человеческого счастья, расцветёт цветок истинной любви! Дорога к такой жизни проста. Насколько будет уменьшаться эксплуатация человека человеком, насколько будет уменьшаться эксплуатация народа народом, настолько будут исчезать и ослабевать зародыши зла, будет изменяться, преобразовываться человеческая природа, а главное — наши нынешние «идеалы», то есть богатство, высокие должности и т. д. Вы, может быть, верите так же, как и многие другие, ошибочно в какой-то раздел собственности, поэтому боитесь хаоса в будущем? — спросил Орядин. — Или верите, может, в полную отмену частной собственности? Тогда вы ошибаетесь. Характерным для социалистов является не стремление к отмене собственности вообще, а стремление к отмене форм буржуазной собственности. То есть такого способа присвоения, который позволяет бедному лишь для того жить, чтобы работать на других, и только до тех пор, пока это нужно властолюбивому сословию. Не стану здесь распространяться об этом вопросе бог знает как, но кто верит в идею прогресса, тот должен понять и убедиться, что она составляет основу всякого движения и труда, и что всех причин общественного переворота или перемен нам не следует искать в человеческих головах, в их растущем познании «вечной» правды или неправды и справедливости, а просто в изменениях производства и обмена; не в религии и философии, а в экономике соответствующей эпохи, — и что социализм не есть никакая болезнь и никакое явление, искусственно созданное отдельными умами, а движение естественное.
Он умолк и смотрел на свою сигару, тлевшую между пальцами, а лоб его легкими складками обозначал м...