повесть
Своей матери Марии из
Вернеров Кобылянской
посвящает
автор
I
Я родилась 29-го ноября...
Старые люди и сонники говорят, что этот день — день несчастья. Может быть. Однако мне не хочется в это верить. Я рада бы приглядеться каждой вещи до дна, я желала бы обо всём ясно думать, на всё смотреть ясно, — ведь каждое явление имеет свои причины и последствия, всё подчиняется строгим законам, только мы не слишком обращаем на это внимание. Мы редко доходим до причин некоторых явлений, которые порой можно было бы изменить к лучшему... Нет! Мы говорим, что всё имеет своё предназначение и так должно быть!..
Но к чему я, собственно, это затронула! Мои взгляды мне известны, а кому-то другому вряд ли будет очень интересно знать философские выводы молодой девичьей души; вокруг меня глухота и скука, а самой бесконечно пережёвывать собственные мысли — это и утомляет, и ни к чему не приводит.
У меня нет никого, кого бы мои мысли и чувства могли хоть на минутку занять хоть капельку. Разве это лишнее? Или женская духовная жизнь менее интересна, чем её организм?.. В самом деле, совсем неинтересна? — Да ну! Чего захотелось!
Кто бы стал мною заниматься? Отца и мать я потеряла в таком юном возрасте, что и вспомнить трудно, а когда дорогая бабушка умирала, мне было двенадцать лет. Дядя Иванович, гимназический профессор, и тётка (она ополяченная немка), у которых я теперь живу, то... да нет! Лучше не вспоминать. Глаза невольно наполняются слезами, сердце заболит, сожмётся — и уже невозможно будет дальше писать...
Все они мне не рады. Я это почувствовала и поняла с той минуты, как только начала осознавать себя. Мои длинные рыжеватые волосы давали кузенам и кузинам повод для колких, насмешливых шуток и смеха. Моё лицо для них "меловое", а глаза? Боже! разве я виновата, что они для них слишком большие?
— Что это ты смотришь так прямо перед собой, будто впервые мир увидела? — бывало, резко и сердито окликнет меня тётка. А я встрепенусь, словно вспугнутая пташка. Кровь бросится в лицо, сердце забьётся быстрее... Я боялась смотреть на тётку или на кого-нибудь из домашних прямо, даже просто перевести взгляд. Со временем я привыкла не смотреть ни на кого из людей, разве что только на ясный, широкий мир...
— Наталка ходит так, будто у неё нечистая совесть! — часто насмехался старший кузен Муньо. — Нечистая совесть никогда не смотрит честным людям в глаза!
Разве это не должно меня ранить?
Я плакала тихими ночами от того, что Бог дал мне такие большие глаза... А однажды, когда все ушли из дома и я осталась совсем одна, тайком забежала в салон, где висело большое зеркало, и взглянула в него... Две большие синевато-серые... нет, зелёные глаза испуганно вперились в меня... и только теперь я убедилась, что они все, как один, говорили правду. И с той поры я почти никогда не смотрела в зеркало; а если иногда бросала в него взгляд, то только когда это было крайне необходимо. Но почему моя дорогая бабушка любила эти глаза и так часто целовала их! — Моя сладкая маленькая русалочка, — шептала она при этом, и крупные тяжёлые слёзы застилали ей взор. — Бог тебя не оставит, — говорила утешающе. — Он милосерден, добр, а ты ведь сирота!.. Нет, ты всё-таки будешь счастлива, не будешь вечно есть подаяния! Да, Наталочка, рыбонька моя, да... — А потом она неподвижно смотрела перед собой, думая Бог знает о чём, и вытирала слёзы с глаз.
— Бабушка! — спросила я однажды. — Почему вы как-то сказали, что при виде меня вам невольно приходит мысль, будто я рождена для страданий, и что, когда я родилась, в дом словно нарочно заходили нищие и убогие, прося то молока, то хлеба, то денег; это, говорили вы, дурной знак на будущее, что счастья у меня не будет... Бабушка! "Терпеть" — это значит, когда что-то очень болит? Например, когда руки и ноги ноют в сырую холодную погоду? Так, бабушка?.. Бабушка моя золотая!
Но бабушка вместо ответа целовала меня в глаза и в лоб.
— Не обращай внимания на мои слова, дитя, — ответила она, грустно улыбаясь. — Я стара, и... видишь, у меня уже нет ни хорошей памяти, ни ясных мыслей, говорю вот так, чтобы не молчать, ничего не думая!
— Я буду очень, очень счастлива, бабушка! — уверяла я её, прижимая её руку то к губам, то к себе... А она начинала молиться...
Так, бабушка шептала молитву, а я, преклонившись и опершись локтями на её коленях, считала морщинки, что пролегли над её глазами, и неподвижно смотрела на её нижнюю губу, как она судорожно дрожала во время шепота...
* * *
Где-то недалеко ударил гром, и эхо глухо и грозно катилось по горам, долго гремело. Становилось страшно.
А потом поднялся вихрь. Ах, какой дикий, неистовый! Огромные белёсые массы туч клубились из глубоких оврагов вверх и с бешеной поспешностью мчались туда, куда их гнал ветер, и всё выше над вершинами огромных, лесами покрытых гор, чтобы в конце взметнуться высоко под небо и заслонить его или умчаться куда-то в неизвестность... Когда я следила за их полётом, мне казалось, что нужно широко раскинуть руки, чтобы и меня унесли с собой в какую-то неизведанную счастливую даль...
На горе ветер раскачивал стройные сосны; а они так гнулись и кланялись! Даже до моей комнаты доносился их стон и шум. Но для меня это звучало как песня, всегда милая песня. Я любила её ещё в детстве. Не раз часами лежала под вековыми елями, и их тихий шелест действовал успокаивающе на так взволнованную детскую душу. Теперь, когда я без дорогой бабушки так одинока и нет никого, кто понял бы меня, даже захотел бы понять, леса и горы стали для меня каким-то единственным миром и убежищем...
От нас до леса недалеко, и я часто и тайком забегаю туда. Тётка сердится, когда я только в окно смотрю на лес; зовёт меня "ленивой мечтательницей".
Что это значит: "мечтать"?
Когда я там, на вершине горы, или в глубине леса останавливаюсь неподвижно, мне кажется, что незачем возвращаться домой. Там грудь дышит широко, легко, в сердце словно что-то светлое, сильное пробуждается и оживает. Там я и пою, иногда даже наперегонки с пугливыми птичками, любуясь собственным голосом, как он далеко раздаётся по лесу — и словно звенит. Это так прекрасно и весело, так свободно!
Спустившись вниз, я ничего не рассказываю.
Ни одно словечко не срывается с моих уст о том, что я там видела, что пережила, какую силу принесла оттуда в сердце. Как, пробуя свои силы, трясла молодыми елями, как, ухватившись за ветви старых деревьев, висела, словно бабочка, как качалась, как, взбираясь без отдыха на гору, потом отдыхала в мягком мху, глядя в небо, а там облака, прозрачные, едва заметные, уплывали под нежную синеву далеко... далеко...
— Ты опять принесла с собой земного духа в дом, будто в гробу лежала! — бывало, резко кричала тётка и пронизывала меня своими холодными глазами. А я уже разбита. Эти слова словно бьют меня. Молчу. Что ей ответить? Всё равно не будет толку. Какая же я странная, лишняя, ненужная для всех, особенно с тех пор, как моя дорогая бабушка навсегда со мной простилась!
* * *
Домашние работы я выполняю вместе с "сёстрами", но мне никогда не удаётся вывести тётку из критического настроения ко мне, угодить ей хоть чем-то. И это плохо, и то не удалось, и это не поняла... Мне только больно, и я снова молчу. Нет, мне уже не под силу защищаться!
— У тебя что, кровь застыла, а уста онемели, что ты никогда и не улыбнёшься, ходишь, словно ледяная королева? — насмешливо говорит тётка. А если я повеселюсь с младшими, разнесётся где-нибудь мой смех по двору, то тут же услышу: "Непонятно, к чему эти смехи, к чему эти бесстыдные авантюры, может, потому что жить так тяжело?"
— Так, мамочка, только те могут так шалить, у кого нет ни совести, ни чувства, — поясняет Лена, моя ровесница. А тётка улыбается и кивает.
— Правда, — слышала я однажды, как тётка говорила дяде (и этого я никогда не забуду), — судьба с нами поступила очень несправедливо... Кроме заботы о будущем собственных детей, у нас ещё хлопоты с Наталкой. Странная это обязанность, Милечек! И откуда, скажи, она у нас появилась? Как ты к этому пришёл? Про себя я уже не говорю, я не беспокоюсь о ней, Милечек, совсем не беспокоюсь. Для меня эта девочка навсегда останется лишь навязанной чужачкой, хоть в моей груди и бьётся тёплое сердце. Но ты? Из того, что она ребёнок твоей сестры, не следует, чтобы ты обижал своих детей, ведь то, что я трачу на неё, могла бы лучше потратить на своих. Время, пусть бы она там хоть как росла, лишь бы имела какой-то капитал, а то — ничего! Что значат те четыре сотки и несколько серебряных ложечек да прочие вещи, что остались ей от твоей матери и её родных? Кроме того, Милечек, она несимпатична. О! я предвижу, предвижу судьбу моих сыновей! Я уже теперь знаю, что она накинет себя на шею одному из них, а если нет, то вцепится в одну из девочек; а они, конечно, добрые, так и будут её терпеть. Ты думаешь, что нет?
— Думаю, Павлинка, что нет. Я не беспокоюсь о ней. Она выйдет замуж. Ты не замечаешь, Павлинка, она красива...
— Красива?! Ха-ха-ха! Приглядись только, пожалуйста, внимательнее к этой красоте, к этим длинным рыжеватым косам, которые никак не уложить по моде, к этому совершенно меловому лицу с этими зелёными нечеловеческими глазами, и скажи тогда, красива ли она! Не смотри, что у неё такие красные губы — это болезненная краснота; зато в лице у неё нет ни капли крови. Вспомни только, какой я была в её годы. Ты забыл уже, Милечек, что молодёжь называла меня не иначе, как "Мария Тереза"? Я была красива, я выделялась среди всех, а она?! Кроме того, она страшно заносчива. Ты не видишь? Она и головой не повернёт в ту сторону, где находятся молодые люди, глаз не поднимет. Одним словом, невыносимое создание! Раздражает и сердит меня на каждом шагу. Посмотри, например, сколько она гуляет на вечеринках, и садится ли хоть один молодой парень возле неё поговорить? Всё только какие-то старшие вертятся около неё.
— Это правда, — ответил дядя с грустью. — Она больше нравится старшим. Мне уже несколько раз доводилось слышать от пожилых: "У вас очень интересная племянница!"
— Видишь? В ней есть что-то, что отталкивает молодёжь. Смотри, как наша Леночка разговаривает с молодыми, как её парни роем окружают; а посмотри на неё. Ах, меня не раз даже отчаяние охватывает, что она зовётся моей свояченицей. На днях я говорила ей, чтобы она была к мужчинам дружелюбнее, приветливее, не вела себя, как статуя, молчаливая и с опущенным...