и ресницами. "Отпугиваешь (говорю ей) и самого глупого танцора [3] от себя! А она, Милечку, — матерь Божья! — вытаращила свои глазищи на меня, кровь хлынула ей в лицо... от злости, разумеется... только губами так по-своему презрительно шевельнула и не ответила ни словечка! В окно на улицу она умеет и часами смотреть или романы да прочие безбожные глупости читать. Недавно опять нашла я книгу под её подушкой в постели. Ну! услышала она уже своё! Тебе, Милечку, я всё прощу, но что ты позволил ей читать книги, того не прощу тебе никогда. Ты, видно, бабой останешься во веки веков!
— Хватит, душа моя, хватит, чего раздражаться? — успокаивал дядя спокойно, как у него водилось. — Я в её именины не хотел ей ничего отказывать, так же как и своим детям; а она ведь и не просила большего, только того, чтобы в свободные минуты и после домашней работы могла "читать".
— Когда у неё есть свободная минута, пусть вышивает или шьёт. Но она, хоть и большая, и здоровая, к тому неспособна. Правда, к чтению только сядь себе удобно, смотри перед собой да смотри, чтобы вместо одной страницы не перевернуть вдруг две. Боже мой, боже, из этой девушки никогда не выйдет ничего порядочного, хоть бы я ни знаю сколько неустанного труда и науки вложила в неё!
— Ну, ну, пусть уже... не великое дело! Она сирота и, видишь, одна из тех существ, над которыми добрые люди должны и без любви иметь милосердие. Я... видишь... я её... люблю, Павлинка. Мне кажется, что она хорошее дитя. Впрочем... всё же она дочь моей единственной сестры. Только, правда, кабы это был мальчик, а то девчонка...
— Конечно, девчонка, — заговорила тётка, — а значит камень в доме. Кабы хоть что-то, говорю, оставили ей родители, а то ничего, хоть колотим её. Я не знаю, должно быть, каждый крейцер, что заработали, проедали!
— Да где там проедали, Павлинка! Приход [4] был бедный. А потом он... обращал каждый пфенниг на книги, на то тряпьё, что осталось ей после. Бог его знает, что он там замышлял с ними среди мужиков в селе! Что-то он мне как-то упоминал, что должен кое-что для своей Наталки собрать. Да не сумел, бедняга, ничего собрать. Смерть так и застала обоих, и на том всё кончилось. Замолчали.
— Павлинка!
— Что, Милечку?
— Не готово ли там уже кофе? Что-то я вроде голод чувствую. Сладости [5] меня никогда не насыщают!..
— Я довольно услышала.
На лице моём словно мороз лёг, и я вдавила его в ладони. В горле перехватывало; я крепко стиснула зубы, потому что из уст вырывался стон...
И невольно поплелась я потом в тот лес.
К чему писать, что творилось в моём сердце?
— Бабушка, бабушка моя золотая, зачем ты меня покинула! — взывала я там в отчаянии раз за разом... — Бабушка, бабушка... я камень! Бабушка моя дорогая, я одна из тех, над которыми добрые люди должны и без любви иметь милосердие!.. — И, рыдая диким плачем, билась я головой о деревья, обнимала их, словно бабушку...
Вокруг меня шелестели, шуршали ели... тихо, тихо, однообразно; а я всё плакала. — Из меня никогда не выйдет ничего порядочного! О бабушка моя золотая, зачем ты меня покинула!..
Потом я смотрела на маленький городок. Ах, как глубоко возненавидела я ту грязную долину, ту долину, в которую мне всё же приходилось возвращаться! — Я ненужная, я камень, из меня никогда ничего порядочного не выйдет! — вырывалось с отчаянием из моих уст раз за разом, и горячие, тяжёлые слёзы катились по лицу... — Бабушка моя золотая!..
Но всё это прошло, и я стала "спокойной". Я больше не плачу в таких случаях. Не злюсь и не спорю ни с кем, только тесно мне здесь. Тесно и глухо, и какой-то тайный, пожирающий жар жжёт мне душу. Чтобы его заглушить, чтобы не окаменеть, читаю в каждую свободную минуту, читаю ночами... Между ними и мной растёт пропасть. Все они причиняют мне боль, сознательно и несознательно, мучают меня без пощады. Каждое словечко, что тётка скажет мне, звучит болезненно в душе. А дядя... о, он добрый, но почему он скрывает свою "любовь ко мне". Разве меня нельзя любить?
* * *
Завтра мне исполнится двадцать лет.
Как быстро пролетели годы, не оставив после себя никакого следа! В самом деле, бесследно, однообразно, как и все дни и часы, прожитые в внимательном бездействии. У меня лишь выработалось сильное сознание, что я обуза, над которой добрые люди должны и без любви иметь милосердие! Без любви! Это грозное слово, что оставило почти кровавые следы в моём сердце. Нет, нет, кроме моей дорогой бабушки, никто не любил меня в мире!
Мрачная, ненасытная тоска владеет мной, и дух мой утомлён, хоть и не сотворил ничего. Он только мучился и бился о какой-то мур, которым мой мир окружён. Я хотела бы чего-то... не знаю точно, чего..., что удовлетворило бы меня или сделало бы сильной, могучей!.. Я погрузилась бы во что-то всей душой, так же как теперь целиком ухожу в любую мелкую работу... Ах! Я хотела бы чего-то!
Да, увы!
Четыре стены, пронзительный детский гам, колкие бездушные слова моей родни, бездушная однообразность, что гнетёт душу, узость взглядов, самолюбие — вот мир, в котором я осуждена жить!
Но смерти я при всём этом не желаю. Я страшно хочу жить! Я бы пила эту жизнь! Что это такое?
Боже мой! Почему не смилостивится что-то или кто-то надо мной? В чём моя вина, что моим мыслям и чувству поставлена какая-то граница? Что я будто отдана кому-то на поругание и не принадлежу себе! Я чувствую в себе проблеск какой-то силы, но что из того! Её заглушит та грубая сила, что властно царит вокруг меня...
* * *
Как-то вечером у нас шёл совет. Оба кузена совещались с родителями, какое занятие [6] выбрать себе на всю жизнь.
— Я буду профессором [7], как отец! — говорил младший. — Возьму даже те же предметы: географию и историю. Человек имеет хороший доход, ни от кого не зависит; воскресенье, праздник свободны, к тому же каникулы, а "первая" [8], — хитро смеялся, — имеет тоже свои хорошие стороны, когда какой-нибудь богатый папаша хочет её видеть в аттестате своего сынка.
— Ты можешь себе, хоть по-китайски учиться [9]! — отозвался Муньо, старший. — А я решил идти на медицину, и на том конец!
— На медицину? Нет, Мунечек! — возразил дядя флегматично. — Медицина слишком дорогая наука. У тебя есть ещё сёстры, Лена уже взрослая, а Катюня потребует ещё долго отцовской заботы. Я не могу послать тебя на медицину.
— А Наталка, папа? И Наталка ещё есть! — вдруг вмешалась маленькая семилетняя Катя, что сидела где-то в уголке и с серьёзным видом слушала разговор.
Вся кровь отхлынула у меня от лица. Эти детские уста невольно нанесли невыразимую муку моему сердцу, которой невозможно было избежать. Я склонила голову ниже над шитьём и прилежно шила.
— Наталка? — отозвался Муньо. — Для неё не нужно никому капиталов откладывать. Ей уже двадцать лет, пусть оглядывается за каким мужем. Не правда ли, Наталка? Впрочем, по правде сказать, уже и время бы. Мы, "молодёжь", это отлично понимаем!
Он громко рассмеялся и, сунув дерзким движением руки в карманы, вызывающе посмотрел на меня.
Я выдержала тот взгляд спокойно.
— Конечно, Муньо, для сирот никто капиталов не откладывает. Я принадлежу к тем, над которыми добрые люди должны иметь милосердие и без любви, — ответила я.
— Хорошо ответила, Наталка! — заметил он злорадно. — Я знал, что мои слова найдут добрый отклик. Впрочем, в эту минуту меня больше всего занимает моя судьба. Ты, значит, выйдешь замуж, Лену возьму к себе, когда буду доктором, а с Катей, батюшка, сами справитесь; из неё выйдет со временем редкая красавица!
— Какой ты умный для себя! — сердито вмешалась Лена. — Я бы вышла лучше всего, положившись на твою милость. Нет! Спасибо большое за неё! Пусть отец сам обеспечит нас, а ты выбирай себе другое дело. Из тебя будет такой доктор, как из меня... ну, лучше уж не скажу! Я знаю твою любовь к ближним!
— Лена правду говорит, ты не можешь идти на медицину, — снова заговорил дядя. — Я бы с радостью помог тебе, ты у меня первенец, но девочки мои дети. Не правда ли, Павлинка?
— Почему не правда, Милечку? — ответила жена своим обычным коротким, энергичным тоном. — Разумеется, девочки тоже наши дети. Но у меня есть одна мысль... Милечку, я давно думаю над тем, чтобы он пошёл на медицину, хотя, конечно, не на наши средства.
— Ну так что же за мысль у тебя, Павлинка?
— У меня такая мысль, Милечку...
— Го-го! Я знаю, мамочка, что вы хотите сказать! — перебил её, смеясь, Муньо. — У вас есть та мысль, чтобы я с какой-нибудь богатой девушкой обручился. Не так?
— Так, мой сын! — ответила тётка. — Я действительно об этом думаю. Только так ты мог бы идти на медицину. Разве это плохо?
— Плохо настолько, мамочка, что я хочу быть свободным. А обручись я, обременил бы себя сразу какими-то романтическими обязанностями. Я не играю в романтику и идеалы. Я хочу достичь только одной цели, а цель эта — богатство. Всё остальное для меня вещь второстепенная.
— Даже и мы, твои сёстры, Муньо? — снова вмешалась Лена, говоря голосом, дрожавшим от какой-то внутренней злости.
— Не впадай в трагедию! — презрительно ответил он. — Я должен идти на медицину. А если отец не сможет меня сам содержать, то я обручу́сь с какой-нибудь богатой. Между нами говоря, я уже имел бы одну, гм... гм... — Он многозначительно улыбнулся и бросил косой взгляд на мать. И она улыбнулась. Он был её любимцем и во всём прекрасно с ней соглашался.
— Угадайте, мамочка!
— Нет у меня времени на догадки, мой сын.
— Ну, тогда я сам скажу! Что бы вы сказали, например, про Ольгу С.? — Он закинул ногу на ногу и взглянул на мать, её лицо при этих словах осталось всё таким же ровным, каменным, холодным.
— Ольга С.? Ну, — сказала она как бы раздумывая, — выбор неплохой. Правда, она хрупкого сложения и очень избалована, как все единственные дети, к тому же немного заносчива, но если она тебе, сын, по душе, то и мне тоже.
— Она за тебя не пойдёт, Муньо! На это можешь рассчитывать! — насмешливо воскликнула Лена.
— За меня не пойдёт?
— За тебя не пойдёт! Ты из всех парней её меньше всего интересуешь; она романтическая натура, не забывай этого. Кроме того, она будет выбирать, она и может выбирать, ведь действительно богатая девушка.
— Не думай только так, — так же насмешливо отозвался он. — Я действительно не знаю, кого бы она могла желать себе в мужья, как не врача. Видно, ты не воспринимаешь такие вещи достаточно реально. Думала ли ты когда-нибудь над тем, что, собственно, мужчина, а что женщина? Мужчина — это "всё", а женщина — это "ничто". Вы, девушки, зависите от нас, как растения от солнца, от воздуха. Слышишь? Ты!! Мы придаём вам смысл, уважение, значение, одним слов...