окойно. На минутку я спрятала лицо в ладони и стала вспоминать, о чём думала раньше. Мысли от её голоса, словно испуганные, рассеялись.
Она смеялась раздражающим смехом, а я чувствовала, как кровь приливает мне к лицу.
— От бабушки осталась ещё и конфетница. Правда, не серебряная, но зато проволочная. Настоящий старофранцузский фарфор!..
Я всё ещё не отвечала...
— Слышишь? Я хочу, чтобы ты погасила свет и легла спать. Ты!
Меня вдруг покинула вся терпеливость, и охватила бешеная страсть. С криком дикого гнева я схватила тетрадь и швырнула её на пол. Сердце билось во мне до отчаяния, и, скрестив руки на груди, я посмотрела на неё.
— Чего тебе ещё нужно? — спросила голосом, изменившимся от волнения.
— Ничего от тебя не хочу. Но скажи лучше, к чему эта театральная поза? — Она говорила дерзким тоном, потом словно вспомнила что-то и добавила: — Почему у тебя распущены волосы?
Я отвернулась от неё, не отвечая ничего.
— Я хотела бы знать, зачем у тебя распущены волосы, — настаивала она снова.
— Зачем? Потому что распущенные не так тяжело чувствуются, так мне кажется... Может, и это не даёт тебе спать и вредит твоей красоте?
Её глаза сверкнули.
— Так ты думаешь, что ты красавица? Подожди, я хорошо знаю твои мысли. Ты отвратительная, затаённая кокетка! Хочешь играть какую-то «русалку», упражняешься в какой-то выдуманной бесстыдной роли, может, в Гейневой Лорелай? Ты её постоянно читаешь, хоть мама уже несколько раз говорила, что Гейне не для молодых девушек. — Вдруг рассмеялась. — В самом деле, эти рыжевато-золотистые волосы, зеленоватые «морские» глаза... Знаешь что? Продай конфетницу, купи себе арфу и гребень и иди к немцам.
Не знаю, как я в ту минуту выглядела и каким взглядом посмотрела на неё. Уст не могла разомкнуть ни для одного слова — нет! Но когда я подняла руку, чтобы прижать её к раскалённой голове, Лена со страхом спряталась под одеяло...
Через минуту я погасила свет и бросилась сама в постель...
Глухая боль, неописуемая горечь охватили меня, и тихие стоны вырывались из моей груди. Зачем бросила меня судьба в жизнь, среди этих подлых, тупых душ — нет! среди гиен, у которых нет ни чувства, ни понимания для более благородных движений сердца!..
Однообразное тиканье часов прерывало тишину маленькой комнаты, а свет луны лился в окно, ложась серебристыми, матовыми полосами на пол и стену.
Немного позже я увидела, как Лена тайком вылезла из постели и забрала изорванную тетрадь к себе. Глаза мои сомкнулись. Я заснула только под утро. Мне приснилась надрейнская русалка Лорелай. Она будто сидела где-то на скале над водой, перебирая золотые струны своей арфы. Спадавшие на грудь и плечи волосы казались на солнце красным плавным золотом. Её взгляд, наполовину грустный, наполовину безразличный, был обращён в безнадёжном ожидании в синюю даль. Я стояла в лодке, качавшейся на волнах, и вместе с шумом моря выводила далеко звучащим голосом Гейневу песню о Лорелай:
Ich weiß nicht, was soll es bedeuten,
Daß ich so traurig bin,
Ein Märchen aus alten Zeiten,
Das kommt mir nicht aus dem Sinn.
Она наклонилась.
Через минуту посмотрела на меня долгим печальным взглядом, а потом свободным движением опустила арфу в воду.
Легко, словно стрела, она понеслась вперёд, качалась, сверкала в воде, как та золотая рыбка.
Я поплыла за ней.
Быстро несли волны мою лодку. Они жадно теснились вокруг неё, росли, боролись, тянулись за мной, так что я пугалась. За мной волны. Весь бесконечный простор — одно и то же, куда ни глянь, одни волны. Они шумят, борются, гудят, смеются. Смеются тайным, раздражающим, почти знакомым смехом.
У меня тысяча мыслей. Целый рой дум. Что гонит за мной? Где я остановлюсь, куда мчусь я?
Где-то далеко впереди полуденная страна. Ещё ребёнком я слышала что-то раз о её красоте. Она светлая, золотистая, словно солнце; манит зелёными пальмами, лазурным сводом...
Я бы улетела туда!..
— Через море, — гудят волны и колышут, заливаются прежним чудным смехом.
— Через море, — донёсся сквозь воздух, словно сонный перезвон, голос арфы... — Через море...
* * *
С той поры я не могу писать.
Жизнь моя отравляется с каждым днём всё систематичнее. Только читать я ещё могу, этого уже не могут мне запретить, потому что дядя за меня заступается. И так я читаю, буду читать. Я не дам себя добровольно бросить во тьму. Не дам, раз познав свет истины, затоптать грубой, тупой, бессердечной силе.
Эти несколько слов пишу украдкой. Я бы этого не делала, но мне кажется, что задохнулась бы от своего горя и своих собственных чувств, не высказав, или вернее не излив их хоть в мёртвую тетрадь. Спрятав осторожно тетрадь в сундук (когда-то бабушкин), я словно чувствую облегчение на сердце. Печаль исчезает на какое-то время. Я веселеею. Не боюсь ни морозящих, проникающих взглядов тётки, ни злобных упрёков прочей родни. Убеждение, что я не делаю ничего дурного, что сторонюсь всякой грязи, что через мои уста никогда, никогда не проходит ложь, — придаёт мне силы смотреть на своих притеснителей не взглядом ненависти, а взглядом полным, долгим и почти спокойным...
* * *
Я иногда мечтаю о том, как была бы однажды на великолепном чудесном балу, где всё блистало бы, играло разными красками, какой-то волшебной красотой, где общество было бы исключительно изысканное, прекрасные женщины и мужчины в разных нарядах.
Прекрасно одетая, в убранстве, свойственном только моей сущности, красивая, как солнце. Я не желала бы ослеплять своей красотой — о, нет! — я хотела бы лишь быть красотой: озаряться ею. Красота женщины не должна быть лишь затем, чтобы вызывать любовь... а если бы она была только для того, то пусть бы во мне влюбился кто-то такой, кто ещё ни одну женщину не любил. Я не хотела бы, чтобы за мной сразу тянулись сто рук, чтобы все поняли меня. Нет, пусть лишь один разгадал бы меня, словно загадку.
Это смешная мечта!
В моей душе полно грёз, множества образов, красок... Если бы я умела музыку, которой упиваюсь, то складывала бы всё это в мелодии. Некоторые из них было бы очень, очень трудно сыграть...
* * *
На западе, на гранёной вершине зелёной горы стоит столетний одинокий дуб-великан. Высоченный, сильный, гордый такой! Когда солнце заходит за горы, а небо ещё словно огнём пылает, он чётко вырисовывается на его фоне.
Глядя туда, мне кажется, что он движется, что незаметно манит меня к себе, и меня влечёт к нему странная, странная тоска. Он там стоит один, а я здесь.
* * *
Как страшно одиноко жить! Нет, лучше сказать, как страшно жить следом за другими!
Лена с роднёй уехала. Все отправились в Л., к какой-то родственнице на свадьбу. Я осталась дома лишь с маленькой Катей.
Весенний воздух веет, а меня охватывает тоска по людям, по жизни! Меня покидает всякая терпеливость. Я почему-то не могу ни читать, ни писать. Я, пожалуй, играла бы звуками, но меня музыке не учили. Всё мне больно, всё раздражает. Порой овладевает мною глухая ярость. Я чувствую себя скованной, когда жажду жить. Жить какой-то иной, полной, светлой жизнью! Иисусе Христе, неужели эта убийственная однообразность бесконечна?! Так лучше уж как-нибудь, лишь бы иначе жить, чем так гнило, без цели стареть, без души, без смысла. Это просто растительное существование, временами прерываемое тихим стоном борьбы за существование!..
II
Недавно Лена вернулась с роднёй домой, а вчера уже принесла новость, которая заинтересовала весь дом. Уже три года живёт возле нас богатый надлесничий с дочерью. Познакомившись с нами, он дружит с дядей, а его дочь Зоня, красивая, энергичная, остроумная девушка, является лучшей подругой Лены. Сперва видела только меня. Со мной говорила, мне доверялась, меня к себе приглашала, каждую минуту прибегала. Лену будто и не замечала. Раза три случалось Лене навещать её без меня. С тех пор Зоня словно изменилась ко мне. Похолодела, стала больше тянуться к Лене, иронично улыбалась, когда я высказывала некоторые свои взгляды, а в конце концов дошло до того, что мы остались друг для друга лишь какими-то «хорошими знакомыми».
Значит, не умею я располагать к себе людей, как говорит тётя. Не так, как Лена. Она умеет и приласкать словом, и присесть, и попросить, и засмеётся при случае, и заплачет, а уж какая вежливая! Не раз чуть ли не под ноги стелется.
Я — нет.
При чужих становлюсь почему-то неспокойной, будто боюсь их задеть словом, чтобы не причинить боли, или чтобы они меня чем не задели. Волнуюсь ни с того ни с сего, особенно когда начинаю что-то рассказывать... Такая уж какая-то неспособная...
— Когда говоришь, — критикуют меня, — то, вместо того чтобы смотреть в глаза другому, смотришь бог знает куда поверх его головы или отворачиваешь голову, а глаза твои только так по свету блуждают!
Нет! Я неспособная.
Больше уже схожусь с панной Марией, старой гувернанткой Зони. (У Зони мать умерла). Она такая кроткая, нежная. Голос у неё словно бархатный, а сама маленькая, филигранная. Только нервная до крайности и впечатлительная. Не раз удивляюсь её терпению, потому что Зоня порой бывает такой жестокой, а её отец такой скупой!..
И принесла Лена новость от Маевских, что вернулся их молодой родственник из Моравии, где пробыл два года у какого-то фабриканта домашним учителем.
— Весь дом в военном настроении, — рассказывала. — Надлесничий хмурый, Зоня остра, как бритва, а пан «братанич» хоть и приветлив, но такой уже недоступный, что упаси боже! Не знать, что это у них стряслось; однако видно, что молодой тому причина. Но со временем я всё же узнаю, в чём дело. Лишь бы скорее тот вечерок. Мы пойдём, мамочка, правда?
— Пойдём. А ты посмотрела бы заранее на своё розовое платье, Леночка; может, надо что-то освежить или и докупить чего...
— Посмотрю, мамочка. А Наталка что наденет?
— Наталка? Ей бы надеть то тёмно-пунцовое платье, что переделала из моего. Оно сидит на ней складно и ей к лицу. Сейчас нет средств покупать другое. Она это сама знает.
— Знаю, тётушка, и надену то, которое скажете. Мне всё равно, какое оно там, светлое или тёмное. Мне на уме панна Мария. Неужели и она в военном настроении? Как-то давно сказала мне, что любит того «братанича» (его зовут Василий Орядин), как родного сына.
* * *
Сегодня видела я Зониного родственника первый раз, хоть он, как слышу, очень часто проходит мимо нашего дома. Он высокий, стройный и, как мне кажется, смуглый. Его движения неторопливы, Лена говорит: «симпатичные».
* * *
(После вечера).
Была я действительно в тёмно-пунцовом платье. Несчастные рыжеватые длинные косы, которые никак нельзя модно уложить на голове, спадали свободно н